Метаморфозы

После вечеринки они уединяются – показалось, что они снова нашли друг друга…

Утром ему надо уезжать. Ей тоже.

Они сидят в автобусе. Он прижимает ее к груди, но в этом объятии почему-то нет прежней искренности. Она дает ему понять это, просит убрать руки.

Просьба затрагивает его самолюбие.

– Если хочешь, мы расстанемся.

Она внутренне чувствует – они нравятся друг другу. И в то же время какая-то неведомая сила разъединяет их, все больше и больше отдаляя друг от друга.

Самонадеянно, словно исполняя свою миссию, он спрашивает у нее адрес. Не просит и не требует, подчеркивая это.

Она не ответила. Не потому, что не хотела отвечать. Дать положительный ответ показалось унижением. Сказать «нет» не позволяло сердце, и она замерла в своей нерешительности.

– Ты кого не уважаешь, меня или себя? – спросил он.

Скрывая волнение, она ответила:

– Я ненавижу и себя, и тебя…

Вспомнилось первое знакомство, когда он, не обращая внимания на подруг, прямо на сцене, подбежал и с таким восторгом и искренностью сжал ее в объятьях, что новый всплеск аплодисментов сразу же откликнулся на эту трогательную сцену.

Потом он читал ей письмо Блока, рассказывал о влюбленной девочке. И все было так просто, понятно. И хорошо. Но как-то неожиданно вырвалось: «Сейчас нет настоящих мужчин». И все исчезло. Если бы можно было начать все заново…

– Знаешь, все что я говорила, я рисовалась.

– Оправдываясь, ты выдаешь себя. Раньше я мог сомневаться, но не сейчас.

Она не ответила. Лгать было бессмысленно. Да и не хотелось.

Автобус остановился. На проходе он простился, протянув руку. Она, неожиданно для себя, подчинилась. Но, выйдя из автобуса, переполненная неожиданно нахлынувшими чувствами об утрате чего-то значительного, важного, невосполнимого для себя, не сдержалась:

– Ты мразь, подлец, негодяй…

Он промолчал и медленно поплелся прочь.

Дневник

28 марта.

Сыро, холодно и слякоть. Солнце не показывается. Но почему их-за его каприза должно страдать вокруг все живое?

Растрачивая последние силы, пробивается сквозь ледяную воду измученная холодами осока.

Мудрые всемогущие боги! Подарите живым то, что они просят, – жизнь и уют.

Бесстрастно холодное небо. Напрасно с надеждой вглядывается в него гордая земляника, поджав обмороженные листочки. Там нет сочувствия.

Онемел от холода раздавленный прошлогодним снегом папоротник. Молчалив покалеченный хвощ. И везде беззащитность и беспомощность. Боязнь весны и одновременно неукротимая жажда жить.

Неужели воспроизведение жизни прекрасно, исключая только великомученика-человека? А как же муки не умеющего жаловаться на судьбу растения? Кто оценит страдания, через которые должны пройти эти существа, прежде чем получат право на жизнь?

Огромный самоуверенный паук тащит крохотную козявку. Тонкие, как паутина, ножки жертвы шевелятся, пытаясь нащупать опору, зацепиться за жизнь, остановить неотвратимую судьбу. Но раздавленный тисками хищника и парализованный ядом организм уже ничто не спасет.

На мокром, потемневшем от сырости пне очнулся кем-то надкушенный желудь. Из уцелевших останков тела пробился бледный росток. Он с ужасом ощупывает склизкую древесину. Судьба подарила ему жизнь только для того, чтобы снова забрать, уже навсегда.

Неужели смысл существования в том, чтобы право жить постоянно выкупалось страданием? Но тогда в чем смысл жизни? Чтобы быть когда-нибудь съеденным, убитым или умерщвленным болезнями? Растоптанным другими, более сильными, которых, в свою очередь, ожидает та же участь?

Появившийся на свет отстаивает право на жизнь под острием лезвия, занесенным над его головой. И в любой миг оно может опуститься. Но если живущий наделен только одной гарантией – рано или поздно распрощаться с жизнью, в чем смысл пресловутой гармонии природы?

Философски я могу осмыслить уход в потусторонний мир кого угодно, но только не себя. Так как не могу представить, что я, рассуждающий и чувствующий, вдруг перестану не только рассуждать и чувствовать, но и существовать. Превращусь в прах. В ничто.

То, что умирают другие, это понятно, но я не могу осмыслить свою кончину. Пока я живу, я понимаю, что окружающий мир реален, овеществлен. Но вот в последний миг не придет ли ко мне прозрение, что, пока я жил, Вселенная была дополнением ко мне и моим чувствам? Если мир по-прежнему для других остается прежним, что мне до того, когда я буду уходить из жизни.

Однажды, будучи ребенком, я попытался представить свою кончину и пришел к поразительному выводу: я не могу умереть, а если я умру, жизнь на Земле прекратится.

Большинство не согласится со мной. Ну что ж, может, они и правы. Но когда я буду уже в другом измерении, пусть они сообщат мне, заблудшему, банальную истину о существовании реального мира. Я не верю, что гениальный Планк, изобретая не менее гениальную квантовую теорию, стоял на платформе реальности окружающего мира. Нельзя стоять на том, чего нет.

3 апреля.

Из воды выглядывают два скрюченных листа калужницы. Они ревниво охраняют темную глянцевую голову взрослеющего бутона. Доверчиво выставила маленькие, похожие на детскую грудь почки береза.

В ложбинах трава зеленеет более решительно, откровеннее, почти по-весеннему. Лес по-прежнему голый, сумрачный и неуютный. Пни свежесрубленных деревьев склизкие, неприятные, напоминают гниющую рану.

На зеленой осоке застыла задумчивая квакша. Еле живая от холода, она смотрит стеклянными глазами на окружающий мир.

10 апреля.

Набирают силу подснежники. Один уже хвастается своим нарядом. Суетятся пауки-водомеры. На кочке сидит вялая лягушка. Она тщетно пытается согреться на холодном воздухе. Занятые ремонтом жилища, копошатся рыжие муравьи. Из-под истлевших листьев на мясистой ноге выглядывает петров крест. Цветет орешник.

17 апреля.

По-прежнему холодно, но льда уже нигде нет. Из веток лозы выглядывают свернутые трубочкой листочки. Большие чешуйчатые почки дуба, собрав семейные советы, не спешат, выжидают. Они еще не верят в весну.

Цветут подснежники, но на их наряд никто не обращает внимание. Слышен шмелиный бас. Ведра и склянки по-прежнему выцеживают в свои ненасытные утробы сок берез. Под осиной на голых ветвях крушины висят рябые, похожие на гусеницу сережки. Они уже никому не нужны.

24 апреля.

Несколько дней тепло. Торопливо зеленеют молодые деревья. Более взрослые не спешат, примеряются. Тонкая рябина-хвастунишка уже любуется своими гребешками. Цветет калужница. Слышен одинокий голос лягушки.

7 мая.

Скромно цветет земляника. Выставили рыльца анютины глазки. Отяжелевшая от брачного наряда, склонилась к земле черемуха.

Может, ничего и не было – ни холода, ни отчаянной борьбы за выживание? Все вокруг благоухает, наслаждается жизнью под покровительством всесильного Солнца.

Нет же. По-прежнему где-то хищник терзает очередную жертву, кто-то изгоняет кого-то с обжитого пятачка. Одни торжествуют победу, другие, увы, смирились с трагедией неудавшейся жизни. И везде насилие, насилие, насилие…