Разноцветные шары желаний. Сборник рассказов

Конечно, наука шагнула далеко вперёд, но его девчонки – и жена, и дочки – такие умные, они обязательно нагонят. Он, Лёха, пойдёт работать на другой завод, если ЗИЛа, больше нет, на АЗЛК, может, или на «Шинный». Конечно, АЗЛК Лёха не любил, будучи страстным патриотом своего завода. Когда на параде из года в год, министр обороны выезжал на открытом ЗИЛе, сначала 114-м, потом – 115-м, ещё более красивом, чем его предшественник (его называли «подарок завода к 60-летию Октябрьской революции»), сердце Лёхи разрасталось от гордости и занимало всю грудную клетку, не давая дышать. И Дед Мороз на новогодних праздниках в ДК завода тоже приезжал на представительском кабриолете, как Устинов или Язов, какой-нибудь. Только однажды, к 50-летию СССР, по сюжету новогоднего представления выходили Деды Морозы всех 15-ти республик. Как их в кабриолет уместить? И их привезли на «сто тридцатом», в кузове. Дети не поняли, конечно, а взрослые повеселились, когда эти «деды» – некоторые в среднеазиатских халатах – прыгали из кузова, как горох.

Лёха очнулся от сладких воспоминаний, в которых ясно и знакомо всё до самого донышка. Конечно, Лёха – не восторженный дурак, не видеть, что «не всё ладно в Датском Королевстве»: очереди, продукты по заказам, теперь, вот, и талоны появились, как в годы разрухи, не мог. И призывы перестраиваться и работать лучше, брать повышенные соцобязательства – а куда выше? Лёха и так работал и «соцобязался», как и каждый в его бригаде, на полную катушку. И хотя этот переходный период как-то одолели, судя по красоте улиц, к коммунизму, где всё – без денег, похоже, так и не пришли.

Однако до дома оставалось совсем чуть-чуть. Мелькнула по ходу движения буква «М» (открыли ещё одну станцию метро?), и автобус остановился у Универсама. Естественно, вместо Универсама высилось нечто бетонное, с маленькими окошками, но Лёха уже не обращал на это внимания. Он медленно двинулся через дорогу, прошёл по дорожке вниз. Стадион, школа – ничего не изменилось. Только деревья высокие-высокие, да калитка в ограде школы закрыта, и надо обходить. Но дом, белый с голубыми полосами, по-прежнему стоял на том же месте абсолютно такой же, каким оставил его Лёха утром. Утром, двадцать девять лет назад. Слегка потеплело, сыпал мягкий снежок, чавкало под ногами, на асфальте разливались лужи, как в марте.

«А какой сегодня день у них?» – подумал Лёха, но вспомнил, что водитель уже говорил ему про пятнадцатое января. День рождения Лёхи, надо ж, как совпало. Сейчас придёт, все сидят за столом, и он, Лёха – шестидесятилетний дед среди них. Или его там нет, его ждут, и без него, конечно, не начинают?

– Сколько тебе лет, жена? – спросит Лёха.

Из года в год они с Танюшей играли в одну и ту же игру. Они – почти ровесники, с разницей всего лишь в два месяца. Но Танюшка родилась в ноябре, а Лёха в январе. И вот, после её дня рождения, семь раз на дню Лёха спрашивал:

– Сколько тебе лет, жена?

И Танюшка в этот малый промежуток времени опережала Лёху как бы на год. И они веселились и шутили по этому поводу беспрестанно. Наступало пятнадцатое января, количество лет опять сравнивалось, и игра откладывалась до следующего года. Вот сейчас придёт и скажет, придёт и скажет… Лёха притормаживал, нарочито медленно обходил лужи, шёл по асфальту, тянул время, как мог, но неуклонно приближался к своему дому. В его квартире на восьмом этаже горел свет.

«Моя ли квартира? – впервые за весь день подумал Лёха, – здесь ли семья?»

Дверь подъезда не открывалась, как прежде – сильным рывком на себя, вероятно, закрыта на замок. Это не страшно. Лёха постоял совсем немного, как подошёл молодой черноволосый парень с узкими глазами. Понажимал кнопочки, что-то запищало, дверь открылась. Не оглядываясь на Лёху, вошёл. Но Лёха-т – не дурак, прошмыгнул за ним и через минуту стоял под дверью своей квартиры. Дверь – та же, та же кнопка звонка. Может, они тоже поныне в восемьдесят восьмом? Вот удивятся, как Лёха начнёт рассказывать. Он их, конечно, на улицу потащит, может, они ещё этой красоты и не видели?

Позвонил. Быстрые шаги, дверь настежь (никогда не спрашивает «Кто там?»!) Танюшка! Уже хорошо! Вроде удивилась:

– Каким ветром?

Но посторонилась, пропуская. Лёха вдохнул знакомый её запах, потянулся обнять. Танюша отклонилась, вытащила из шкафа тапки. Он тапки сроду не носил, не надел их и сейчас. Квартира выглядела так же, и не так. Тот же угловой диван, который они купили первым, как только въехали, но большущий и почему-то плоский телевизор, в углу на столе – ещё один экран, поменьше. Два телевизора? Та же пластмассовая люстра, но матовый стеклянный шар около кресла. Книги на полках, белоснежная рама окна.

– Есть будешь? – спросила Танюшка из кухни, и Лёха понял, что ужасно голоден.

Стол уже был накрыт, но на одного: хлеб на маленькой тарелочке, курица, рис. Всё горячее.

– А ты?

Танюшка покачала головой. Лёха удивился. Обычно она ждала его, не ужинала, даже, если он приходил с вечерней смены после полуночи, даже если засыпала ненароком, то обязательно поднималась и просто сидела с ним рядом.

– И девчонок ждать не будем?

Это вообще не лезло ни в какие ворота! Ужинать одному, когда Танюшка стоит у холодильника и смотрит на него как-то странно, и девчонок ждать не будем! Ах, да! Лёха запамятовал, двадцать-семнадцать же! Он посмотрел на Танюшку. Нет, она точно не изменилась: такой же ясный лоб, тёмные глаза в пол-лица, в которых никогда ничего не понять.

– Сколько тебе лет, жена? – спросил Лёха и замер. Вот сейчас она скажет, и они засмеются вместе над привычной шуткой. И окажется, что всё это будущее только пригрезилось Лёхе или осталось там, за темнеющим окном. А дома, как раньше, – любовь, молодость и счастье.

Но Танюшка поморщилась и ничего не сказала. Казалось, она тяготится его присутствием, но как это объяснить – Лёха не знал.

Он отложил вилку. Начал рассказывать Танюшке свой сегодняшний день, но по мере его рассказа, та не проявляла должного интереса, более того закрывалась и закрывалась всё плотнее, сжимая губы, сцепляя в узел руки.

– Допился, – сказала она зло, – или, может, по голове тебя стукнули по пьяни, память отшибло?

От кого-кого, а от Танюшки такой реакции он никак не ожидал. Он так стремился домой, надеясь здесь встретить обычные внимание и заботу, рассказать всё и думать вместе – как жить дальше. Но жена смотрела на него сухо и с некоторым, даже отвращением, и не только не утешала его, но не верила ему нисколечко. И тогда, сбиваясь и спеша, Лёха начал рассказывать всё-всё: и как голова болела, и что проходная закрыта, и что двое (двое!) за сегодняшний день ему сказали, что двадцать семнадцать, январь пятнадцатое, а он, Лёха ко второй смене на работу ехал, и – он точно знает – в январе восемьдесят восьмого!

– Какая работа, какая проходная! – наконец заговорила Танюша с досадой, – уж и ЗИЛ твой давно снесли, Ледовый дворец там построили, не заметил? Что у тебя с мозгами? Зачем ты припёрся? Скажи ещё, что не знаешь, что мы не живём вместе уже пятнадцать лет, что ты пьёшь и нигде не работаешь. Руки её тряслись, и красные пятна поползли по шее, как случалось всегда, когда она волновалась. Горели ненавистью сухие глаза. Лёха опешил.

– Что, значит, не живём? Таня! Скажи мне!!! Я с ума, что ли сошёл? А где я живу??? – выкрикнул Лёха ошарашенно.

Они не живут вместе? Да бог с ним, с ЗИЛом, как мог он, Лёха, уйти из своей семьи? Или его выгнали? Нет, всё что угодно, только не это! Не нужно ему никакого будущего, если он живёт где-то один, без своих любимых девчонок!

Танюшка провела рукой по лицу, как будто смахивая незримую паутину.

– Ладно, допустим. Допустим. Дальше что?

– Сначала расскажи мне всё.

– Как если б я тебе поверила, и ты, правда, из прошлого? Из восемьдесят восьмого года?

Таня помедлила, глядя поверх Лёхиной головы.

– Тебе про что сначала, про страну или про семью?

– Про всё, – Лёха сглотнул судорожно, – давай про страну в двух словах, и про семью. Как сможешь.

Главное – она поверила. Теперь поверить бы Лёхе в то, что она расскажет.

– Про страну. В двух словах, – Татьяна задумалась, долго смотрела в густеющую за окном темноту.

– В двух словах: перестройка, ну это, на твоей памяти ещё началось. Девяностые: голод, бандиты, безработица, талоны на всё, две революции, путч, теракты… Ох, так много всего произошло за тридцать лет, я и не задумывалась никогда. А памятную доску жертвам теракта не видел? – спросила жена, и сама себе ответила:

– А, ну да. Ты же в другой выход выходил.

Помолчала:

– Ну, и, конечно, мобильники. Мобильные телефоны, – поправилась она, видя, что Лёха не очень понимает. – Сначала – просто телефоны, по которым можно из любого места звонить, а теперь эти телефоны – и не телефоны вовсе, теперь – в них вся жизнь. В телефоне теперь и интернет, и фотоаппарат, и книжки, и платить можно с телефона. Телефон и интернет – вот в двух словах наша теперешняя жизнь. Помнишь (как тебе не помнить, для тебя это ж вчера всё происходило!) мы сюда переехали, телефон ещё не провели. А теперь он, стационарный, и не нужен никому, и интернет везде.

– Подожди-подожди, – голова у Лёхи шла кругом, он не въезжал, о чём говорит Танюша. Две революции, говоришь? Нет, про страну не объять сейчас. Главное скажи:

– А двухтысячный! Двухтысячный как наступил? Как мы ждали?

– О-о, – Танюшка засмеялась, – в ночь с 1999-го на 2000-й Ельцин сказал, что он устал. – Ельцин, – пояснила она, – президент после Горбачёва, единственный, кто таким образом в отставку вышел. Не умер, не свергли, сам ушёл.

– Нет, не объять сейчас всего, не петрю совсем. Давай про семью.

– Про семью – проще, – Танюшка улыбнулась, но как-то безрадостно.

Дочки наши выросли, замужем обе, детки у обеих, мальчик и девочка, засветилась Танюшка. – Ты не работал, пил, я купила тебе комнату, там и живёшь. Звонишь изредка, всё время с разных номеров, денег клянчишь. Я даю, хотя каждый раз себя ругаю за это, что ещё за алименты такие? Сначала всё таскался, но потом я пригрозила уехать – прекратил. Последние лет пять – не видела тебя.

Танюша, слегка запнувшись, продолжила:

– Странный какой разговор. Я тебе на полном серьёзе рассказываю о твоей жизни. Не ударялся головой, точно? Или кто-то из нас с ума сошёл.

***

Он шёл по знакомой дороге, почти не видя её. Многое оставалось прежним, только появились всё какие-то ограды и заборчики, и там, где раньше шёл напрямик, теперь приходилось обходить, петлять и возвращаться к началу. Только Лёхе на всё уже наплевать. Две его жизни, как два куска ткани разной фактуры и разного цвета, никак не соединялись в ровное полотно. Между той, переливчатой и бирюзовой, пронизанной солнцем, текучей, как морская вода в солнечный день, и теперешней – тяжёлой и душной, как солдатское сукно, должен быть какой-то буфер. Иначе они никак не стыковались. Рвались мысли, как нитки, невозможно даже представить, что он, Лёха, жил как-то вне своей семьи. Не мог, не мог, не мог! Лёха размахивал руками, выкрикивая свою боль и непонимание, поднимал глаза к небу. Он хотел только одного: вернуться. Вернуться в восемьдесят восьмой и прожить эти двадцать девять лет со своей семьёй и со своей страной. Пусть тяжело, пусть бандиты. Или умереть там же, только не так, как сейчас: идти куда-то по адресу, записанному на бумажке, и вспоминая сухие, подёрнутые отвращением глаза любимой жены.