И после многих весен

СЭНДВИЧ С ИНДЕЙКОЙ

ПОМОЛИСЬ В ЦЕРКВИ – ДУШЕВНЫЙ ПОКОЙ ВСЮ НЕДЕЛЮ

ПРОЦВЕТАНИЕ БИЗНЕСА – ВАШЕ ПРОЦВЕТАНИЕ

Мелькнуло еще что-то зооморфное, на сей раз офис торговца недвижимостью, неотличимый от египетского сфинкса.

ИИСУС ПРИДЕТ СКОРО

ХОЧЕШЬ ОСТАТЬСЯ НАВСЕГДА ЮНОЙ? ЛИФЧИКИ «ТРИЛФОРМ»

ПАНТЕОН «БЕВЕРЛИ». КЛАДБИЩЕ НЕ КАК ДРУГИЕ

Негр, похожий на торжествующего Кота в сапогах, который похваляется сокровищами маркиза Карабаса, покосился через плечо на Джереми и, указывая на этот рекламный щит, сказал:

– Тоже наше!

– Вы о Пантеоне «Беверли»?

Шофер кивнул.

– Самое лучшее в мире кладбище, уж это точно, – сказал он и, с минуту помедлив, добавил: – Вам, наверно, посмотреть охота? Вообще-то нам по пути.

– Очень было бы любопытно, – ответил Джереми со всей своей английской воспитанностью. Потом, решив, что надо бы выразить испытываемые им чувства живее и демократичнее, откашлялся и, постаравшись, чтобы прозвучало совсем по-местному, выговорил: «Полный блеск». Произнесенная его кембриджским, в колледже Святой Троицы приобретенным выговором, фраза прозвучала до того ненатурально, что от смущения он чуть не залился румянцем. К счастью, шофер, слишком занятый маневрами на шоссе, ничего не заметил.

Свернули направо, во весь опор понеслись мимо молельни розенкрейцеров, ветеринарной лечебницы, еще одной больницы для кошек и собак, училища, где готовили барабанщиц для парадов; потом щит, и еще щит с рекламой Пантеона «Беверли». Когда по бульвару Сансет поехали влево, Джереми заметил девушку, которая шла за покупками в ртутного оттенка голубом купальнике без бретелек, – сверху был наброшен жакет из черного меха, волосы цвета платины. Но и она тут же исчезла, канув в вечность.

Теперь катили по дороге у подножия крутых холмов, и по обе стороны теснились маленькие, очевидно, дорогие магазинчики, ресторанчики, ночные клубы, – жалюзи опущены, пока не уйдет солнце, – офисы, виллы. А потом пропадали из виду, тоже становясь невозвратимыми. Дорожный знак оповещал, что миновали черту города Беверли-Хиллз. Пейзаж изменился. Дорога петляла среди садов, за которыми виднелись роскошные особняки. Сквозь деревья Джереми различал фасады домов – почти сплошь новых, почти неизменно свидетельствовавших, что архитекторы были люди со вкусом; элегантные, изящные подражания замкам, прославившим Лаченса[5 - Лаченс, Эдвин Ландсир (1864–1944) – английский зодчий.], этакие миниатюрные трианоны и монтичелло, легкомысленные пародии на Корбюзье с его громоздкими утюгами для жилья, полные фантазии мексиканские постройки, напоминавшие настоящие асьенды, или фермерские жилища – прямо Новая Англия.

Повернули направо. Шоссе шло под сенью гигантских пальм. Заросли пышной травы светились под солнцем красноватым отблеском. Виллы сменяли одна другую, словно павильоны на бесконечной международной выставке. За Глостерширом возникала Андалузия, в свою очередь уступая место Туреню и Оахаке, Дюссельдорфу и Массачусетсу.

– Тут Гарольд Ллойд живет, – сказал шофер, показывая на палаццо, точно бы перенесенное из садов Боболи[6 - Боболи – вилла и знаменитый парк на окраине Флоренции.]. – Тут Чарли Чаплин. А вон там, видите? – там Пикфэр.

Дорога круто взмыла вверх. Через укутанную тенью впадину шофер указал на противоположном холме что-то наподобие покоев тибетского ламы.

– А это, cap, владение самой Джинджер Роджерс. Точно так, сар. – И, не отпуская руля, расплылся победительной улыбкой.

Еще шесть-семь поворотов, и автомобиль оказался на вершине. Внизу под ними простиралось ровное пространство, а город, видный отчетливо, как на карте, исчезал вдали, растворяясь в розоватой дымке.

Впереди и справа, и слева высились горы – хребет за хребтом, насколько видит глаз, этакая Шотландия, только обезвоженная и безлюдная, раскинувшаяся под голубым небом пустыни.

Обогнули оранжевого цвета уступ, и тут совершенно неожиданно открылась невидимая прежде скала, которую венчала электрическая надпись гигантскими буквами: «ПАНТЕОН „БЕВЕРЛИ“. КЛАДБИЩЕ ВЫДАЮЩИХСЯ ЛЮДЕЙ», – неоновые трубки были высотой по шесть футов, а на самом гребне красовалась воспроизведенная в натуральную величину Пизанская башня, только она не падала.

– Видали? – спросил негр возбужденно. – Башня Воскресения. Двести тысяч долларов, вот она сколько стоила. Двести тысяч, cap, так-то. – В его голосе звучал неподдельный восторг. Оставалось заключить, что всю эту сумму он выложил из своего кармана.

Глава 2

Час спустя они двинулись дальше, успев осмотреть все. Абсолютно все. Сбегающие вниз лужайки, словно зеленые оазисы среди выжженных гор. Тенистые рощи. Памятники, высящиеся над травой. Участок для кошечек и собачек, украшенный мраморной группой в подражание «Гордости и дерзости» Ландсира[7 - Ландсир, Эдвин Генри (1802–1873) – английский художник-анималист.]. Миниатюрную Часовенку Поэта – уменьшенное воспроизведение Св. Троицы в Стратфорде-на-Эйвоне, включая надгробие Шекспира и органную музыку двадцать четыре часа в сутки – запись, автоматически воспроизводимая на аппарате фирмы «Вурлицер» и слышимая по репродукторам в любом уголке кладбища.

Кроме того, за ризницей были еще Покои невесты (поскольку в Часовенке совершалось и венчание, и погребенье), причем Покои невесты, сообщил шофер, недавно обставили наново, сделав неотличимыми от будуара Нормы Ширер из фильма «Мария Антуанетта». И еще, рядом с Покоями невесты, была облицованная великолепным черным мрамором Галерея праха, которая вела к крематорию, где в трех новейшей конструкции нефтяных печах всегда поддерживалось пламя, чтобы никакие чрезвычайные обстоятельства не застали врасплох.

Сопровождаемые неотступными трелями «Вурлицера», они съездили взглянуть и на Башню Воскресения, но только снаружи, потому что в ней располагался директорат Кладбищенской корпорации Западного побережья. Осмотрели Детский уголок, где красовались статуи Питера Пэна и Младенца Иисуса, а гипсовые отроки играли с медными зайцами, и цвели лилии на пруду, и было устройство, называвшееся Фонтан радужной музыки, – высоко били водяные струи, одновременно вспыхивали разноцветные огни и повизгивал неотвратимый «Вурлицер». А вслед за тем, уже наспех, – Сад Отдохновенья, Маленький Тадж-Махал, Европейский колумбарий. И под конец, словно шофер специально приберегал это высшее и непререкаемое свидетельство величия своего патрона, – сам Пантеон.

Полно, убеждал себя Джереми, да быть не может, чтобы подобное существовало на земле. Разумеется, это невероятно… Пантеон «Беверли» был нечто невообразимое, решительно не укладывающееся в его фантазии. Но теперь мысль, что такое возможно, уже не оставляла его, и значит, он это действительно видел. Закрыв глаза, чтобы не мешал проносившийся за окнами пейзаж, Джереми восстанавливал в памяти деталь за деталью это неправдоподобное зрелище. Архитектурное решение, вдохновленное «Островом мертвых» Бёклина. Закругленный вестибюль. Копия роденовского «Поцелуя», подсвеченная розовыми лучами. За нею пролеты лестницы из темного мрамора. Восьмиярусный колумбарий, бесконечные галереи, могильные плиты ряд за рядом. Бронзовые и серебряные урны с прахом – настоящая выставка спортивных трофеев. Витражные окна в стиле Бёрн-Джонса. Надписи, высеченные в мраморе. Звуки «Вурлицера» на каждом этаже. Скульптуры…

Вот они всего фантастичнее, подумал Джереми, не открывая глаз. Скульптуры преследовали его почти так же неистово, как «Вурлицер». Куда ни взгляни, обязательно статуя. Сотни и сотни статуй, которые, надо думать, закупили оптом где-нибудь в Карраре или Пьетрасанте в мастерских монументального искусства. И неизменно – обнаженная плоть, и только женская, и пышности совершенно необычайной. Такими изваяниями всего бы лучше украсить зал дорогого борделя в Рио-де-Жанейро. «Смерть! Где твое жало?» – написано было по мрамору при входе в каждую галерею. Безмолвные статуи, с предельным красноречием отвечая вопросившему, крепили его дух. Девы, чей наряд ограничивался поясом, накрепко впечатанным в паросские телеса, чтобы достичь выразительности, как у реалиста Бернини. Склоненные юные дамы: одни стыдливо прикрылись ладошками, другие вольготно вытянулись на ложе, а эти словно мучимы пароксизмом, а те, выпятив попочку, нагнулись, чтобы завязать шнурок на сандалии, и вот еще – откинувшиеся на скамье. Юные дамы с голубками, с пантерами, с другими юными дамами – глаза возведены горе, говоря о пробуждении души. «Я есмь Воскресение и Жизнь, – вещали надписи. – Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться». Ни в чем, будь то хоть «Вурлицер», хоть дева в туго впечатанном поясе. «Смерть победою поправ», – не победою духа, но торжеством тела, хорошо откормленного тела, навсегда юного, навеки атлетичного, непреходяще притягательного. В мусульманском раю коитус длится шесть столетий. А в этих новых христианских кущах не прервется всю тысячу лет, да сколько других радостей – теннис нескончаемый, и гольф вековечный, и бассейн неусыхающий.

Машина вдруг нырнула вниз. Открыв веки, Джереми обнаружил, что почти кончились горы, среди которых был воздвигнут Пантеон.

Дальше тянулась рыжеватого цвета долина, на которой выделялись зеленые квадратики поместий и белые домики. А с другой стороны, милях в пятнадцати-двадцати, на горизонте теснились розоватые холмы.

– Где мы? – спросил он.

– Долина Сан-Фернандо, – сказал шофер. – Там вон, – он показал на участок посередине, – дом Граучо Маркса. Да-да, cap, того самого.

У подножия холма повернули налево и покатили по широкому шоссе, асфальтовой лентой среди загородных вилл прорезавшему долину. Шофер прибавил газа; щиты сменяли один другой с головокружительной скоростью. МОРОЖЕНОЕ ЭКСТРА ОБЕД ТАНЦЫ В ОТЕЛЕ «ГОНОЛУЛУ» ИСЦЕЛЯЕМ ДУХ ТАКЖЕ ИРРИГАЦИОННАЯ СИСТЕМА КИШЕЧНЫЙ ТРАКТ СОСИСКИ «БОКЛОНГ» КУПИТЕ ДОМ СВОЕЙ МЕЧТЫ СЕГОДНЯ. А дальше, за щитами – геометрически четкие ряды абрикосовых и ореховых деревьев, и они тоже исчезли бесследно, и промельками набегали, пропадая, едва различимые картины, как будто кто-то стремительно раскрывал и запахивал раскрашенный веер.

Сменяли друг друга бесконечные апельсиновые рощи – темно-зеленое с золотом, словно поблескивало под солнцем шитье на мундирах полка, растянувшегося в марше на километры. Вдали горы вычерчивали свою непостижимую диаграмму взлетов и обвалов.

– Тарзания, – вдруг объявил шофер; и действительно, над шоссе было протянуто полотнище, на котором белыми буквами вывели это название. – Вот он, колледж Тарзания, – сказал негр, указывая на несколько зданий в испанском колониальном стиле, теснившихся вокруг базилики, которая напоминала о римских соборах. – Мистер Стойт им недавно новый корпус построил, не слыхали?

Взяв направо, ехали теперь не такой оживленной магистралью. Апельсиновые рощи кончились, вместо них несколько миль тянулись просторные поля люцерны и еще какой-то остро пахнувшей травы; потом опять пошли плантации, и апельсины выглядели еще роскошнее, чем прежде. Горы по северной границе долины придвинулись ближе, а с запада набегал другой хребет, четко видимый в левое окно. Автомобиль шел на полной скорости. Дорога резко повернула, словно нацеливаясь туда, где должны были сомкнуться обе горные цепи. В просвете между садами Джереми Пордейджу неожиданно открылось поразительное зрелище. Примерно в полумиле от гор, как остров невдалеке от скалистого побережья, круто взмывал вверх каменный холм, и казалось, что между ним и равниной разверзлись пропасти. А на самой вершине утеса, точно бы цветущий куст, выросший из гранитных плит, виднелся замок. И какой! Главная башня была размерами в небоскреб, стены сбегали вниз мощно и без усилий, как поток, несущийся по бетонному руслу. Чистая готика, средневековье, баронская цитадель – но дважды укрепленная, готическая до того, что готике как бы придали особую силу, средневековая больше, чем любой памятник тринадцатого столетья. Ведь это… это Сооружение, как Джереми, не подыскав другого слова, про себя его обозначил, выглядело средневековым не в силу вульгарной исторической неизбежности, как замки наподобие Куси или там Олнвика[8 - Куси – замок XIII века под Компьеном; Олнвик – замок в г. Нортумберленде; построен в 1309 г.], нет, средневековым его сделали просто из каприза или по настроению, можно сказать, платонически. Такое средневековье могло пригрезиться лишь остроумному архитектору, который пожелал возвести нечто старинное и ни о чем другом не заботился, а чтобы его желание осуществилось, нужны были самые искусные инженеры, знающие, на что способна современная техника.

Джереми едва набрался духу, чтобы осведомиться, указывая на кошмар, венчающий вершину утеса:

– Господи, а это что такое?

– Это-то? Да вы что, это же мистера Стойта дом, – ответил водитель и, вновь испытав прилив гордости, словно поместье принадлежало лично ему, добавил: – Замечательный дом, правда ведь?

Над шоссе вновь сомкнулись апельсиновые рощи; откинувшись на сиденье, Джереми Пордейдж встревоженно размышлял, уж не вляпался ли он в историю, приняв предложение мистера Стойта. Платят, конечно, по-королевски, а работа – предстояло составить каталог почти легендарного архива Хоберков, – доставит ему истинное наслаждение. Но этот Пантеон, потом это… Сооружение. Джереми покачал головой. Разумеется, ему было известно, что мистер Стойт богат, что у него собрание живописи и необыкновенная вилла в Калифорнии. Но никто не предупредил его, что следует ожидать такого. Смешное пуританство присущего ему хорошего вкуса было оскорблено, его страшила мысль, что скоро он познакомится с человеком, способным к столь чудовищной фантазии. Какой между ними может возникнуть контакт, какая общность мысли или чувства? И зачем он выбрал именно этого специалиста? Ведь ясно же, что книги данного автора привлечь его не могли. Да и знает ли он эти книги? Вообще представляет ли хоть сколько-нибудь, кто я такой? Способен ли, допустим, понять, отчего мне так важно, чтобы усадьба называлась «Араукарии», как прежде? Сумеет ли оценить мнение насчет…

Беспокойные его мысли прервал клаксон – водитель сигналил громко и требовательно. Джереми взглянул на дорогу. Метрах в тридцати перед ними, покряхтывая, полз по шоссе древний «фордик». К его крыше, багажнику и бортам были кое-как привязаны убогие пожитки – матрасы, старая железная плита, корзины с кастрюлями, сложенная палатка, ванночка из жести. Молнией они обогнали этот рыдван, и Джереми на секунду различил лица трех хилых детишек с потухшими глазами, женщины, кутавшейся в дерюгу, изможденного небритого мужчины.

– Транзитные, – объяснил шофер, и в голосе его звучало презрение.

– Кто? – переспросил Джереми.

– Да транзитные, не видите разве? – повторил негр, уверенный, что все объяснено. – Эти, видать, из какой-то дыры, где пылища до небес. Номер у них канзасский. Наши корольки собирать заявились.

– Собирать корольки? – отозвался Джереми, ничего не понимая.

– Ну, апельсины такие, корольки называются, – сказал шофер. – Самое им времечко. Погода нынче для корольков стоит, лучше не бывает.

Еще раз выкатились на плоскую равнину, и опять перед ними громоздилось Сооружение – теперь оно казалось просто гигантским. У Джереми было время вникнуть в детали. Перемежаемая башенками стена огибала подножие холмов, и за нею протянулась вторая оборонительная система – посреди утеса, как и подобало строить согласно понятиям, утвердившимся после крестовых походов. А сам замок, окруженный службами, квадратом придавливал вершину.

Оторвавшись от созерцания главной башни, Джереми обратил внимание на домики, разбросанные по долине у подножия гор. Один из них, самый большой, украшала доска, на которой позолоченными буквами было написано: «Приют Стойта для больных детей». Развевались на ветерке два флага – звездно-полосатый и белый, с вышитым посредине малиновым «С». Рощица высохших каштановых деревьев закрыла этот вид. И почти тут же шофер сбросил скорость, нажимая на тормоза. Машина плавно подкатила к обочине, обогнав человека, бодро шагавшего по траве рядом с дорогой.

– Подвезти вас, мистер Проптер? – окликнул его шофер.