Рай одичания. Роман, повести, драмы и новеллы

Её напряжённое тело расслабилось, она включила ночник и в жёлтом свете посмотрела на любовника ласково и хищно. Вспомнилась ей соседская чёрная кошка-крысоловка. Марина, мурлыча, оскалилась в улыбке, потянулась томно и плавно и стала обострённо воспринимать действительность: заметила и пыль на ночном столике, и румяна на подушке, и сивое пятно на золотистых обоях, и нервозность Олега Ильича.

– Ретивый затейник, – пробурчала Марина, – буду пылко тебя лелеять.

И он целовал её запястье, и она заметила неестественно-зеленоватые отливы его ногтей. Она, усмехаясь, описывала ему смачно извращенья, на которые была готова ради него, и он даже дивился: откуда ей такое ведомо? И он облизывал сухие губы, и дыханье его спиралось. Он ощутил её странную власть над ним, хотя Марина твердила о своей благоговейной покорности ему и клятвенно обещала посвятить всю себя его усладам. И чувствовал он, что стерпит Марина любое его надругательство, но и в себе заметил он готовность быть покорным ей во всём.

И она его упросила продать ей за бесценок казённую дачу около степных курганов, и вновь захотелось ему всё осквернить, а в его сознание пробивались обрывки новых мыслей…

«Только свободные люди могут себя любить. И зависит сила такой любви от степени свободы. И каждый стремиться обрести большую свободу, нежели окружающие. Это закон природы, как и любовь… Но как человек, уже признавший себя в мыслях своих рабом, может обладать большей свободой, чем окружающие? Только обретя власть над ними. И поэтому он карабкается к господству. И начинает он низводить других до степени своей духовной неволи, будя в них инстинкты стада и стаи. И порою, он осознаёт, что, ненавидя себя, делает он очень многое для озлобленья на него других людей…»

А Марине вдруг подумалось:

«А разве можно, сохраняя свою человечность, управляться с теми, кто утратил её? Могла б и раньше я заиметь власть над хахалями-вельможами, да только я не позволяла им себя до конца измызгать. Остатки человечности и стыда не позволяли мне соглашаться на всё то, чего домогались они. А теперь на всё я готова, вот во мне и появилась уверенность в моём праве на власть. И уверенность эта покорит мне других, ибо я отныне обладаю готовностью идти ради власти на большие преступленья, чем кто-либо другой…»

И она услышала брюзжанье его о лакеях, и он приник к ней. И после очередного извращенья все их мысли и чувства этой ночи исчезли навсегда из памяти обоих. И казалось им духота осязаемой и липкой…

18

Лиза очнулась на перине в тёмной опочивальне после ярких сновидений; священник неподвижною тушей возлежал на спине рядом, и духота была пряной. И Лизе вдруг подумалось:

«Порою мысли, как сны: они возникают, но не упомнишь их…»

И захотела она вспомнить свои сны этой ночи…

Сначала вспоминались сны красным студнем, а затем из мути проступили тела с янтарным отливом. Тела копошились и стравливались, а муть рассеивалась и розовела… Лиза вдруг осознала, что она приснилась себе совсем не такой, какой она привыкла себя считать.

Она перевернулась на спину и широко раскрыла во тьму глаза; полыхали в сознании Лизы пёстрые огни воображаемых сцен. Воображала она кабацкие ночи, домашние игры на фортепьяно, юнцов, вожделеющих к ней, и священника в саване. Затем воображались ей только оргии, и дерзко впирался в них священник в саване, мешая удовольствиям. Потом её сознание наполнилось рыже-алой мутью, сквозь которую проступила раздробленная голова нахрапистого попа.

И Лиза наяву коснулась его головы и, оскалясь, отдёрнула свою руку, ибо чудилось, что пальцы липкие. «Неужели сочится кровь, – будоражилось в Лизе, – а если вдруг я башку ему расколола в безумии, и меня теперь в тюрьму законопатят?..» И Лиза принудила себя щупать его череп, и, теребя потные, липкие космы, она успокоилась. «Странно, – подумалось ей, – ведь твёрдо я знала, что он ещё живой, и вдруг я панически устрашилась тюрьмы за проломленную голову. Неужели я боюсь своей готовности убивать людей?..»

Она положила руку на его живот и ощерилась, ощущая готовность извести любовника. И чудилось ей, что остатки сил священника через её пальцы на его животе перетекают в её тело и питают нежно-порочного зверька с пахучей дурманной шерстью. И Лиза, ухмыляясь, вообразила, что её голое белое тело покрывается сероватой шерстью, а изо рта начинают выпирать клыки. Она, не спеша, легла на священника и стала, урча, покусывать его горло; язык её брезгливо вздрагивал, касаясь жёстких волосков. Священник хрипел, но не просыпался; хрип его воспринимался ею мольбой о пощаде. И вдруг он утих, дыханье его обесшумилось, и она гадала: дрыхнет он или нет? Он же, неподвижный, молчал, и она опять слегка укусила его горло, и ни звука, ни шевеленья в ответ. А если не спит он и ждёт, чтобы она укусила его сильней или даже совсем загрызла?.. Какая странная мысль!..

«И совсем мысль не странная», – подумалось Лизе, и в её сознании замелькали искры, которые, сгущаясь, сливались в блистающее пятно. И замелькали в этом пятне сцены отношений её со священником…

Всё сильнее она прижималась к нему, и патлы его щекотали ей лицо, и уши её ловили его дыханье. И вдруг Лиза невольно задышала в такт с дыханием попа. Она воспринимала себя хищным зверьком с клыками и шерстью. Затем начала Лиза воображать себя бородатым и грустным священником. И опять в памяти её замелькала история связи с ним, но теперь уже увиденная его глазами…

С ним она в ресторане, в отдельном кабинете, и для попа несомненна редкая одарённость её. И хоть перед ним она вся в чёрном, но заметна в трауре нарочитость, ибо в искреннем горе не шляются по ресторанам. И он бессознательно чует её тайную сущность. И его манят свежая плоть и фальшивый траур. Особенно влечёт фальшь. Именно сочетанье одарённости и фальши делает юную пианистку пригодной для его тайной цели. Сколь огромные деньги он сулит, и ведь готов он заплатить обещанные суммы! И он зачем-то сказал о своей скорой смерти! И он бахвалился богатством своим! Неужели он всё сделал для того, чтобы она соблазнилась поскорей его уморить и унаследовать его имущество и капиталы?..

И вдруг Лиза ощутила его тогдашний ужас…

Она села на постели, касаясь пятками ворсистого ковра на полу. Вспомнила она свою первую ночь здесь: тогда под иконой горела лампада, а теперь кромешная тьма. Почему же лампада не освещает лик Христов? Возможно, забыл священник масла подлить. А просто так ничего не забывают. Наверное, страшно ему глянуть в очи того, кто после смерти будет ему судиёй?.. Изнурительная ночь намного приближает смерть священника, и он не хочет напоминаний о скорой каре Всевышнего. Поэтому и позабыл поп-греховодник добавить масла в лампадку, а, заметив это, будет он верить, что забыл нечаянно. И будет нечаянно забывать и впредь…

Она в себе многое не понимает. А если и она бессознательно влачится к какой-то страшной цели, как и священник? Почему же она, ревнуя Эмиля, начала вдруг беситься тем, что не осквернит он глупую богомолку, и та не станет блудницей?..

Священник шевельнулся неуклюже, и кровать заскрипела. Лиза во тьме подумала: «Неужели мне будет приятно, если богомолка скверностью уподобиться мне? И почему я сама согласна быть блудницей? Неужели ради власти над сучьим этим попом?..»

Священник опять шевельнулся во мгле, и Лиза посмотрела искоса в его сторону. Он, вздыхая, схватил её за плечи и принудил лечь. Ей захотелось кулаком садануть его в солнечное сплетение, под дых, и она угрюмо молчала; священник взасос целовал её в шею возле кадыка. Пробили большие напольные часы: был час до полуночи. И Лиза тихо велела:

– Принеси мне винца ледяного, шипучего… у меня – жажда…

И он поднялся с кровати и нашарил ногами шлёпанцы. Затем облачился он белый шерстяной халат и зашаркал на кухню, оставляя двери анфилады распахнутыми; в соседних комнатах зажигал поп свет, и спальня слегка осветилась. Возвращался он с серебряным подносом с двумя хрустальными бокалами и бутылкой красного вина. Двери оставались распахнутыми, и свет в комнатах не был погашен. Поп остановился в дверях и заслонил собою свет из соседней комнаты. В спальне потемнело, и только на постель падали узкие полоски света. А священнику вдруг померещилось, что именно из тела Лизы ореолом излучается свет.

Священнику в дверях захотелось повалиться на колени, руки его тряслись, а хрусталь на подносе дребезжал и звякал. «Неужели безумие?.. – мельтешило в его мозгу, – ведь не может она излучать свет: чай, не святая… А коли сиянье – дьявольское?..» И детские суеверья всколыхнулись в нём. Он натужно доковылял до ночного столика и поставил на него поднос; затем повернулся к иконам в углу и размашисто перекрестился. Потом снова привычно коснулся он щепотью лба, возвёл глаза и вдруг заметил, что лампада погашена. «Да как же я запамятовал масла подлить?..» – озадачился он и не довершил крестного знаменья; правая рука бессильно упала, и он тяжело присел на постель. Он посмотрел на свои дрожащие пальцы, и вдруг он услышал приятный хрустальный звон и глянул на Лизу: она, полулёжа, разливала из бутылки по высоким бокалам красное вино. Священнику казались более красными, чем в реальности, и вино, и лак её ногтей, и сосок на груди, и нервно изогнутые губы. Лиза красовалась своей наготой; густые золотистые волосы разметались по её спине и груди. Разлив вино по бокалам, она протянула один из них священнику, и вдруг ощутила она дрожь своего лица. Он неподвижно пялился на протянутый ему бокал; её лицо, искажаясь, дрожало всё сильнее. Затем дрожь её лица передалась телу, и вот уже дрогнула рука, державшая бокал, и тёмные капли упали на простыню. Лиза нервно и рассеянно хлебнула из бокала в тот самый миг, когда священник, наконец, потянулся неуклюже за вином. Священнику показалось, что она дразнит его, и он обиженно охнул; под его вздохи расплескала она остатки вина себе на грудь, а затем поставила на поднос пустой бокал рядом с наполненным. Лиза смотрела на священника: он стоял на кровати на карачках, готовый ползти; на него падал свет из смежной комнаты, шерстяной белый халат мерцал, а рыжие кудлы пламенели. Священник озирался на тёмные винные капли на постельном смятом белье и двигал челюстью… И Лиза его ткнула пяткой в лоб. И болезненно сморщилось его лицо, и, всхлипывая, смотрел он виновато в её глаза. Она вспоминала большого белого пса с рыжими подпалинами, который, нашкодив в парке, виновато смотрел на строгого хозяина с прутом для сеченья. И подумалось ей, что могла бы она высечь попа, как боярыня крепостного холопа. И вообразилось ей, как она в голубом халате с искрою стегает кнутом голого попа на конюшне, и зябко накрапывает дождик…

Обеими руками вцепилась она в его космы и дёрнула их на себя; он подался к ней и припал влажными дряблыми губами к её бедру. И она, брезгуя его лобзаньем, загнала левую руку попу за воротник и заскребла ногтями жирную спину; правой терзала своё колено… Со стонами он целовал её бёдра; ей хотелось убежать, но она лишь сильней царапала его податливую плоть. И вдруг Лиза сообразила, что теперь она готова на очень многое ради власти его мучить… Но ведь за власть нужно платить покорностью тому, кто наделяет властью… А если добровольно кто-то лезет под ярмо или в колодки, так неужели и ему за это нужно заплатить покорностью?..

Озадаченная Лиза всё яростней драла его спину, и он не противился. И в это его покорности была жуткая власть. И чем был он покорнее, тем сильней Лиза гнушалась собою…

Влажный рот на её бёдрах породил у неё ощущение осквернённости, но не мучительное, как прежде, а приятное. И чем сильнее Лиза собою гнушалась, тем было ей приятнее. И не осквернённость была ей приятна, но власть, которую Лиза получила, утратив стыд и позволяя себя осквернять…

И подумалось ей об Эмиле. Если он завтра придёт к ней, то она чопорной не будет и уступит всем его домогательствам… А священника нужно до нитки обобрать, и глупо с этим медлить. Ведь уже ей пора обретать полезные повадки и копить ценности…

Она, босая и обнажённая, просеменила в комнату, где хранилась коллекция, и вернулась с панагией на золотой цепи; сигая перед попом, надела реликвию на шею; улеглась рядом с ним и процедила томно:

– Эту вещицу подаришь мне… Ты – моя жирная оригинальная звезда… И не вздумай мне отказ бубнить. Бодни в знак согласья башкою…

Вопреки своей воле он закивал согласно; затем супился он, жалея ценную вещь, но не посмел возразить. Он поцеловал её упругий живот, она же алчно и хищно созерцала драгоценность и размышляла:

«Задорный он старикашка! И откуда у клячи этой прыть берётся? А вдруг его силы берутся от бессознательного хотенья быстрее помереть, изнурив телеса страстью? Взрыв возможностей, чтоб истощились они поскорее… Природа мстит ему за что-то… Из какого гадючьего яйца, из какой скорлупы смрадной вылупился он, бескрылый сей птенчик? И кто его выпестовал, такого тошнотворного?.. А ведь его судьба – чрезвычайно поучительна для меня…»

Лиза сучила ногами, желая прервать поток мыслей; и вдруг обомлела она в раздумьях:

«Но ведь природа и мне отомстит… Для свободы я рождена, но теперь раба. И стала рабою в упованьях на власть… И есть у меня потребность любить себя. Но себя любить можно, только будучи свободной. И чем у меня больше свободы, тем сильней и любовь к себе. Но я теперь могу чувствовать себя свободной, только угнетая других. Для угнетенья и нужна власть. Но чтоб добиться покорности от кого-либо, нужно его наделить властью. Людей покоряет не страх, но упованье на выгоду… Я могу за покорность мне наделить властью надо мной, и это праведно. Но, Господи… ведь неправедно за покорность мне давать власть над другими людьми, ибо всегда это сопряжено с насилием… А может, необходима власть лишь для того, чтоб чувствовать себя нужной? Если покоряются мне, то, значит, я нужна… Но отныне я нужна лишь как плоть, а не личность. И скоро постареет тело… Наверное, это и будет местью природы за мой промотанный, растранжиренный дар. А ведь мой дар, в отличие от плоти, мог бы меня сытно кормить до глубокой, дряхлой старости…»

Измождённый священник, пыхтя, прижался к ней, и в её памяти из эмоций, подробностей и мыслей этой ночи сохранилось только его покорное, безропотное согласие отдать драгоценную панагию…

19

В своей городской квартире Кира лежала в постели при золотистом свете ночника. На Кире была алая сорочка до пят, в спальне было душно. И Кира вдруг решила, что Воронков обязательно ей изменит этой ночью на казённой даче в горном ущелье.

И по телефону возле постели позвонила Кира на эту дачу и спросила Воронкова. И знакомый ей голос белобрысого лакея учтиво уведомил её, что Воронков уединился в спальне с секретарём Мариной. И послышалось Кире в этом голосе презрительное сочувствие, и она бросила телефонную трубку.

Теперь в постели при золотистом свете ночника вспоминала Кира этого лакея. Отдыхая на горной даче, Кира всегда обращалась с ним учтиво, и между ними возникла тайная приязнь.

И Кира размышляла, что измена ей Воронкова именно с Мариной не удивительна. Пару раз и только мельком видела Кира секретаршу, но сразу постигла наитием, что с Мариной можно мужчине ничем не стесняться. А Кира пока ещё требовала толику уваженья к себе. И было Воронкову это в тягость, ибо уваженье к самому себе он сам уже быстро утрачивал. А Марина уже презирала себя, и было ему с нею, несомненно, гораздо вольготнее. Вернуть его расположение и приязнь можно было только пресмыкательством перед ним; в противном же случае положение Киры в обществе сильно пошатнётся… И Кире вздумалось уведомить его о том, что она догадалась об его измене, но в его сексуальных фантазиях и шалостях не видит причин для разрыва. И пусть он поймёт из её беспечных речей, что уничижённая им, но верная Кира не станет ему мешать и впредь иметь обилие любовниц…

И снова Кира по телефону позвонила на казённую дачу, и опять ответил белобрысый лакей. Кира его спросила: «Освободился Олег Ильич или ещё занят?» Слуга ответил со смешком: «Сановник сей вряд ли освободится до утра, и намекнул я вам по какой причине». Помедлив, Кира попросила: «А теперь вы намекните ему, что я знаю, с кем он». И голос лакея посуровел: «Но вельможа непременно спросит, а как узнали об этом? Придётся мне ответить, что от меня. И сразу меня уволят». И она посоветовала досадливо: «Солгите». Он усомнился: «Я не смогу объяснить, как мне стало известно, что ведомо вам о нынешней гостье». Кира не нашлась, что ответить лакею, и молчала. И вдруг он хрипло сказал: «Но вашу просьбу я выполню, и наплевать мне на последствия. Ради вас, сударыня, готов я на многое». Она прыснула смешком и молвила с невольным кокетством: «Ради меня, сударь? Но разве я достойна ваших жертв? Если напасти серьёзны – уклонитесь». И уловил он перемену в её голосе и ответил ей в тон: «Вы многих и больших жертв достойны, а эта, право же, не велика. Я хороший моряк, и меня закалили штормы и океаны. Но облыжно обвинили меня сутяги в погибели корабля при урагане у коралловых островов. А после поклёпов мне больше не плавать в зарубежных и наших морях, меня теперь даже на утлый челнок не допустят, поэтому я и запрягся в здешние лямки, в ярмо». После молчанья присовокупил: «Я выполню просьбу вашу, хотя меня уволят. Но частенько я уже мечтаю о сполохе-пожаре в клятом тереме. И радостно мне, что и вы, наконец, решились порвать с окаянной сворой». Кира изумлённо вскрикнула: «Но я не хочу порвать с ними!» «Неужто не хотите?!» – встрепенулся его голос и осёкся. Помолчав, бывший моряк обещал: «Я всё равно выполню вашу просьбу. Теперь я точно знаю, как нужно это сделать. Вы можете даже намекать товарищам, что я только ради вас подвёл себя под увольненье. И ваша ценность, несомненно, возрастёт. Не хандрите». И Кира, ликуя, прощебетала: «Я очень благодарю вас», и аккуратно она положила на рычажки телефонную трубку.