Убийца

Тимофей Тимофеевич сделал над собою усилие, чтобы оторвать взор от сковывавших его глаз зятя, и повернул голову к окну.

– Дочь ничего еще не говорила мне, – произнес он, – но я вижу сам.

У Куликова точно камень свалился с плеч.

«Ничего не говорила, ну, так мы справимся с тобой, старый хрыч», – мелькнуло у него в голове. Он встал с колен, уселся напротив старика и продолжал:

– Не вам, папенька, сомневаться в том, как я нежно, страстно люблю Ганю, и вы можете мне верите, что я исстрадался не меньше ее.

– Не заметно, – процедил сквозь зубы Тимофей Тимофеевич, искоса взглянув на красные, лоснящиеся от жира щеки зятя.

Куликов сделал вид, что не расслышал этого замечания, которое в другое время заставило бы его расхохотаться до слез, и продолжал тем же тоном:

– Вспомните, при каких условиях Ганя вышла за меня. Когда я вел ее к венцу, она шепнула мне, что ей легче было бы лечь в гроб. Не знаю, почему она ненавидела меня, презирала, я был ей противен. Но я не мог расстаться с ней. Она сделалась моей женой. Только страстная любовь могла заставить человека жениться при таких условиях! Мы стали жить. Вы помните, в каком состоянии я привез ее из церкви? С каждым днем ненависть ее ко мне росла! Чем больше я изливал перед ней свою страсть, тем больше я был ей противен. Что же оставалось мне делать?! Разойтись через неделю после брака? Но я не мог и не могу жить без моей Гани! Не могу, понимаете ли!.. И вот, затаив свою любовь, свою страсть, я стал показывать Гане притворное равнодушие. Я надеялся, что, по пословице «что имеем не храним, потерявши плачем», моя жена испугается равнодушия мужа, пожалет меня и мы сойдемся, по меньшей мере, как друзья. Я стал с женой строг, груб. Мне приходилось толкнуть или, каюсь, ударить ее, но я сейчас же отворачивался, чтобы скрыть слезы. Я плакал и бил, страдал, мучился, изнывал от страсти и выдерживал роль! Увы, время шло, а Ганя не изменялась к лучшему! Напротив, она худела, у нее появились какие-то припадки, она болела и, к ужасу моему, еще забеременела… Я пригласил лучших докторов, бросил свою роль строгого мужа, валялся у нее в ногах – ничего не помогало! Иногда я, казалось, сходил с ума, приходил в бешенство, рвал и ломал вещи, потом стихал опять и ласкал, опять валялся у нее в ногах… В один из припадков я ее сильно избил и верите ли, только благодаря врачам, я не повесился с горя!.. Вот, папенька, как прожили мы семь месяцев! Будьте вы нашим судьей! Не моя здесь вина и причина! Вы сами благословили наш брак, а спросите Ганю, сказала ли она мне за семь месяцев хоть одно ласковое слово! Спросите, приняла ли хоть одну мою ласку? Не повторяла ли она, что жизнь ее загублена?! Кто ее загубил?

– Я, – тихо прошептал Тимофей Тимофеевич, продолжая глядеть в окно.

– Папенька! Я не теряю еще надежды, что под вашим родительским попечением Господь благословит наш брак! Папенька, позвольте нам пожить у вас! Я не буду даже встречаться с Ганей, но позвольте мне дышать одним воздухом с вами! Не гоните меня! Посмотрите, я, как верный пес, валяюсь у ваших ног…

И он встал на колени перед стариком.

Тимофей Тимофеевич молчал.

– Папенька, вы видите, что я не сумел примириться с женой… Может быть я глуп, груб, неотесан. Умоляю вас: попробуйте вы примирить нас! Клянусь вам, что если и вы не сумеете примирить нас, я дам Гане разводную, я скроюсь навсегда, и вы никогда не услышите о моем существовании… Я повешусь, утоплюсь, я сам не знаю, что я сделаю.

Куликов сильно тер глаза, чтобы они покраснели и казалось бы, что он плачет, но это ему не удавалось.

– Отвечайте, папенька…

Он остановился.

На пороге появилась Ганя.

8

Дознание

В обширном кабинете красного дерева, с широкими сафьяновыми диванами и громадным письменным столом был полумрак; в глубине кабинета в вольтеровском кресле сидел пожилой господин с седыми длинными баками, побритым подбородком, густыми, седыми, нависшими бровями и блестящими, как у юноши, глазами. Господин вертел на пальце золотое пенсне. На нем был вицмундир с двумя звездами на груди. На почтительном расстоянии от него стоял ни жив ни мертв молодой человек с опущенными по швам руками.

– Ну-с, Иванов! Как вы исполнили свое испытание? Я поручил вам, в виде экзамена ваших способностей, узнать, кто живет в квартире № 22, на Большой Морской улице, дом № 32, собрать об этом жильце точные сведения, узнать образ его жизни, средства и знакомства. Я дал вам три дня сроку и предупредил, чтобы об этом дознании не знала ничего ни одна живая душа! Теперь я жду вашего рапорта – трое суток истекли час тому назад.

– Ваше превосходительство! В квартире этой проживает молоденькая девушка, красивая как ангел, кроткая как голубица. Она дочь бедных родителей и покинула их дом. Живет она роскошно. Средства доставляет ей какой-то плюгавый старикашка, с обезьяньей физиономией.

– Довольно о нем, – перебил начальник сыскной полиции Дмитрий Иванович Густерин, – дальше.

– Словом, особа эта живет на содержании, но обставляет приемы содержателя такой таинственностью и скромностью, что никто ничего не подозревает и считают старикашку ее отцом, дядею или, вообще, родственником.

– Благодарю вас, Иванов! Вы выдержали экзамен блестяще, я назначаю вас надзирателем старшего оклада!

– Если прикажете, ваше превосходительство, я выслежу и доложу вам, кто этот старикашка, содержатель красавицы-девушки.

– Ох, нет, не надо, не надо, забудьте об этом поручении, – поспешил сказать Густерин.

В этот момент дверь тихонько приоткрылась, и вошедший курьер доложил:

– Степанов и Павлов желают лично видеть ваше превосходительство.

– Кто такие?

– По-видимому, из купечества, чисто одеты.

– Проси. А вы, Иванов, останьтесь, может быть, для вас сейчас будет поручение; на ловца, видно, и зверь бежит.

Курьер скрылся и через минуту впустил наших знакомых. Впереди шел Павлов. Он имел серьезный, таинственный вид и, не разглядев никого в темноте, нерешительно остановился на пороге. Иванов стоял около портьеры внутренней двери, так что даже привычным взглядом его нельзя было бы скоро заметить.

– Я к вашим услугам, – поднялся начальник сыскной полиции и, делая легкий поклон головой, перешел к письменному столу.

Павлов и Степанов низко поклонились.

– Садитесь, – указал Дмитрий Иванович рукой на пустые креста около письменного стола и прибавил, вынимая часы:

– Я в вашем распоряжении двенадцать минут.

– Ваше превосходительство, – начал Павлов, – мы имеем очень важное дело.

– Ну, для важного дела срока не полагается, не угодно ли вам начинать.

– Вашему превосходительству, быть может, известен богатый кожевенный заводчик Петухов, за заставой.

– Знаю. Он прошлой осенью выдал свою дочь за какого-то трактирщика.

– За Куликова, временного купца из орловских мещан. Вот об этом-то Куликове мы и пришли сделать заявление.

Густерин сделал недовольную гримасу:

– Что же? Семейное дело?

– Нет, ваше превосходительство. Мы имеем очень веские данные предполагать, что это вовсе не настоящий Куликов, а какой-то беглый каторжник, скрывающийся под именем Куликова, это какой-то Макарка-душегуб!..

Густерин вздрогнул, перегнулся через письменный стол и, уставив глаза на Павлова, приложил левую руку к уху и весь обратился в слух:

– Говорите, говорите, какие у вас есть данные!

Павлов начал. Он подробно изложил появление Куликова за заставой, его сватовство за Ганей, их решение со Степановым ехать в Орел и наводить справки и, наконец, свое свидание с чиновниками орловской мещанской управы и настоящим Куликовым.

Густерин слушал, затаив дыхание, и, когда Павлов кончил, начал тереть лоб, припоминая что-то. Он надавил одну из пуговок электрических звонков, размещенных около письменного стола, и через минуту явился плотный, низенького роста господин в синих очках.

– Александр Иванович, потрудитесь сейчас навести справки в делах прошлых лет о Макарке-душегубе. Эта кличка принадлежала беглому каторжнику, скрывавшемуся в Вяземской лавре. Затем, справьтесь, мне помнится, фамилия Куликова недавно у нас фигурировала.