История русского народа

Вече. Художник А. М. Васнецов

Устройство военное и гражданское было одинаково в Северной и Южной Руси, поэтому мы будем говорить о нем вообще. Нам должно теперь обозреть государственное устройство южных русских княжеств так, как мы обозрели республику Северных руссов.

Изменение варяжской системы в систему семейственного феодализма решительно сделалось со времен Ярослава. Но все пять княжеств по смерти Ярослава составляли один общий союз. Князь киевский, именуясь великим, был главой этого союза. Полоцкое княжество не входило в этот союз: оно было независимо. Отношения удельных князей к киевскому были следующие: каждый из них считался полным властелином своего удела, имел в своем уделе право на имения и жизнь подданных, имел свои дружины, свой двор, мог объявлять войну и заключать мир с неприятелем. В ссорах одного удельного князя с другим право на последнее прекращалось, ибо при этом случае князья должны были прибегать к посредничеству великого князя, который преследовал несправедливость и помогал обижаемому при несогласии обидчика удовлетворить требования оскорбленного им. Великий князь мог тогда обратить дружины свои на удельного, мог приказать и другим идти на него. По его велению удельные князья должны были помогать друг другу в войнах и с внешним неприятелем. Он мог лишить удела за неповиновение, мог и переменить уделы, но с общего согласия всех князей.

Важнейшее условие этого союза состояло в том, что старший в роде долженствовал быть всегда великим князем. Поэтому не сын великого князя наследовал этот титул, но брат; после смерти братьев одного поколения вступал на великое княжение старший сын старшего из умерших братьев. В уделах, напротив, сын наследовал после отца, но он должен был давать братьям своим в уделы волости своего княжества, за что они обязывались ему повиновением, считаясь удельными в уделе.

Деление народных сословий на аристократов, духовенство и народ после Ярослава существовало уже решительно в Руси.

Но аристократизм существовал, собственно, только в отношении к народу: пред лицом князя все сливалось в одно звание: рабы. Его первый чиновник и последний смерд были пред ним равны. Сажаемый торжественно на княжеский стол повелитель дружин, судья народа, получавший от него присягу в верности и повиновении, князь был выше всякого суда народного.

Видя пороки его, народ говорил, что Бог посылает плохих властителей за грехи народа, и только бунт народный раздирал очарованную завесу княжеской власти. От всех этих обстоятельств происходило важное неудобство для неограниченной власти князей: при первой неудаче владетеля неприятель, завладев городом князя, заставлял народ присягать себе и становился в глазах подданных законным государем. Бывали примеры, что после долгой защиты князь оставлял свое княжество, чтобы привести помощь, а народ сдавался немедленно, присягал новому князю, и прежний князь, приведши помощь, встречал в старых своих подданных неприятелей, осаждал их, и люди, крепко стоявшие за него, так же крепко стояли за прежнего своего врага.

Доходы князей собирались с подданных ежегодно: в чрезвычайных случаях были особые поборы. Князь давал жалованье и награды своим чиновникам; иногда награждал их доходами с известных волостей. Гражданские чиновники имели еще доходы с судопроизводства.

Двор удельного князя. Художник А. М. Васнецов. Начало XX в.

Народонаселение главнейше заключалось в городах. Так назывались те селения, близ которых построены были городки, или крепости деревянные, где жил князь или наместник его и куда при всякой опасности укрывались из жилищ своих жители прилежащего к городу селения. Имя пригородов является в XI веке: так назывались большие селения, причисленные к городу. Именем села мы означаем селение, где находится церковь. Такие села появились после введения христианской веры. Все селения делились на округи, или верви; каждая вервь находилась под управлением сотника, или сотского. Мы сказали уже о догадке своей, что известное число вервей могло быть называемо тысячей и составлять округ города, где тысячский был наместником князя. Княжеским чиновникам вообще придавали имена тиунов.

Кроме княжеских тиунов, были тиуны городские, или огнищане, избираемые от обитателей города. Под их заседанием, вероятно, собирались вечи жителей для совещаний о своих делах, впрочем, не имевшие никакой общественной власти и долженствовавшие исполнять только повеленное им: это были нынешние наши городские думы.

Двор князя состоял из бояр. Этим древним названием означались почетные, отличенные князем и приближенные к нему люди. Военные чиновники – тысячские, сотники – дополняли число придворных. Они, и вообще избранная воинская дружина князей, носили название гридни; или двора княжеского. Впрочем, с XI века это слово заменялось уже словом двор.

Кроме воинской небольшой дружины, или отроков княжеских, князья не имели постоянных войск. В случае опасности или похода жители вооружались: им раздавалось оружие, хранимое у князя и отбираемое при роспуске войска: это скандинавское обыкновение сохранялось долго на Руси.

Будучи рабами князей, тем не менее подданные его считались людьми свободными. Общее именование всех было: крестьянин, имя, испорченное из имени христианин, чем отличали себя принявшие христианскую веру. Но звания разделялись, однако ж, на людинов и рабов, или холопов. Первые имели право торговать, приобретать имения, участвовать в советах городских. Холопы лишены были всего: так назывались люди, приобретенные людином покупкою; их имение принадлежало господину. Людин мог закабалить себя и детей за известную цену: права отца были тогда безграничны.

Важное место в гражданстве с самого введения христианской веры заняло духовенство. Вводимое сначала волею князей христианство распространилось по всем русским областям, возобладало умами, увлекало сердца, и, пользуясь сим важным средством, духовенство приобрело великие права, силу и богатство. Получая десятину, будучи неподсудна никому, кроме своих начальников, обладая умами и совестью князей, иерархия духовная была могущественна. Ее призывали в советы князей и к одру умирающего раба.

Сомневаясь в том начале иерархии, какое до сих пор предполагают, и думая, что митрополия в Киеве и епископия в Новгороде начались только со времен Ярослава, мы не имеем также верных сведений о том, когда началось и как разделялось чиноначалие духовное в других областях. Известия, из коих видно, что во время Владимира установлены были епархии в Киеве, Новгороде, Ростове, Владимире-Волынском, Белгороде и Чернигове, столь же недостоверны, как и известия об учреждении епархии в Переяславле, Хельме, Тмутаракани, Полоцке, Турове, Смоленске, Перемышле, Переяславле-Залесском в последующее время, до начала XIII столетия. Являются духовные сановники в разных поименованных нами местах, но не во всех; систематические подробности и каталоги епископов, кажется, большей частию выдуманы в позднейшие времена.

Можно полагать, что с учреждением удельных княжеств при Ярославе учреждались в каждом из них епархии, и поставляемы были епископы; значит, в половине XI века в русских землях, кроме Полоцка и Новгорода, могли быть: митрополия в Киеве и епископии в Чернигове, Смоленске, Переяславле, Владимире-Волынском. Епископии распространялись потом, по мере умножения уделов, уничтожались с уничтожением и изменялись с их изменением. Главою духовенства пребывал митрополит Киевский до самого падения Киева, после чего с великим княжеством и престол митрополита перенесли во Владимир.

История русской иерархии представляет нам следующие замечательнейшие обстоятельства.

Мы видим явную уступку греков в крещении Руси. Церковь Греческая, не противившаяся власти греческих императоров ни в чем, кроме духовных дел, перенесла свой дух в русскую землю. Тем более невозможно было думать о политическом владычестве, приводя в Святой Закон горделивого князя Владимира. Здесь была взаимность: политика греков требовала уступки; политика Владимира устраняла чуждую власть, и первую иерархию, как мы уже говорили, составили в Киеве одни простые иереи, над которыми важностью лица, а не саном, владычествовал Анастасий, духовник князя. Но, кроме власти политической, были переданы духовенству все преимущества, какими пользовалось оное в Греции: т. е. десятина и церковные суды.

Бегство Анастасия, увеличившееся число церквей, начало монастырей, лучше понимаемое величие князя требовали духовного иерарха с большей властью, большим величием. Но политика Ярослава, допуская учреждение митрополии, не дала в сем случае грекам большого преимущества; первый киевский митрополит, вероятно, был грек; в 1051 году Ярослав возвел смиренного пустынножителя в великий сан митрополита. Иларион, мирный отшельник, природный русс, без сомнения, не книжный и не ученый, и Лука, епископ Новгородский, также русс, отстранили своим избранием влияние греков. Наследники Ярослава не умели воспользоваться его примером, и греки успели наконец утвердить избрание киевских митрополитов за Царьградом. Несмотря на то, власти государственной никогда не передавали князья духовенству, тем менее грекам, и беспрерывно делали покушения: избирать митрополитов из руссов, требуя только согласия царьградского патриарха. Новгород, присвоивший себе право избирать новгородских епископов, кажется, старался усилить влияние греков на Киев, и, пользуясь междоусобиями, спорил о зависимости Киева от Царьграда; он видел в сем деле одно из средств к ослаблению силы великих князей. Важнейшее событие было по сему отношению при Изяславе, когда жестокие междоусобия раздирали русские земли. Удаление митрополита Михаила в Царьград и кончина его побудили Изяслава, княжившего тогда в Киеве, приступить к избранию нового митрополита. Хитрый князь желал совершить сие избрание русскими епископами, не спрашиваясь греков. Но это казалось столь необыкновенно, что князь поставлял сему предлогом единственно бывшее тогда в патриаршестве цареградском замешательство. Все согласились с ним, кроме новгородского епископа Нифонта, который жарко спорил, что будучи рукоположены митрополитом, который поставлен был цареградским патриархом, русские иерархи не имеют права сами ставить иерарха выше себя без благословения цареградскаго патриарха. Недоумевали, не знали что делать. Наконец один из епископов предложил поставить митрополита главою Св. Климента, принесенною из Херсона Владимиром. Все другие согласились, кроме Нифонта. Несмотря на его сопротивление, митрополит Кирилл, киевский схимник, был однако ж, поставлен, благословенный св. мощами, а Нифонт заключен в монастырь, откуда ушел, не признав митрополита, называл его волком, а не пастырем, именовал епископов человекоугодниками и получал из Цареграда похвалы за свою ревность, а впоследствии приобрел за постоянное свое упорство громкое имя поборника русской земли. Смерть Изяслава доставила Нифонту еще большее торжество: Георгий Долгорукий вступил на великое княжество, призвал Нифонта на совет, испросил митрополита Константина от цареградскаго патриарха и торжественно собрал собор епископов. Митрополит Кирилл был низвержен, лишен сана, заключен в монастырь; все поставленные им духовные чины были лишены своих мест и званий. Даже провозглашено было проклятие памяти Изяслава! Через немного времени Георгий скончался; дети и родственники Изяслава овладели Киевом. Они не хотели слышать о Константине, но не смели уже думать об отречении от Царьграда и только просили греков дать им митрополита нового. Добродетельный Константин уступил свой престол прибывшему из Царьграда митрополиту Феодору и удалился в Чернигов. Совесть терзала его в остальное время жизни, и он хотел позором на земле искупить прощение небесное. «Не хороните меня, – написал он в завещании, раскрытом после его кончины, – привяжите мне веревку за ноги, вытащите меня за горло и бросьте на съедение псам и хищным птицам: ради меня возмущена была церковь». Связанный клятвой исполнить завещания ужаснулся, но поступил по воле Константина, и тело доброго пастыря три дня лежало на распутии; странные чудеса уверили наконец в прощении небесном, и Константин был похоронен с надлежащей почестью.

Итак, в самом избрании главного начальника духовной иерархии власть князей была весьма значительна. Духовной иерархии оставалось только непосредственное влияние на политическую власть: суд совести, посредничество между князьями и вельможами, то, что принадлежало духовенству в Греции. Впрочем, и это поприще заключало в себе довольно важности и попечений, если притом духовенство являло еще собой всю ученость века и соединяло с тем исполнение трудной обязанности. К сему присовокуплялось вначале самое введение и распространение христианской веры, потом старание удалить все, хотя и отдаленные, покушения Запада, и наконец усилия основать самобытную от Греческой Церковь Русскую. Присовокупим к сему тяжкую грозу бедствий, беспрерывно носившуюся по небосклону Руси до самых монголов, и внутренние смятения и неустройства в самом составе Церкви, неизбежно являющиеся всюду, где только действует человек, и значит – страсти его, не умирающие ни за монастырскими стенами, ни за тюремными заклепами…

Русь не превышала Запада образованием, просвещением, общественностью, но не была и ниже его; только политическое бытие оной было отдельное от бытия западных европейских земель и народов. Тот не знает Европы с X по XIII век, кто поставит ее выше Руси при Владимире и Ярославе. Голодные волки рыскали тогда по полям Италии, и среди развалин древних обществ возвышались городки, или замки баронов, гремело народное вече, а в обителях раздавались схоластические споры. Но равная ошибка – думать, что Русь при Владимире и Ярославе была государство сильное, единодержавное, громкое просвещением, верою, гражданственностью. Представляя собою начатки общественности, она уступала Западу тем, что не имела важных преимуществ и средств, таившихся на Западе: древней гражданственности, древнего образования и просвещения, подобно садовым растениям одичавших среди развалин, но – не погибших. Надобно было только руке времени удобрить новую почву и пересадить растение, сделавшееся диким, чтобы оно снова и пышнее расцвело: этого Русь не могла ожидать.

Тризна над могилою князя Олега

Единство Руси заключалось в языке и религии, но не в политическом составе, не в нравах жителей – вот важнейшее обстоятельство. Правление княжеств было смешением азиатского и византийского деспотизма и скандинавского феодализма. Ничто не ручалось Руси ни за безопасность от внешних врагов, ни за мир внутренний. Ничто не безопасило руссов и от естественных бедствий при грубости нравов, невежеств и унижении обитателей. Жестокость, свирепость видны были во всех делах. Вера христианская истребляла верослужение, но облекалась в схоластику, приводила в недоумение, пугала робкий, неопытный ум. Одна сила меча и золота всем управляла, и при сем последнем отношении не было уже спасения ни в крестной грамоте, ни в клятве, ибо клятва могла быть разрешена, успех мог привлечь верность, а построение монастыря или духовная эпитимия успокоить совесть.

Князья хотели власти, ибо думали, что для нее назначаясь провидением, они имеют право, когда имеют силу. Не содержа постоянных войск, князь собирал народ, вооружал его, распускал, когда опасность проходила, брал дань, брал виру, и думал, что исполняет обязанность к подданным. Строя церковь, убивая поганых, украшая иконы, ходя к службе Божией, постясь, читая легенды и святые книги, он полагал, что исполняет обязанность христианина. Скотница с накопленным золотом и серебром, богатая одежда, погреб с медом, пивом и винами, медуша с бадьями меда, обширные заповедные леса для охоты, толпа рабов, большая гридня, красный терем, были предметами честолюбия. Отслушав заутреню и обедню, выслушав думу бояр, князь ехал охотиться, потом садился за стол, обремененный яствами, грубыми, но многочисленными, и спал после обеда. Вечер посвящался или молитве, или пиру. Опустошение; огонь и меч следовали в походах и войнах за князем и его дружиною.

Бояре, тиуны и гридня следовали примеру князя и твердо защищали его, ибо смерть, заточение, по крайней мере – разграбление, следовали после поражения их. Золото, приобретенное боярином, могло спасти его от наказания за преступление, могло выкупить из неволи, и его-то собирал он, роскошествуя и молясь, изменяя и постясь. Надобно читать летописи, чтобы видеть, как редок был тогда пример доброго боярина.

Еще тяжелее была судьба людина, смерда, погруженного в невежество, суеверного, отягченного властью князя, тиуна, боярина. Ненадежность на будущее, война, нашествие иноплеменников, голод, болезнь, пожар грозили ему ежеминутно. Религия казалась чем-то угрожающим, страшила его адскими муками за слово, дело, мысль, грех, сделанный в ведении и неведении, когда меч и врага и повелителя страшил его в здешней жизни. Оттого происходило буйство веселия, грубая чувственность, своеволие, когда можно было восстать на своего властелина, и покорность каждому из тех, кто имел силу и власть. В низкой, бедной хижине, где дым расстилался из черной печи, где вместе с ним жили и домашние животные, русс отдыхал после труда тяжкого, ибо несовершенство орудий ремесленных и художественных, малая плата и трудность сбыта произведения требовали такого труда. Он также откладывал что мог на черный день, и только на клад свой мог надеяться. Гость подвергался страшным опасностям, отправляясь на торг по лесам и пустыням, боясь монополий княжеских, разбойника, иноплеменника, неприятеля, и – даже дикого зверя. Впрочем, торговля была одним из самых важных средств добывать золото, и посему нельзя не изумляться отваге, с какою переносили все трудности и опасности торгующие руссы.

Такое состояние, всегда угрожая бедствием, переводя мгновенно из тишины и возможного счастия в положение ужасное, должно было показывать состояние духовенства, пользовавшегося многими преимуществами и общим уважением, весьма завидным. Оттого часто людин вкупался в церковные люди, старался пристроить себя к духовным людям. При тогдашнем состоянии религиозных понятий монастырь мог считаться единственным прибежищем старости и дряхлости.

Нам представляют следующий период уделов, замыкающий собою все время от 1055 до 1224 года, неожиданным изменением, тучей, налетевшей на Русь, дотоле счастливую и благоденственную: это совершенно несправедливо. Пусть думали руссы XII века, что после смерти Ярослава самые небесные знамения возвращали бедствия и ужасы. Немного надобно внимания, если пожелаем видеть, что первоначальная история Руси приготовила то состояние, картину которого мы изобразили, а рассматривая сию картину, мы понимаем – чему из этого состояния долженствовало явиться.

Могло ли быть все это иначе? Никак: бесполезна и ничтожна была бы история, если бы она не показала нам, что каждое из событий иначе быть не могло; если бы она льстила нас небывалыми картинами счастья, а не показывала нам в самых бедствиях начал добра и зла. Состояние общественности, дух времени, образ мыслей и понятий, географические подробности, современные события в странах, окружавших Русь, должны были произвесть именно то, что было в Руси.

Мог ли варяг понимать благость другого правления, кроме феодального? Мог ли великий князь русский не делить областей сыновьям, чтобы задушить через то феодализм? Мог ли князь иметь наши идеи об обязанностях государя к подданным и подданный мог ли быть привязан к государю чем-либо другим, кроме силы и меча? Могли ли духовные иерархи внушить другие понятия о религии, кроме тех, которые сами они имели? Могла ли религия истинная истребить идолопоклонство, не войдя в гражданские законы Руси? Могли ли законы быть чем-либо другим, кроме смешения законов славянских, варяжских и греческих? Никак, но почему же провидению угодно было так поздно оживить общественной жизнью обширные земли от Черного до Балтийского морей, оставляя их до IX века по Рождеству Христову невидимыми и неустроенными? Разрешение сего находим в целой истории человечества; по крайней мере, в целой Истории русского народа. Но сие оживление, начавшись соединением славянина с варягом, распространением единства языка и религии от Ильменя до Днепра, могло быть продолжено только частной, отдельною жизнью разных княжеств и взаимно борьбой их политики, мнений и выгод.

Итак – не могла исполниться молитва Ярослава, завещавшего мир и согласие детям? Не могла – для сего довольно взглянуть на политический состав тогдашней Руси. Благоговея перед судьбами провидения, обращаемся к событиям, и изучаем их.

Глава 2. Начало периода уделов

Только один, любимый сын Ярослава, Всеволод сопровождал к могиле бренные останки благовластного князя, находившись неотлучно при нем, во время смертной его болезни.

Изяслав, старший сын Ярослава, немедленно оставил Новгород, где он был тогда, явился в Киев и объявлен был, по завещанию отца, великим князем, владетелем Киева и правой стороны Днепра. Другой сын Ярослава, Святослав, начал владеть левым берегом Днепра, с названием князя Черниговского. Всеволод, страж Киева и Чернигова от диких орд Востока, сел в Переяславском своем уделе. Вячеслав, страж Киева и Чернигова со стороны Полоцка, сел в Смоленском княжестве. Игорь, страж Руси с Запада, в Волынском уделе. В Полоцке княжил уже десять лет (с 1044 г.) юный сын Брячислава, Всеслав. Новое поколение выступило на поприще жизни.

Осмелимся ли угадать, по оставшимся в летописях следам и по делам, характеры и личные отношения сих шести князей русских?

Изяслав, красивый, стройный собою, не имел ни одной из доблестей своего отца и деда. Храбрый лично, он был нерешителен; добрый душою, следовал советам других; не имел необходимой правителю твердости духа в бедствиях и, приходя в монастыри, беседуя с отшельниками, разделяя их убогую трапезу, часто жалел, что судьба определила ему быть князем Киева, а не печерским настоятелем. Слабость почти всегда бывает спутницей пороков и преступлений: увидим, куда завела она Изяслава.

Всеволод, бывший любимец отца своего, за кротость, смиренномудрие и набожность, при всех недостатках старшего брата, еще более его лишен был тех достоинств, которые составляют доблесть государей; кажется, он изменял даже наследственной добродетели варяжских князей – храбрости. Не знаем Вячеслава и Игоря, вскоре умерших; впрочем, Всеволод, Вячеслав и Игорь, будучи небольшими удельными князьями, были только посредствующие лица между князем киевским и сильным соперником его, черниговским князем.

Этот соперник, второй сын Ярослава, был противоположен Изяславу во всем. Хотя страдавший телесными недугами, но сильный и крепкий духом, честолюбивый и отважный, он привлекал своим радушием, своей разгульностью, был храбр и неутомим. Кажется, что сначала он не думал нарушать прав старшего брата: хотел только выгод, хотел управлять им – и не подорожил правами старейшинства, когда увидел, что Изяслав не способен держать кормило русских княжеств среди опасностей и бедствий, отовсюду привлеченных им на свою голову.

Князь полоцкий, родовой враг поколения Ярослава, Всеслав отличался между современниками умом, деятельностью, смелостью. С изумлением смотрели они на него, страшились его, и даже думали видеть в делах его какую-то таинственную помощь волхвования. Говорили, что мать его, при самом рождении, надела на него какую-то волшебную повязку, которая способствовала ему быть жестоким и немилостливым на кровопролитие.

Если мы видели выше, как непрочен был в политическом основании своем федеративный состав русских княжеств, как мало ручался он за взаимную безопасность и спокойствие их, то, сообразив характеры и отношения представителей этого союза, находим, что сильная опасность грозила ему от самих лиц, вступивших после Ярослава на поприще действий.

Не знаем, завещание Ярослава было ли подтверждено им при кончине, или было оно следствием распоряжений, сделанных прежде, так что Ярослав не успел кончить его решительно. Но в дележе русских земель с изумлением находим мы учиненное Ярославом важное упущение: он забыл, кажется, род мужественного Владимира, старшего своего сына. Владимир скончался за два года до кончины Ярослава, но у него остался сын, князь Ростислав, юноша, подобный отцу своему и не получивший никакого удела. Не хотел ли Ярослав, чтобы этот внук его, живший в Новгороде, был князем Новгородским? Кажется, нет! ибо Изяслав был определен в князья Новгорода и из Новгорода перешел в Киев. Юный Ростислав, прежде и после оставался в Новгороде, но без удела.

Уже с 1036 года печенеги не являлись более на Руси; казалось, что само имя их исчезло. Но в восемнадцать последних лет княжения Ярослава на степях Придонских и Приволжских, вероятно, кипела смертельная брань между кочующими народами, и первый год смерти Ярослава должен был показать руссам, что гибель печенегов послужила только к усилению нового, опаснейшего племени варваров. Половцы, или куманы, пришли победителями к Днепру, гоня перед собой другие, менее значительные, кочующие народы.

Присовокупите к этому Новгород, столь слабо приверженный к Киеву, почти враждебный по различию правления, народного духа и выгод и могший усилить собою враждебного Киеву князя.

Не Изяславу надобно было воссесть на Великое княжение, чтобы в столь сомнительных отношениях русских земель удержать мир и власть. Крепкая рука, сильная душа были надобны наследнику Ярослава.

По крайней мере, только поступая совершенно справедливо, храня порядок, установленный отцом, и соблюдая дружбу братьев, мог он уберечь наследие отца…

Десять лет княжения Изяслава протекло. Все казалось спокойным; сильных потрясений не было. Но страсти не спали в эти годы; события готовились, гроза начиналась, и начала раздоров и бедствий возникали.

В 1055 году торки, гонимые половцами, вбежали в Переяславскую область. Всеволод выступил против них, разбил их толпы, и в первый раз русские дружины встретили половцев. Вежи половецкие, предводимые ханом Блюшем, на этот раз не сразились с руссами; Всеволод мирно расстался с ними; орда половцев повернула обратно в свои степи.

Вячеслав, князь смоленский, скончался в 1057 году. Он оставил сына Бориса, долженствовавшего наследовать удел отца. Но дяди не думали отдать законное наследие сироте. Не знаем, где оставался безудельный Борис; только по взаимному договору князей киевского, черниговского и переяславского, Игорь, князь волынский, получил Смоленск, а Волынь отдана была Киеву: учинено первое нарушение отцовских уставов и порядка! Кажется, что это своевольное распоряжение было следствием больших переговоров: князья хотели обезопасить себя со всех сторон. Они вспомнили несчастного своего дядю, Судислава, вывели его из тюрьмы, позволили ему постричься и заставили под клятвой отказаться от всяких притязаний на наследие отца.

Не успели князья разделить новое наследство, как Игорь, переведенный в Смоленск, скончался (в 1063 г.). Два сына его остались малолетними. Успешное начало нового дележа уделов продолжили без остановки. Дети Игоря были лишены наследия, так же как дети Вячеслава. Смоленск достался, кажется, Святославу черниговскому. Всеволод во всем соглашался с братьями, хотя не вступал в их новые приобретения и довольствовался Переяславлем. Но он просил защиты от торков, снова грозивших ему. Войска киевские, черниговские и полоцкие пошли на торков по Днепру, рассеяли торков, и этот кочующий народ погиб от жестокой зимы, голода и болезней. Бедные остатки его признали власть русских князей и держались около Днепра под разными именами. На следующий год половецкий хан Сокал явился в Переяславском княжестве; тогда в первый раз меч и огонь пали на Русь от руки половцев. Всеволод сражался и был разбит половцами; но, разграбив его землю, они удалились в свои степи.