Убийца

Преступник молчит. Он низко опустил голову. Грудь высоко поднимается, он с трудом переводит дыхание.

– Вы можете ничего не говорить. Закон предоставляет вам право не отвечать. Не хотите?

– Мне нечего рассказывать, господа судьи, – тихо произнес Антон, – я сознался, я виновен, но я никого не убивал и не грабил.

– Зачем же вы сознались?

– У меня нашли деньги с кровью, мне не поверили бы, если бы я сказал правду. Все равно, судите меня.

– Вы теперь можете рассказать. Поверить или не поверить вам – дело присяжных заседателей.

Антон еще ниже опустил голову и замолчал.

– Пригласите свидетелей.

Судебный пристав ввел Тумбу, Рябчика, двух дворников понятых, двух кухарок из дома графа Самбери и чиновника сыскной полиции, производившего дознание.

Свидетелей, кроме Тумбы и Рябчика, привели к присяге. Священник разъяснил им святость присяги, а председатель добавил, что ложное показание под присягой карается строго.

Первого допрашивали Тумбу, который объявил себя не помнящим родства.

– Что вы знаете по делу?

– Ничего…

– Антон Смолин ваш товарищ?

– Нет… Он просто голодный человек…

– Он при вас сознался в убийстве камердинера?

– При мне. Только он зря сознался.

– Как зря?

– Так зря. Он не убивал никого, да ему и не убить.

– Суду неинтересно знать ваше мнение. Потрудитесь говорить только о фактах: значит он сознался?

– Сознался.

Свидетель Рябчик, тоже не помнящий родства, явился закованным в ножные кандалы. Он осужден уже за убийство неизвестного у Громовского кладбища, в канале, когда он душил Машку-певунью. Кто этот убитый, так и осталось неизвестным, по всей вероятности, какой-нибудь приезжий торговец.

Рябчик показал то же, что и Тумба. И он высказал мнение, что Антошка-голодный, как они звали бедного парня, не мог «мухи убить, а не только человека». Этакое убийство впору Сеньке-косому или Макарке-душегубу, и даже они, то есть Тумба, Рябчик и другие, не возьмутся за такое дело.

Следующие свидетели – дворники-понятые – повторили обстановку, при которой Антон сознался в убийстве, и рассказали, как у него нашли деньги, все в крови. Денег оказалось 200 рублей, тогда как одет он был нищим и, очевидно, не мог ни заработать, ни получить честным путем такой суммы.

Кухарки, видевшие в день убийства на дворе оборванца, давали показания неопределенно.

– Похож был, но точно сказать не можем. Мы не видели в лицо проходившего по двору и не знаем, имел ли он касательство к квартире графа Самбери.

Фигура похожа, и больше ничего сказать они не могут. Самым существенным и важным было показание чиновника сыскной полиции, говорившего полтора часа. Он подробно описал быт громил Горячего поля, среди которых Антон прожил полтора года и, следовательно, не мог не участвовать в их разбоях и кражах. Дознанием не удалось установить, один ли Антон убил камердинера или в компании с кем-нибудь. Весьма возможно, что Антон был с тем же Тумбой или Рябчиком, а смертельный удар нанес не он, а товарищ, но все-таки Антон участвовал в этом убийстве, участвовал активно, как и сам сознался, воспользовался частью добычи, которая, в виде окровавленных денег, у него найдена, и упорно не хочет выдать ни своего сообщника, ни похищенных бриллиантов. Такое запирательство и укрывательство усиливает вину Антона, и, если бы ему удалось «разжалобить» присяжных заседателей, то население столицы оказалось бы в серьезной опасности. Полиция и суд бессильны в борьбе с такими злодеями, которые все прикрывают друг друга, собираются в шайки и нападают на квартиры, на прохожих. Поймать их на месте преступления удается очень редко, а улики, даже веские, не всегда достаточны для суда.

Как же бороться с ними? Всякий вор или убийца, разумеется, будет избегать постороннего свидетеля, и уличить прямо его невозможно. Надо верить косвенным уликам, которых против Антона много, не говоря уже про то, что сам по себе он человек порочный, высланный административно и много раз подозревавшийся в разных преступлениях.

Показание это было настоящей обвинительной речью, основанной на фактах и официальных данных. И действительно, прокурор немного только добавил к этой речи и требовал Смолину обвинительного вердикта.

– Не позволяйте, господа присяжные, – окончил прокурор, – торжествовать бродягам Горячего поля! Когда их высылают, они самовольно возвращаются; когда их судят, они прикидываются овечками, прячутся за спины таинственных соучастников и выходят оправданными. В интересах спокойствия и безопасности столицы я требую обвинения Антона Смолина…

Защитник, назначенный судом по очереди защищать Смолина, говорил вяло и мало. Не все ли равно в сущности, за что бродяга Горячего поля пойдет на каторгу? Если он не убил камердинера, то наверняка десять раз участвовал в других убийствах, но не попадался!

Такое именно впечатление произвела речь защитника на присяжных заседателей.

– Вы внимательно выслушали судебное следствие, – закончил он, – и по совести вынесете ваш приговор.

Последнее слово было предоставлено подсудимому.

– Не убивал я, господа судьи, никакого камердинера и не знаю ничего об эфтом деле… Клянусь вам, господа судьи… – Антон произнес это полушепотом.

Председатель сказал резюме, вручил старшине присяжных вопросный лист, и они удалились совещаться. Настало самое томительное время для Антона. До этой минуты ему все казалось, что кто-то скажет правду и защитит его! Ведь не убивал же он камердинера! Он вовсе и в городе не был с тех пор, как вернулся с родины. Как же могут обвинять его? Должны же они (судьи, прокуроры, присяжные) познать истину! Не могут же карать невиновного человека! Да и в самом деле, кто-то убил ведь камердинера, унес бриллианты… Неужели они не могли найти настоящего убийцу и раскрыть все, как было?

Антон глубоко был убежден, что на суде его невиновность ясно обнаружится, – для этого и «суд делают», однако с ужасом он убедился, что суд кончился, а его никто и не думал защитить; напротив, он сам стал как будто верить, что он страшный злодей и место ему в каторге. Так хорошо, убедительно все говорили. Быстро промчались в его голове минувшие годы. Он напрягал память, чтобы отыскать в этом прошлом хоть что-нибудь такое, за что называют людей злодеями и ссылают в каторгу. Ничего такого не отыскивалось. Мухи он никогда не обидел. Скотинке никакой зла не сделал, а людей… людей любил всегда, больше же всех любил Грушу. Его часто обижали, понапрасну забрали в постоялом дворе, выслали за компанию с другими и… и больше ничего! За что же каторга? Сеньку-косого, правда, они убили и мне 200 рублей дали, но я пальцем не трогал покойничка и слезно просил оставить его! А взял деньги… взял только для Груши. Так за это в каторгу?

– Ваше превосходительство, – вдруг закричал Антон, – обращаясь к проходившему мимо судебному приставу.

– Молчать! Что ты с ума, что ли, сошел!

– Ваше превосходительство, – не унимался он, – подождите, дайте сказать.

– Молчи! Теперь ничего нельзя говорить!

– Не погубите безвинно! Дозвольте слово молвить, я все, все расскажу, как было! Я не убивал камердинера! Я ни в чем, ни в чем не виноват!

– Я прикажу тебя сейчас в тюрьму отвести, если ты будешь шуметь. Следствие окончено, теперь разговаривать поздно! Тебя спрашивали – что же ты молчал?!

– Простите, ваше сиятельство, не мог говорить, а теперь могу! Я и в городе вовсе не был и знать не знаю про камардина ничего!

– Ты говорил уж это! Присяжные знают и теперь некому говорить! Ни слова больше, а то сейчас прикажу тебя увести!

Антон беспомощно упал на скамью. «Так-таки и поздно! Значит, он прозевал! Ох, ты несчастье! Стало быть, говорить надо было! Груша, Груша! Во сне тебя видел вчера, думал, сон в руку – выпустят значит, ан вот тебе и выпустили!»

И опять помчались мысли о прошлом, о деревне, о Груше, о свободе с двумястами рублями, с новой избой, лошадкой, коровой.

– Ты злодей, разбойник, – звучали у него в ушах слова прокурора, – душегуб. По всему видно! Шлялся по Горячему полю, высылался, дружбу вел с разбойниками, награбленным делился… В каторгу тебя.

– Господи! Да что же мне с голоду помирать было, когда хозяин рассчитал, а другого места не находилось! Куда же мне было на три копейки обедать идти, как не на постоялый двор?! Виноват я, что там мазурики собирались? Взяли меня ведь без вины и выслали только за то, что места не имел, работы не было! Так вина моя разве это?!

Антон сидел неподвижно, уставив глаза в одну точку – резной шарик на спинке кресла старшины присяжных. Шарик точеный, красивый. Ему казалось, что этот шарик тоже его судит и тоже хочет обвинить.