Рай одичания. Роман, повести, драмы и новеллы

Её покоробило, и она молчала.

Он и сам не ведал, почему он вдруг спросил без околичностей:

– А разве нельзя вас купить?

С ухмылкой и недобро посмотрела она ему в глаза и ответила:

– Можно. Какая цена: любовь, преданность, искренность, ум?

– Хватит вам денег для баловства и накоплений. Я ведь не скряга…

– И прочие не скупердяи…

И снова он не ведал, что принудило его вдруг брякнуть:

– А для меня деньги уже мусор: я ведь скоро умру.

И вдруг он испугался того, что это может оказаться правдой…

Она посмотрела на его большие белые руки с ярко-рыжими волосинками и вдруг поверила в его скорую смерть. Пальцы его потеребили обшлага его рукавов, а затем сплелись и замерли. Лиза своими пальцами вытворяла подобное, когда была в ужасе. И сразу священник показался ей симпатичным, у неё возникло влеченье к нему всё более и более чувственное. Ей привиделась покорность в глазах его, и Лиза поверила в свою скорую и полную власть над ним. И влеченье к нему усилилось, и она изумилась: неужели хочет она ласкать умирающего попа? И она ответила себе: «Да, но лишь потому, что он обречён…» Окажись он здоровым, она бы его отвергла… Впервые она себя чувствовала беспредельно свободной, и такое душевное состоянье дано ей было возможностью выбора. И чем полярнее пути, из коих она выбирала, тем большей мнилась ей свобода. Ведь Лиза могла убежать домой и забыться там за роялем, а потом сыскать и умолить знаменитого музыканта Тулина давать ей уроки; внезапно ей поверилось, что он теперь не откажет ей в них. Но были возможны и услады порочностью, и полная власть над священником…

Она бы отсюда немедля устремилась домой, если бы не вера её в готовность попа отдаться ей под иго. И был у священника такой взор, каким она сама порой смотрелась в зеркало, мечтая о монастыре и постриге в монашки.

Но почему алчет он иго её? Ведь оно будет жестоким… Ведь она же не простит своего оскверненья, жизнь попа станет отныне мукой; неужели нет у него дурного предчувствия? А если ему неосознанно хочется страданий и даже гибели? Разве она сама не стремится порою пострадать? Бывало с ней и такое, что она изоврётся, сваливая на других свои детские вины, и вдруг столь гаденькой себе покажется, что и мочи нету терпеть. И тогда долго бранит она себя за плутни и пронырливость, а потом самоё себя, наконец, наказывает тем, что не покидает неделями дома, безмерно изнуряя себя игрою на рояле. И возвращается после этой муки уважение к себе.

А у священника, наверное, столь тяжкие грехи, что нельзя их искупить малым страданьем. И стремится он бессознательно к смертным мукам, а в палачи избрал именно её. И чтобы она его терзала, влачится он в рабство к ней, и будет безгранично он ей покорен до самой своей смерти.

«И буду я вольна, – подумалось ей, – торопить или стопорить его околеванье…»

9

Лиза приехала в дом попа вечером в узком чёрном платье с правым разрезом до бедра и причёсанная венчиком. Священник в белом костюме встретил её в сенях. В доме был уже сервирован стол: старинный русский фарфор, ножи и вилки – из серебра, рюмки и бокалы – хрустальные.

Они смаковали мадеру и ели суп с голубями; жареную на решётке форель запили они белым вином, индейку – шампанским. После кофе с ликёром и зёрнышком гвоздики смотрели они из гостиной с дивана через овальное окно на неясно-золотистое небо и на голый бесснежный лес.

Священник её спросил: всегда ли она была корыстной? После раздумья она ответила:

– Пожалуй… но я умела солгать себе…

– А у меня иллюзий давно уже не осталось. Ещё в детстве я знал, что буду я священником только ради безбедной жизни. И хоть я верую в Господа, но свершил я много окаянства, и теперь я очень себя не люблю. Но с врагами своими я сквитался, покуролесил я с приятностью, и мне теперь бесстыдство в сласть.

С усмешкой она попросила показать коллекцию, и прошли они в просторную комнату, освещённую напольной лампою с серебристо-стеклянным тенником…

Лики на иконах бередили совесть её, вспоминалась церковная музыка. Белая фигурка Спасителя на кресте из чёрного дуба напомнила гостье её собственное обнажённое тело. Священник балагурил басовито о покаянии, и вдруг захотелось ей исповедаться ему, и почудилось ей, что её прегрешенья превратились в жадные инфузории, травящие в ней слюну, кровь и дарования Божьи.

И перед образом Христа призналась она попу в своих разнузданных грёзах. Она вообразила, как извращённо ласкает она Христа, и в страхе перед кощунством зажмурилась. И хозяин дома повлёк гостью в спальню, и уже в постели с ним Лизе подумалось: «Источая скверну, привыкаешь в ней жить…»

10

Зимой в город приехал Эмиль и поселился в лучшей гостинице. По утрам он в белом бродил у моря, а вечерами он, облачённый в чёрное, посещал роскошные кабаки.

Однажды пил он за стойкой хмельные коктейли, и вдруг увидел он лицо её, нервное и печальное, и серые глаза, и волосы до плеч, и браслеты с рубинами на запястьях. И грозно покосился он на щеголеватого, грузного и лысого грузина в сиреневой блузе, и чуял Эмиль запахи пота и порченых зубов. Грузин убрался за дальний столик, и села она в голубом узком платье рядом с Эмилем…

– Вспомнил меня? – спросила она.

– Да, Лиза.

И пили они хмельную ярко-бурую смесь, пока он не сказал:

– Таимые мысли мучают, как неутолённая чувственность. Но не удобно в гомоне беседовать. Давай же на улицу от гвалта выйдем.

И вышли они в фойе, и принял он от швейцара и помог ей надеть светло-коричневый плащ с капюшоном, и застегнула она все пуговицы. Эмиль быстро облачился в чёрное лёгкое пальто.

Они вышли на бульвар с редкими фонарями вдоль реки; и журчала вода, и ветер усилился, и появилась из-за туч полная луна, и вспомнился Лизе сумрак в доме священника. И она бормотала:

– Зачем люди злые?.. И почему любовь мучает?..

– Но ведь и зло зачем-то нужно, иначе не возникала бы способность его творить. Всё объяснимо…

– И любовь?

– И любовь объяснима. Не думают люди о причинах любви, если она их нежит: и без дум весело им; а после любви в неё уже не верят. Всякий любит похожее на себя. И я чувствую, Лиза, что странно мы похожи и умом, и норовом, и отношением к смерти.

– Не суесловь о смерти, – попросила она, – не галди о смрадной карге с косою.

– Но, Лиза, если бы знали мы, что жизнь наша продлится вечно, разве не потеряли бы мы способность наслаждаться радостями земного существования? Мы бы тогда уподобились вечной скале, без чувств и разума, без горестей и счастья. Разве не печально это? Мы клянём смерть, боимся её до озноба, но забываем благодарить её за неизбывную жажду прелестей земли и неба. Ничто не обостряет разум и чувства сильнее, чем осознание близости конца. И я весьма благодарен злу за познание прелести благодеяний. Я люблю уродство за то, что сравнение с ним выявляет красоту. И ласки женщины всего приятнее после её сопротивленья, как тепло дома после зимней вьюги. Нельзя различить благо, не узнав зло. Я люблю свои неудачи за радость, которая меня охватывает при малейшем успехе. И радости всегда, как кусочек янтаря, схваченного однажды мною посреди песчаного берега; я подносил этот комок смолы из моря к своим глазам и, ликуя, думал о том, что будь янтаря на берегу много, то я бы совсем не радовался. И, значит, радость от моей находки порождена пустынностью берега. И, значит, если бы я не изведал зло, то не узнал бы и счастье. Вся жизнь – и муки выбора, и тягостная неопределённость.

Тёмными и путанными казались ей речи Эмиля, но звучанье его голоса волновало её, и чудилось ей, что его слова, сгорая в её теле, превращаются в музыку внутри её. Лиза вдруг благодарно к нему прильнула. И вдруг мелодии, звучащие в ней, породили столь нежные и страстные слова, что не сразу Эмиль поверил, что её речи обращены именно к нему. Но едва поверил он в это, как обессмыслила его несравненная приятность её речей, и вдруг уверился он в грядущем успехе всех своих зачинов, даже самых дерзновенных.

Он предугадывал её желанья: едва успевала она понять, что хочет его лобзаний, как он её уже целовал. Захотелось ей к нему на руки, – как после памятного купанья в горных лунных потоках, – и подалась она чуть назад, словно падая, и подхватил он её. Он нёс её столь долго, сколько она хотела; затем она шевельнулась, пожелав, чтобы он поставил её на скамейку и обнял бёдра. И он именно это и сделал. «Крепче, неистовей…» – мысленно просила она, и прижимал он всё сильнее бёдра её к своей груди, пока не уткнулся в них лицом. Лиза подалась вперёд, падая со скамьи, и была им подхвачена и поставлена землю.

И Лиза вдруг поверила в Бога и мысленно молилась, потупившись:

«Прости, Господь, неверие в тебя. Ведь не было мне нужды в тебя поверить! Но что мне дало безбожие моё? Конечно, ничего!.. Я лишь блудница… Корыстная, смазливая и злая… И всё трудней мне уважать себя!.. Господи, ну зачем же обременил ты нас нуждою в самоуваженьи?..»

И она медленно пошла, размышляя:

«Всякому надо уважать себя… нельзя без этого себя любить… А что бывает после утраты любви к себе?..»

И она посмотрела на небо, его уже заволокло; закапал дождь, и она подумала:

«А если позвать Эмиля к себе?»

А Эмиля озарила вдруг приятность самоотреченья, напоминая детство, когда привязался он к прыщавому хлипкому юнцу и по его воле лупил его врагов.

Эмиль снова поцеловал Лизу, и вообразилось ему, что входит он в чертоги властелина и возвещает весело о сносе церкви Покрова на Нерли. Эмиль не ведал: почему вообразилось ему, что возвещает он о сносе именно этой любимой своей церкви, и зачем ему грезился правителем краснорожий повар из неопрятного кабачка «Лачуга».

Вскоре Эмиль уже воображал и свои похороны на весеннем погосте: и гроб из морёного дуба, и груды венков с лентами, и красоток в рыданьях. И лобзали красавицы его мёртвые губы и ланиты, вспоминая свои ночи с ним… А наяву затомил его ужас перед смертью, и начал он усердно грезить об оргиях, что всегда ему помогало избавиться от душевной муки. Но если раньше он себя воображал в оргиях знаменитым сочинителем, которого ласкают прелестные и богатые поклонницы, то теперь же – атаманом разбойничьей шайки и шулером с увядшими и замызганными блудницами из дешёвых притонов. Затем вообразил он себя правителем, повелевающим взорвать в северной обители свою любимую шатровую церковь, как сеялку в народе плевел крамолы, и понял Эмиль, что если бы наяву приказал он такое, то его удовольствие было бы несравненным. И он страстно вздрагивал и жался к Лизе.