Рай одичания. Роман, повести, драмы и новеллы

– Почему ж решили вы так? – удивился поп. – Всуе не надо трунить.

– Истинно верующий не повесит пальто на гвоздь возле святой иконы. И, наверное, на гвозде этом ещё недавно икона висела. И где ж она теперь?

Священник ответил примирительно:

– Учинил я греховное, согласен. Но ведь я привык к моим иконам. А разве благоговейны вы с женщиной, к которой уже привыкли?

– Я знал, что обмолвитесь вы о женщинах. Умело их морочите, пастырь!

– Если мой сан есть вина, то ведь только самих верующих. Не веруй они в Бога, и я не стал бы священником. Сначала возникает вера, а лишь потом культ и его служители. Я не говорю об основателях религий, ибо они – особый случай, они бессознательно чувствует томленье толпы и потакают ему ради обретенья власти. Творить обряды и проповедовать, не веря в Бога, весьма сложно… это ведь – кавардак в мыслях, от него с ума сходят… И я поверил в Бога. И знайте: верую истово… Такая вот душевная карусель…

И вдруг священник удивился своей болтливости и неспособности унять её; Эмиль ему внимал с иконно-суровым ликом.

– Я понимаю, Эмиль, как вы изумлены. Мол, нельзя веровать иль не верить по собственной охоте. Но, пожалуй, лишь так и верят. Доводилось ли вам совершать подлость? Припомните, как вёл себя ваш разум тогда. Разве ум резво не искал оправданий и не долдонил о неизбежности свершённого? Неизбежностью оправдать всё можно. И вы, наконец, оправдывали себя. Иначе и быть не может, ибо ваш ум – ваша собственность, как и ваши руки. Если вы ушибаетесь, то руки ваши потрут шишку или рану, сделают примочки и уменьшат боль. Так и ваш разум.

– Однако, – строптиво перечил Эмиль, – если сломан позвоночник, хребет, то собственные свои руки не пособят. Лекарь в этом случае нужен, иначе калекой останешься.

Священник не возразил ему и подумал:

«Как мальчишка я разболтался. Неужели я калякаю, пустословлю только для того, чтобы отсрочить муки серьёзного разговора о Лизе?..»

И священник привычно изобразил на своём лице благородную грусть. Эмиль сказал попу, желая его уязвить:

– Я понимаю, сколь вы иезуитски опасны. Уже не страшит вас жупел ереси… Я вообразил вас в церкви с русой девочкой с чёрными ресницами. У неё розовые мочки ушей; она пришла к вам исповедаться. У неё милые детские грешки. И вы её, как пресвитер, пестуете, назидательно увещеваете, но ведь и вожделеете вы к ней. Но столь она невинна и чиста, что вы смекнули: её не совратить вам. И мечтаете вы, чтоб другой её соблазнил и опозорил, и пришла бы она к вам уже растленной, и вы тогда попользовались бы ею…

– Не ведаю, о ком толкуете вы, но только не о Лизе.

– Как знать…

– Не о ней, – утверждал священник, – скорее о моей юной прихожанке; вы пялились на неё в церкви. И даже Лизу вы тогда забыли.

Эмиль смолчал и насупился, а священнику вдруг очень захотелось произнести обличительную речь о распутстве и взятках, о кутежах и беззакониях, о наркотиках и блудницах. Священнику хотелось витийствовать о тихом своём счастье склоняться о себя дома, средь икон и распятий, над старыми фолиантами мистиков и в раздумьях о Христе забывать мерзость земной юдоли. Священнику хотелось горячо разглагольствовать о своём намерении совлечь Лизу со стези порока.

Священник вообразил свои гневные жесты при обличеньях и добрые свои глаза при словах о спасении Лизы; казалось ему, что он похорошеет, говоря такие речи, и погладил он свои ляжки. Но вместо благородной речи священник молвил, осклабясь:

– Наверное, влюбились вы, в мою юную прихожанку, Эмиль, и теперь хотите у церкви её похитить. Но есть у неё заботливый жених. Он и глуповат, и неказист, но добр. Это ведь я выбрал ей наречённого, и согласна она с моей рекомендацией. И не изменит решенья без благословенья моего. А зовут её Майя.

– Говорите без околичностей, – деловито и серьёзно попросил Эмиль.

– Хорошо, без обиняков. Привезите ко мне Лизу: она избегает меня. Вместе решим судьбу её. Сегодня Лизу привозите, а завтра я Майю благословляю на утехи с вами. Святой водою прихожанку окроплю. Иначе вам Майю не обрести: фанатично мне верит. Я живу в доме с башенкой за булыжным забором возле кладбища. Чуть поодаль деревянная мачта с флюгером. Мне ожидать вас обоих?

– Пожалуй, – ответил Эмиль с напускным безразличием.

Священник взял шляпу и поспешил к иконе, возле которой висело на гвозде его пальто. Торопливо надев пальто, священник взял с дивана трость. Эмиль нервно вскочил со скрипучего стула и облачился в плащ.

Выйдя из часовни, священник нахлобучил шляпу, Эмиль последовал за ним. На дубовой двери в часовню вырезан был лик Христа в терновом венце, и священник, запирая дверь, упёрся в этот лик плечом. Затем священник, кивнув Эмилю, пошёл прочь с церковного двора. Две согбённые старухи в чёрных шубках пытались облобызать иерейскую руку, но поп досадливо отмахнулся от них. Эмиль посмотрел на резной лик Христа на двери и тоже заспешил со двора; выйдя за ограду, уселся он в лимузин… И вспомнились Эмилю осенние осины, серое небо и нагловатый мужчина с морщинистым личиком…

В осенний пасмурный день Эмиль в голубом костюме долго блукал по палой листве средь осин и елей. Наконец, Эмиль вышел к дачам и побрёл мимо них по асфальтовой дорожке с выбоинами. Навстречу Эмилю от синего обшарпанного ларька пошёл с бутылкой вина маленький тонкий мужчина в сером клетчатом костюме и с морщинистым самоуверенным личиком, сединой и плешью. Вдруг Эмилю захотелось хлебнуть хмельного, и подошёл он к ларьку. Эмиль увидел бутылку вина на окошке ларька и спину торговца в белом халате. Ларёчник, отвернувшись, лакал пахучее пойло. И схватил Эмиль бутылку вина, и улизнул он, не заплатив, хотя бумажник его в боковом кармане пиджака был пухлым от денег. Затем в чаще откупорил Эмиль бутылку и выпил краденое вино с особенным удовольствием…

Теперь в машине Эмиль не понимал, почему вдруг ему вспомнилось это; его подсознание показалось ему тяжёлой и мрачной тучей в туловище, особенно увесистой в паху. В туче этой всё мельтешило, мерцало и вздрагивало; она слал сигналы в мозг, и оттуда шли ответные токи. Туча настырно подчиняла себе сознание, и оно становилось её покорным и услужливым рабом.

И вдруг Эмилю его теперешнее положение показалось великолепной завязкой повести. Эмиль решил описывать и встречи с Лизой, и отношения с Кирой, и внезапное влеченье к Майе-прихожанке, и свои колебанья и раздумья. Но Эмиль не знал: какой же быть развязке? Выдумывать развязку ему не хотелось, ибо это означало, по его мнению, отклониться от правды. Эмилю уже казалось, что ради правды в своих писаньях, он просто обязан ехать к Лизе и уговорить её вернуться к священнику, а затем получить за это прихожанку. Иначе он, дескать, непременно соврёт в повести своей, а истинный художник должен быть правдивым. И вот нечестивость его начала мниться Эмилю его долгом перед русской литературой. Только мгновенье Эмиль осознавал то, что эти выспренние раздумья нужны ему для оправданья своей будущей приятной подлости. Затем Эмиль снова уверовал в то, что он обменяет Лизу на прихожанку только для создания литературного перла. И мнилось Эмилю, что жизнь его станет отныне искусством, а не пошлым прозябаньем.

И он помчался к Лизе, и быстро нашёл её дом и подъезд, и спросил у старух на лавочке номер квартиры кабацкой певички…

2

Эти дни были у Лизы выходными; вчера она истратила в магазинах все свои деньги. И теперь она, свернувшись нагая под тёплым одеялом клубочком, размышляла со злостью о том, что вынуждают её отдыхать всегда в такие дни, когда у музыкантов в ресторане особенно большие заработки: в пятницу и в субботу. Ещё думала Лиза о том, что, если б она сегодня ночью пела в ресторане, то к утру наверняка у неё были бы деньги, а может быть ей снова положил бы в декольте крупную купюру старый еврей, сутулый, худой и лысый, с большими грустными глазами, длинными ресницами, капризным ртом и женственно-красивыми тонкими пальцами. Лиза пела иногда возле его столика, покачивая бёдрами. Еврей приглашал её за столик и пил с нею вино, касаясь пальцами её колен и рук. Она выпивала с ним бокал шампанского, и старик ловко и нежно совал ей в декольте крупную купюру, а затем, осклабясь, просил уехать в его серебристом лимузине из ресторана. Однажды Лиза отказала еврею в этом, и потом несколько ночей кряду, сколько она не пела возле него, покачивая бёдрами, не позвал он её за свой столик. Она перестала уже рассчитывать на деньги еврея и больше не вертелась возле него, но старик однажды подошёл к ней сам и предложил её отвезти домой, и сразу согласилась она и после этого всегда с ним уезжала, если он давал ей деньги. В его машине она всегда садилась рядом со старцем; однажды пыталась Лиза сесть позади его, но не смогла отворить нужную дверцу.

В салоне еврейской машины пахли загадочные благовония, и звучала грустная музыка Моцарта и Баха. В машине старик не касался Лизы, а говорил о живописи, литературе и ювелирном искусстве. Товарки Лизы толком ничего не знали о старике и считали его крупным дельцом; она их уверяла, что имеет твёрдую долю в его доходах. Лиза полагала, что старик из тщеславия хочет похвастаться близостью с юной красавицей, а, возможно, и показать кому-то в ресторане, что вхож в семью городского главы. Слухи о большом доходе Лизы от совместного дела со стариком весьма ей льстили, и она рьяно транжирила, чтобы эту молву о себе подтвердить. И деньги у Лизы быстро иссякли, и в ресторане об это догадались; о ней судачили уже, как о девице вздорной и смешной; толковали, что никогда свои проценты в барышах старика-еврея она не имела, а отец её – большой сквалыга и невежа. В ресторане вдруг стали с нею оскорбительно развязны, а старик еврей запропал некстати из города. И Лиза об этом весьма сожалела, ибо решила взаправду войти в долю со старцем на любых его условиях. Была она готова поехать и к священнику и искала благовидный предлог для этого. Иногда просила она деньги у отца, но в последние дни был он прижимист…

Эмиль переминался возле её двери и не мог никак понять: откуда взялась у него в храмовой часовне уверенность в том, что Лиза непременно согласится ехать с ним к попу? Эмиль уже начал бояться того, что это была слепая, глупая уверенность. И ведь могла Лиза оскорбиться его предложеньем и высказаться начистоту, и уже боялся он узнать о себе из уст её мерзкую правду. Ему захотелось поскорее уйти отсюда, но превозмог он себя и позвонил коротко в её квартиру. Затем он прислушался: за обтянутой коричневой кожей дверью было тихо. И вдруг возмечтал он, чтоб не оказалось Лизы дома, и если б так случилось, то бродил бы он долго по закоулкам, пообедал бы в харчевне у моря и порылся бы в ветхой лавчонке средь старых книг. И это бесцельное блужданье по улицам, и скромная, непритязательная трапеза на веранде у моря, и листание потрёпанных книг уже казались Эмилю истинным счастьем. Он снова прислушался, взирая на дверь; было за нею тихо, и вновь он позвонил в замершую квартиру, но уже длинно. Он позвонил длинно ещё два раза, и опять не услышал шорохов за дверью. И после этого он решил он, что Лиза дома отсутствует, и сразу позабыл он боязнь своей встречи с нею. И снова верил он в то, что охотно она согласилась бы ехать с ним к попу. И, наконец, подумалось Эмилю, что, не застав Лизу дома, он должен, пожалуй, скорбеть. И вообразил он себя с грустным лицом возле трущобы из брёвен и досок, и вдруг действительно ощутил он мечтательную скорбь. И стала вдруг его скорбь несносно-тягостной, едва услышал он, что дверь отпирают.

Лиза была в халате из чёрного шёлка, её распущенные волосы золотились. Эмиль же вдруг потупился на её чёрные туфли на высоких каблуках. Она посторонилась и молвила:

– Входи.

Эмиль шагнул в прихожую, снял и повесил на крючок у дверей свой плащ. Хозяйка заперла дверь на бронзовый засов и пошла в гостиную; Эмиль последовал за Лизой. В гостиной Лиза жестом усадила гостя в резное дубовое кресло, а сама прикорнула напротив на диване, оббитом розовым бархатом. Над её головой висела икона с ликом Христа, купленная ещё матерью Лизы. В комнате было свежо и пахло духами. Эмиль посмотрел на икону и усмехнулся; хозяйка, заметив это, надменно вопросила:

– Почему ухмыльнулся ты, посмотрев на Спасителя? Неужели тебе сейчас весело?

– Сегодня я с утра средь икон и кадильниц, – пояснил он. – Я спозаранку навестил священника в сельской церкви. Он очень рыж. О тебе он помнит и просит тебя приехать к нему. Можно ли ему потрафить?

Ей очень захотелось помучить Эмиля, и вдруг почудилось ей, что оживает в её теле сладострастно-жестокий зверёк с пьяно-душистой шерстью и зловещей томной улыбкой. Лиза посмотрела в зеркало напротив дивана и увидела воображаемую улыбку зверька на своём лице. Эмиль пристально глянул на Лизу и спросил:

– Чему ты радуешься?

– Тому, что он меня любит. И он щедр. А прочие – сквалыги.

И страстно вздрогнула плоть Эмиля, предвкушая бурную ночку с прихожанкой; он уже понял, что готова Лиза поехать в село к священнику. И вдруг Эмиля так обидела и оскорбила готовность её предпочесть ему рыжего попа, что гость невольно прослезился, и Лиза, приметив это, зажмурилась от удовольствия. И пристально смотрел он на неё, и понимал он, что теперь наслаждается она его страданьем.

– И сколь же быстро меня разлюбила ты! – упрекнул он.

– Но я никогда не любила тебя, – возразила он, предвкушая ещё большие его муки. – И даже ночью в горах я тебя не любила. Я смотрела в окно, как шлялся ты по лунному двору и замирал в красивых позах. «Нужно мне сделать только дюжину шагов, – подумалось мне, – и перестанет любовь быть для меня тайной». И я слушала дыхание спящей матери. И вдруг вообразила я себя в золотистой парче, в гробу посреди церкви. Руки мои лобзали иноки и старцы, и были их губы слюнявыми и дряблыми. Ещё вообразила я заснеженное кладбище, закатное небо и лес поодаль. И тебя, блуждающего в отчаянии по сугробам в дебрях. И всюду тебе мерещился мой призрак. И наяву я пошла к тебе.

И он усердно тщился запомнить её речь для своих будущих писаний, и он завидовал умению Лизы повествовать. И он презирал себя за эту зависть и бахвалился:

– Я познакомился с твоей хозяйкою Кирой и успел уже влепить ей оплеуху. Она была чрезвычайно страстной после побоев.

– Я знаю, сколь ты сноровист. Спасибо за тумаки хозяйке. Она ведь – зазноба моего папаши, и сосёт его, как дойную корову. И он со мною всё менее щедр. Убеди моего отца в её неверности. Авось, он бросит Киру.

– Неужели ты хотела бы меня замарать, а сама остаться чистенькой? Не отрицай! Ведь не придётся тебе извиняться перед Кирой за побои. Не придётся тебе лопотать ей о любви, думая об уликах неверности для твоего отца. И разве посочувствуешь ты угрызеньям совести моей? Конечно, нет; а когда всё я для тебя сделаю, будешь брезговать мною, как букашкой, козявкой. Но тебя не минуют минуты, когда истомишься ты собственной подлостью, и тело твоё покажется тебе нечистым, едва ли не в струпьях, и загорчит на губах привкус пьяных лобзаний. И захочется тебе, если не оправдать себя, то хотя бы показаться себе менее плохой, чем есть ты в действительности. И тогда вспомнишь ты обо мне и подумаешь: «Он гораздо хуже меня, ибо предал свою возлюбленную. По сравнению с его огромной подлостью мои гаденькие шалости извинительны. Если такой мудрец и гений – право, в эти минуты будешь ты искренно считать меня таковым – совершил неимоверную подлость, какую ему предложила я, значит, в мире не обойтись без негодяйства. Зря я, глупая, себя ругаю: есть гораздо худшие подлецы». Так ты подумаешь. При ссорах наших будешь ты меня корить этой гнусностью, наслаждаясь моим униженьем. Но ведь и я навеки запомню, как ублажалась ты сегодня минутной моей слабостью.

И Лиза мысленно согласилась с ним и растерянно спросила:

– И что же мне делать теперь? И неужели будешь ты меня мурыжить, мариновать с ответом?

– Поступи подстать мне.