На кромке сна

– Хорошо, тогда так: чем ты объясняешь успех твоей музыки, которая, скажем так, всегда считалась музыкой «не-для-всех»? Люди устали от пошлости?

– Извините, это такое забавное слово – «пошлость». Что вы под ним имеете в виду? Надеюсь, не голые сиськи.

Он глумливо фыркнул, будто его ниспровергают до объяснения очень простых вещей.

– Ну, я всегда понимал под ним что-то настолько расхожее и затертое до приторного душка, что самому это трогать как-то противно.

– Что ж, в таком случае, я тоже пошлость, а вы – ее штатный обозреватель.

– Пошлость… ну, это всегда какая-то смешная самонадеянность, нелепые попытки плебса что-то из себя изобразить. Я тоже литературой занимался. Тримальхион пошл, двойники Базарова пошлы, Туркины пошляки… Хорошо, а что тогда, по-твоему, пошлость? – сраженный чем-то в лице собеседника, он нагнулся к коленям, положил подбородок на ладони и прищурился.

– На самом деле все намного проще. Пошлость – это все то, что гложет слух и нюх боящегося собственных пуков эстета.

После нескольких секунд тишины он залился каким-то кудахтающим смехом. Цитатная рамочка обеспечена.

– Ух… ну, хорошо, с пошлостью, вроде, разобрались – теперь к вопросу: как думаешь, чем все-таки цепляет твоя музыка?

– Цепляет? Извините, но я никогда не понимал этого слова. Мы что, рыбки в пруду, чтобы нас цеплять на крючок? Или мы цыплята? Все музыкальные гуру, эти доморощенные ютуб-коучеры, учат, что слушателя надо удивить, увлечь, зацепить. Броский имидж, эпатаж, въедающиеся мелодии, хуки – все это навязчиво жужжит и цепляется, пытаясь тебе понравиться. А россыпь рецензентствующих опарышей надрессирована восхищаться этой пенетрацией и советовать ее остальным. И то, что у тебя потом мозг прошит насквозь и кишит ментальными тараканами – это такой же побочный эффект от чьего-то «ничего личного», как закопченные легкие оттого, что кто-то своим джипом заперживает воздух в каждодневной погоне за мечтой. И, естественно, с этого крючка больше не хочется слезать – пустота начинает болеть и мерзнуть. И все из-за безразличия. Это вот действительно самое страшное зло, а не всякие его попсовые суррогаты. Ни один злобный пассионарий типа Гитлера никогда не убьет столько, сколько оно. Он убил… ну, около двадцати миллионов человек. Но сколько каждый год забирают жизней все сорта рака из-за грязного воздуха, отравленной воды, пластиковой курятины из KFC, постоянного шума и нервного напряжения, снимаемого никотином, порнухой, играми и прочими доилками? Табачная индустрия – это самая крупная экономическая манипуляция в человеческой истории. И не только если понимать слово «манипуляция» как кальку с английского, означающую наполнение бассейна деньгами. Это искусственно созданный спрос на смерть. В мировых масштабах. Мне иногда кажется, что города придумали только для того, чтобы было кому продавать сигареты, – и еще цитата в рамочке. – А сколько загибается за мягкими стенами или истекает кровью в теплых ваннах из-за информационного компостирования, из-за крючка в мозгу? Тебе могут очень долго и красочно про него рассказывать. Альбом посвящен таким-то проблемам, фильм-высказывание, такие-то вопросы автор задает. «Куда мы уходим, когда засыпаем?», «Есть ли жизнь на Марсе?», «Мечтают ли андроиды об электроовцах?». Но все это просто профанация, жалко, как бы сказал Лукашенко, перетрахивающая духовный и прочий опыт, который начинается только тогда, когда из ушей вытаскиваются бананы. Все это имеет отношение только к наживке, которая становится с каждым разом все жирнее, чтобы ты ее заглотил. Крючок же всегда остается прежний – это чей-то очередной бизнес-оффер. Понимаете, мы можем делать вид, будто наш разговор – это не такой же крючок, будто мы в нем к чему-то придем, обсуждая мой тернистый путь, заработок или всякие модные проблемы: запреты, распреты, меньшинства, большинства. Но ведь мы ходим кругами, а разговор об этой заслоняющей космический покой суете может длиться вечно. И ведется он даже не для зрителей. Их и вовсе нет – остались только просмотры, обезличенные серые глазки, которые надо насадить на крючок, чтобы обменять на валюту. И когда вы разъезжаете по отдаленным уголкам России и снимаете репортажи, проливая свет на правду, пытаясь докопаться до сути, на метафизическом уровне вы выполняете вполне себе чичиковскую миссию. А сейчас прошу меня извинить – я должен отнести маме котлеты.

Уже за кадром подбегает миловидная девушка и, как обезьяна в тайских джунглях, натасканная на туристов, легким и точным движением срывает с воротника петличку.

Из-за спины доносится его запальчивый голос:

– Экспресс-блиц! Оказавшись перед Путиным, что ты ему скажешь?

Тишина, во время которой он успел пожалеть о своем вопросе.

– Пиф-паф!

Когда они с мамой приехали домой, было что-то около трех часов ночи. Паня разделся и лег в кровать, с особенной сладостью отдаваясь уже долго томившей его сонной тяжести. В комнату, встав на пороге, вошла мама. Она была пьяна и ложиться спать не собиралась, а потому завела свою пьяную шарманку: Пане давно пора переехать к ба-а-бушке (это слово мама протягивала с особенным весельем, практически пропевала), в то время, как сама она переедет к одному из своих иностранных благодетелей в Германию, а лучше – в Англию.

Обычно, когда такое начиналось, Паня без лишних слов выпихивал маму из комнаты и закрывал дверь, кляня первую за ее пьянство, а последнюю – за то, что она стеклянная и без замка. Но в этот раз он вслух подосадовал на то, что здесь нет папы, который преуспел в этом деле настолько, что однажды оно закончилось маминой сломанной рукой и разбитой дверью. И тогда мама рассказала все про Паниного отца.

Он был мерзавец, преступник, развратник и шизофреник. Подростком он совершил с друзьями налет на офис, после чего, чтобы не загреметь в тюрьму, катался по психушкам. Благо, с его наследственностью было за что зацепиться. Друзьям же дали сроки.

По молодости он как-то изнасиловал девушку. Но сделал это не так, как плащеносные обитатели заблеванных подворотен, берущие свое ножом у горла. А так, что с определенного ракурса это могло выглядеть и как грубый секс. Он все-таки был на машине и при деньгах.

Работая таможенным брокером (Паня всегда с гордостью говорил об этом на уроках языка, робко перед тем интересуясь, как перевести это сложное слово) в фирме, где они с мамой и познакомились, он не просто брал взятки – он дурил руководство и клиентов, будучи, так сказать, оператором «сломанного телефона». Когда же «телефон» починили, папа со внесением в трудовую книжку полетел с работы. А когда он снова «нагнул» эту контору по бумагам с липовыми печатями, его подвесили на дыбы, избили и сломали бедро. «У всех есть свои профессиональные травмы, Паня».

Аккурат после Паниного рождения папа пошел налево и до развода возвращался уже только по делам формальным и скандальным. После же он забрал Паню у мамы, буквально выкрав его из детского садика. В судах, на пару со своей матерью, папа очернял бывшую жену всеми правдами и неправдами (в основном, вторым), и перед Фемидой с повязкой на глазах, чуть приспущенной денежной дланью, она предстала алкоголичкой, которой противопоказанно иметь детей.

К маме Паня вернулся – вернее, перешел ей – чуть перед первым классом, когда папа с бабушкой поняли, что «маленькое орудие большой мести», помимо того, что пинать от ворот к воротам на поле с подкупленными арбитрами, нужно еще и в школу водить.

Кое-что Паня замечал и сам, когда виделся с папой по выходным и на каникулах, – во время свиданий, которые при первом же пропуске грозили стать установленными. Банки от «рэд булла» с прожженным дном, глаза, красные от бычьей ярости или травы, его выглядывающее из-за двери потное запыхавшееся лицо, когда он выгонял Паню на целый день из квартиры в Коктебеле, запираясь в ней с очередной «телкой», которая потом, уже при Пане, по этой самой квартире летала под тумаками; аскорбинки, не указанные в чеке из аптечного ларька, и уже купленные там темно-синие квадратики «Contex».

Но сейчас, лежа на кровати в том липком оцепенении, какое бывает только на самом краю сна, Паня чувствовал, как внутри него гаснет что-то такое, что до самого угасания было незаметным, но очень и очень важным. Оно было самым важным. Паня чувствовал, как в померкший простор заползает густая холодная тень, от которой ныло в груди, и он даже мог указать пальцем, где именно, если бы вместо себя мама вдруг решила пожалеть его. «Наверно, это и есть взросление» – подумал Паня перед тем, как навсегда повзрослеть.

Painkiller

– Кладите чехол на ленту. Выступаете? – спросил мужчина в форме с грубым деревенским лицом, на котором изобразилось некое подобие вежливости.

– Нет, я киллер, а в чехле винтовка, – ответил Паня. Но охранник, судя по его скользнувшей к кобуре руке и взгляду, в котором за мгновение промелькнул код чрезвычайной ситуации, шутки не понял. – Извините, я Пантелеймон Вымпелов… меня ждут в фойе… – промямлил Паня.

Охранник, прищурившись, с оскорбительным вниманием вгляделся в рентгеновское изображение акустического Fender'а, всегда напоминавшее Пане древнюю игру «Gravity Defied», после чего процедил:

– Проходите.

Паня не был уязвлен такой подозрительностью – все-таки здесь еще совсем недавно за такие шутки в демографии бывали промежутки. А может, и до сих пор бывают… Но додумать эту мысль Паня не успел – к нему подскочила какая-то женщина.

– Пантелеймон Артамонович, здравствуйте!

– Здравствуйте. Вы, наверно, Светлана?..

– Так точно, – иронично скосила глаза она, будто этикет силовиков был старой туристической уловкой. – Но вы можете звать меня Светой. Пойдемте, я ответу вас в гримерку и покажу, где сцена.

Ее темные волосы сверкали лаком в свете хрустальной люстры под лепным потолком и, нарочито небрежно разбросанные короткими витыми прядками, напоминали морские водоросли. Лицо, густо заштукатуренное косметикой, переливалось перламутром. На ней был костюм с синим, цвета морской глуби, жакетом и брюками на высокой талии в черно-белую полоску.

Лифта не было, поэтому из фойе, сияющего мрамором и гранитом, цокающего каблуками сотен людей и урчащего их речами, они взошли на широкую, устланную красным ковром лестницу с чуть щербатыми гипсовыми перилами.

Несколько пролетов шли молча, после чего Света, немного запинаясь, заговорила:

– Уверена, вас позвали не случайно… То есть, конечно, вас позвали не случайно!.. – нервно усмехнулась она. – Я хочу сказать, ваша музыка… я ваш большой поклонник…

Паня мелко кивал, вжав голову в плечи и чувствуя какое-то неприятное натяжение в шее; его лицо сморщилось в вымученной улыбке – он помнил себя в такие моменты и сейчас рефлекторно пытался переложить часть Светиной неловкости на себя, хотя за годы практики научился осекаться и усилием воли черстветь хотя бы внешне.

– Спасибо большое, очень польщен, что моя музыка… как бы это сказать… вызывает отклик даже наверху.

Светлана декоративно усмехнулась.

– Вот мы и пришли, – сказа она и открыла одну из дверей в самом начале коридора, куда они свернули, поднявшись по последнему лестничному маршу.

Света нажала на выключатель, и под потолком колокольчиками зазвенели пробуждающиеся лампы, мерцая и отбивая у темноты все больше пространства, пока их звон не ускорился до мерного жужжания. Посередине просторной комнаты стоял большой овальный стол, на котором была накрыта типичная корпоративная поляна для заказных гостей: бутылки с минералкой, пакеты сока, вазоны с фруктами, подносы с канапе и бутербродами и большая миска с салатом. Паня внутренне улыбнулся, увидев в ней «Цезарь» – обычно кладут оливье (что тоже неплохо) какой-нибудь витаминный с морковью и капустой, как в садике, или, не дай Бог, винегрет. Высокие кожаные кресла на колесиках откатили от стола и расставили вдоль стены слева от входа. Там же, только ближе к углу, была простая казенная дверь с перекошенной золотистой ручкой. «Хотя позолота эта, – подумал вполголоса Паня, – больше походит на ржавчину от прикосновений потных, сознающих свою лживость рук». «Скорее всего, – заключил он, – это зал для заседаний».

– Вы извините, сами понимаете – гостей у нас не часто принимают, особенно вашего уровня… – Света смущенно улыбнулась. – Но зато какой вид, – она указала на занимавшее всю противоположную стену окно, за которым виднелся весьма обширный актовый зал со светло-коричневыми, цвета взбаламученной в луже воды, кулисами, красными бархатистыми сидениями, сценой, устланной серым, будто волчья шерсть, ковролином и кафедрой с гербом Москвы на лицевой ее стороне.

– Да здесь прямо VIP-ложе, – восхитился Паня, расчехляя гитару и доставая из кармашков чехла гитарные принадлежности.

– Что ж, располагайтесь, а мне пора, – сказала Света, бегло взглянув в звякнувший телефон, – чтобы пройти в зал, один пролет вниз и дверь прям напротив лестницы; не перепутаете – она большая, с двумя створками, – Света уже было закрыла за собой дверь, но вдруг выглянула из-за нее и добавила тоном хозяина дешевого хостела, предупреждающего о клопах или тараканах, – со смущением перед гостем и тихой злобой к хитинистым нелегалам:

– Да-а, и-и… если вы вдруг услышите или увидите что-то… что-то… ну, в общем, странное, не пугайтесь… Вряд ли, конечно, что случится, но не могла не предупредить, сами понимаете – место такое… – Света вздохнула, – вот. Ну, хорошо вам выступить, до встречи.

– До свидания, большое спасибо за помощь. И Свет… поверьте, я справлюсь. В темной комнате же как-то вырос, – подмигнул Паня.

На это Света только улыбнулась, но как-то скорбно, опустив глаза в пол, а затем ушла.

Только дверь закрылась, Паня услышал голос.

– Значит, все-таки клоун и пидарасов… – разочарованно сказал он.