Убийца

Лестницу опустили. Густерин взял в руки фонарь и стал спускаться.

32

В больнице

Положение старика Петухова, отравленного раствором сулемы, было признано врачами почти безнадежным. Целые сутки, несмотря на все принятые меры, он не приходил в сознание, и были моменты, когда его считали уже мертвым. Но на вторые сутки старик стал приходить в сознание. Железное здоровье и необыкновенно крепкий организм выдержали жестокую борьбу с отравой, чему немало способствовали промывание желудка и сильные дозы противоядия. Тимофей Тимофеевич осунулся, похудел, щеки ввалились, глаза потухли, и слабость была так велика, что он не мог ни шевелиться, ни говорить. Безысходная грусть лежала на добром, выразительном лице старика. Вместе с бодростью, силами, здоровьем исчезли присутствие духа, самоуверенность, надежда на будущее. Он считал все потерянным, и первые минуты сознания казались ему новым тяжким наказанием Провидения.

Смутно припомнил он суровую исповедь своего зятя, оказавшегося Макаркою-душегубом, падение избитой, бесчувственной дочери, разорение завода, торжество злодея, давшего ему отраву. После этого все было кончено – он перешел в иной мир, и вдруг… возвращение… Да, несомненно, он вернулся к этой, земной жизни, где у него все, все потеряно и где ничто не ждет его, кроме новых страданий, мучений. Не без ужаса смотрел он на дверь, ожидая появления грозного зятя с его страшными глазами, кулачищами. О, если бы он прикончил его, разбил голову обухом. Неужели долго еще так мучиться?! Нет больше сил, нет и смысла, цели жить!

«Но где я? – думал Тимофей Тимофеевич, оглядывая просторную, чистую, светлую комнату, столик с лекарствами, высокий лепной потолок. – Это не мой кабинет. Неужели я в квартире зятя?»

И он поспешил закрыть глаза. Дверь приоткрылась, сестра милосердия заглянула на кровать и, увидев, что больной спит, опять закрыла дверь. Но старик не мог заснуть. Тяжелые мучительные думы щемили его душу, лежали камнем на сердце. Мысль о погибшей дочери и душегубе-зяте ни на мгновение не покидала его ослабевший мозг. Он сделал отчаянное усилие приподняться, пошевелиться и не смог. Какой-то паралич омертвил все его члены. Ему хотелось кричать, позвать людей, выяснить свое положение, узнать о дочери, но язык точно прилип к гортани. Ни единого звука.

– О, боже! Неужели я так буду жить!!

Сердце щемило такой болью, в сравнении с которой физическая боль казалась шуткой. Единственное движение, доступное ему, было открывать и закрывать глаза. Но открывать он боялся, ожидая снова увидеть у кровати разбойничью фигуру зятя. Шли томительные часы. Вот кто-то вошел. Тимофей Тимофеевич слышит голоса, чувствует прикосновение чьих-то рук. Слава богу! Значит, слух и чувствительность не покинули его, так же как и зрение! Значит, он не совсем еще труп! Что это?! Знакомый голос шепчет:

– Доктор, ради бога, скажите, спасен ли он?

– Еще ничего нельзя сказать. Кризис миновал, но может повториться! Больному нужен полный покой, – отвечал другой голос, незнакомый.

Чья-то рука стала измерять его пульс. Тимофей Тимофеевич открыл глаза. У кровати стоял Павлов. Глаза старика засветились радостным огнем, слабое сердце учащенно забилось, но язык по-прежнему не повиновался. Он хотел бы закричать от радости, рассказать все другу, спросить у него про Ганю и не мог, не мог даже жестами объясниться! А Павлов схватил его руку и стал покрывать ее поцелуями.

– Дорогой Тимофей Тимофеевич, вы спасены, Ганя тоже, злодей пойман, закован в цепи.

Глаза старика загорелись.

– Не волнуйте больного, не говорите, – остановил доктор, – вы можете убить его.

И обращаясь к больному, доктор прибавил:

– Старайтесь не думать ни о чем и засните: вам нужно укрепить силы, иначе болезнь затянется. Я обещаю вам через неделю полное выздоровление, если вы будете меня слушаться.

Глаза старика забегали, заморгали, и на них появились слезинки. Это были слезы благодарности, слезы радости. Такие слезы не убивают больного, но доктор все-таки погрозил Павлову пальцем.

– Я говорил, что вам нельзя входить!

– Ну, спите, спите, завтра мы опять придем к вам, – прибавил доктор и вышел вместе с Павловым из комнаты, оставив у кровати сестру милосердия.

Они перешли в соседнюю палату, где лежала Ганя.

Положение молодой женщины было также серьезное. Она преждевременно разрешилась мертвым младенцем, и ее со слабыми признаками жизни подняли в коридор и отправили в больницу. Все это, вместе со страшнейшим нервным потрясением и несколькими ушибами от ударов злодея и падения, довело женщину до полного истощения сил. Доктора боялись за нее не меньше чем за отца.

На кровати с белоснежным бельем Ганя лежала с распущенными волосами, искаженным страданиями лицом и походила на живые мощи, что в гроб краше кладут. Ни протеста, ни стона, ни ропота или жалобы никто от нее не слышал. За последний год она так привыкла к страданиям физическим и нравственным, что ничто уже не пугало, не удивляло и не приводило ее в отчаяние. Силы только подчас покидали ее, и теперь вот она находилась между жизнью и смертью, почти не проявляя сознания. Когда Павлов вошел в комнату и увидел лежавшую Ганю, он обратился к доктору с вопросом:

– А где же дочь Петухова?

– Вот, – указал доктор на больную.

– Нет, вы ошибаетесь! Это не она! Я ведь знаю Агафью Петухову!

– У нас только одна Агафья Петухова, вот эта, – пожал плечами доктор.

Павлов не видел Гани со времени ее замужества и, хотя слышал о пережитых ею невзгодах, но ему в голову не приходило, чтобы двадцатилетняя женщина могла так измениться! Пожелтевшая кожа обтягивала скулы и лобную кость, заострившийся нос вытянулся, рот сделался большим без губ, округленный подбородок исчез. Даже от густой русой косы остались жидкие космы.

– Ганя, Ганя, неужели это ты? – простонал Павлов.

Все время Павлов мечтал встретить красавицу-девушку, которой он любовался, когда она была девочкой, и вдруг перед ним сухая, тощая, полуживая женщина, лет сорока… Даже следа от прежней Гани не осталось.

Больная услышала свое имя и открыла глаза. Увидев Павлова, она сделала усилие улыбнуться и приподняла свою костлявую руку.

– Здравствуйте, Дмитрий Ильич, – прошептала она, – не узнаете?

И опять болезненная улыбка искривила ее лицо. Павлов бросился к руке и страстно прижал ее к губам.

– Агафья Тимофеевна, неужели вы столько вытерпели?! О! О! Как вы страдали!!

– Отец что? – прошептала она.

– Сейчас я от него; поправляется, а вы как себя чувствуете?

– Пло-хо, Дмитрий Ильич, верно Бог услышал мои молитвы, умираю!

– Ганя, ангел мой, не говори этого, – зарыдал не вытерпевший Павлов и упал к ее ногам.

Доктор оттащил его и сердито произнес:

– Как вам не стыдно! Вы не думаете о том, что делаете!

– Ганя, я не могу больше скрывать свои чувства; я люблю тебя теперь больше, чем прежде! Ты несчастна, ты страдаешь, но я вырву тебя из когтей зверя! Он пойман, его скоро казнят, отдайте мне вашу руку! Я сумею сделать вас счастливой, я заглажу, залечу ваши раны…

Ганя уставила на него удивленные глаза. Она не ожидала этого признания, особенно в такую роковую минуту. Павлов всегда нравился ей, но она ни разу мысленно не представляла его своим женихом, хотя Степанов часто делал прозрачные намеки. В эту минуту, когда она ждала, как великого счастья, смерти, признание в любви казалось ей каким-то чудовищным фарсом. Но достаточно было взглянуть на Павлова, чтобы понять, что ему не до шуток. Слова вырывались у него из глубины души и звучали такой болью, что даже доктор отошел и, покачав головой, вышел совсем из комнаты.

Павлов, рыдая, опустился на колени около кровати и не мог оторвать глаз от страдальческого лица своей возлюбленной. Только теперь он ясно понял, как глубоко у него чувство любви, сострадания и уважения к «жене каторжника»! Он сам не подозревал даже, что преступное увлечение чужой женой пустило в его сердце такие глубокие корни! Эта страшная перемена в Гане, превращение красавицы в старушку не только не ослабило, но усилило еще его привязанность. Долго любовался он дорогими чертами мученического лица и видел, что присутствие его влияет благотворно на больную.

У нее появилось отражение того примирения с жизнью, которое обусловливается душевным покоем, столь дорогим и необходимым в теперешнем ее положении. То, чего не могла достигнуть никакими медикаментами врачебная наука, достигалось этой безмолвной сценой. Ганя не давала себе отчета в происходившем, но чувствовала, что ей стало лучше. «Хорошо» было и Павлову, тоже порядочно измучившемуся за последнее время.

Ганя первая прервала молчание:

– Как отец, скажите мне правду?

– Клянусь вам, ему лучше, хоть он и слаб. Я попрошу доктора, чтобы снесли вашу кровать в его комнату.

– Ах, пожалуйста, умоляю вас!

– Это будет лучшее лекарство для вас обоих. А я не покину вас больше ни на минуту. Ганя, Ганя, позвольте мне называть вас так, позвольте говорить вам «ты», ведь вы теперь свободная вдова! Каторжник – самозванец, сделавшийся вашим палачом, а не муж, и он попал в руки правосудия. Он даст ответ за все свои злодеяния!

Ганя с благодарностью посмотрела на своего друга и ласково кивнула ему головой. В эту минуту вошел доктор.