Правда и ложь. Трактат второй

"Вряд ли все получится настолько легко", усомнился Станислав Георгиевич, тем не менее выдавил из себя:

– Да, возможно. К слову, время передумать будет и у вас, Настя (она вопросительно вскинула брови. Горицкий тонко улыбнулся). Вдруг вы, узнав Егора получше (он едва не сказал "поближе", что могло быть истолковано ею превратно), перемените мнение о нем… к лучшему? Не забывайте, он получил блестящее образование…

Настя слегка поморщилась, будто к ней в сотый раз обращался коммивояжер, расхваливая залежалый товар как первосортный.

– Егор сказал, что мне нравится причинять людям боль. Что я кто-то вроде моральной садистки. И вы так же считаете?

– Разумеется, я так не считаю, – Горицкий вновь ощутил неловкость, – Но…

– Если я сказала Егору "нет", это означает именно "нет", а не "может быть, да", – напоследок одарив Горицкого ослепительной улыбкой, она протянула ему руку для прощального пожатия, – Всего доброго, Станислав Георгиевич. Мой телефон у вас есть.

…Ни от кого другого Горицкий не потерпел бы столь пренебрежительного обращения. Определенно.

Ни от кого… кроме дочери профессора Воронцова.

* * *

Банкир со своим отпрыском

…На сей раз Егор и головы не повернул в сторону вошедшего в его комнату отца.

Приблизившись к сыну, Станислав Георгиевич весьма бесцеремонно сдернул с него плед (Гера был в спортивном костюме марки "Адидас").

– Не надоело еще изображать страдания молодого Вертера? - невозмутимо поинтересовался Горицкий-отец.

– Отстань, – невнятно буркнул Горицкий-сын, снова натягивая на себя одеяло (в руках у него находился смартфон – вероятно, "сидел" в "контактах" или "аське". Или просто музыку слушал…)

– Прими хотя бы вертикальное положение. Для разнообразия, – Станислав Георгиевич отошел к мягкому креслу и усевшись в него, вытянув ноги вперед, побарабанил пальцами по подлокотнику, – К слову, виделся я с твоей Дульсинеей…

– Знаю, – пробормотал Гера, после чего рывком приподнялся на своем широком ложе, – Ты хочешь сказать…

От вспыхнувшей во взгляде сына надежды Горицкому-старшему даже стало неловко (правда, на несколько секунд).

– Да, – подтвердил он, зачем-то поправляя манжеты фирменной сорочки (не иначе, что-то вроде нервного тика), – Я виделся с ней повторно. Аккурат, – беглый взгляд на свои "Патек Филипп", – Сорок минут назад.

– И что? – во взгляде Егора одновременно крылись и затаенная надежда, и обреченное ожидание услышать неумолимое "приговор обжалованию не подлежит".

– Заметь, на сей раз встретиться предложила она. И все заново обсудить… в отсутствие ее отца.

Лицо Геры вспыхнуло, как маков цвет.

– Она хочет денег?

Горицкий поморщился – излишняя прямота (граничащая с торгашеской вульгарностью) сына его покоробила.

– Ты кого сейчас имеешь в виду, Георгий? Дочь профессора математики, или ту… бывшую свою пассию? Как, бишь, ее – Петренко, Петрищенко?

Егор уже покраснел так мучительно, что казалось – вот-вот расплачется.

– Пап, зачем ты меня мучаешь?

Господи, зачем ты меня оставил? – внезапно пришло Горицкому на ум сакраментальное и на миг его пробрал озноб. Впрочем, лишь на миг.

– Мы просто поговорили, – спокойно ответил Станислав Георгиевич, – О разных вещах. В частности, обсудили модный роман "Коллекционер". Ты его, кстати, читал?

– John Fowles? – с безупречным английским произношением переспросил Егор ("Фаулз?, – мысленно повторил Горицкий), – Столкновение искусства с жестокой реальностью. Гибель его под гнетом мещанства… – голос парня стал почти монотонным, словно он зачитывал статью литературного критика. Впрочем, в следующую секунду Егор явно выразил собственное мнение о причитанном, – Дерьмовый авангард. Чем думать об избавлении всего человечества от атомной угрозы, девчонке надо было больше радеть о собственном спасении. Шарахнуть, к примеру, по башке того извращенца, да сбежать из подвала… Аллюзии чертовы,– снова острый взгляд небольших серых глаз уперся в лицо банкира, – Так вы только об этом с ней и говорили? Обсуждали иностранных писателей?

"Вот как раз об этом – авангарде, столкновении искусства с жестокой действительностью, аллюзиях и прочем, – мы не говорили, – подумал Станислав Георгиевич, решив для себя, что на досуге, пожалуй, прочтет столь неоднозначного Джона Фаулза (когда этот досуг сумеет выкроить, разумеется). Сыну же банкир ответил совсем другое.

– Не спеши ликовать, но она, для начала, согласилась пойти с тобой в театр. Надеюсь, ты не станешь возражать… слишком бурно?

Егор приоткрыл, было, рот… да так и замер. Теперь бледность, сменившая на его лице яркий румянец, вызвала у Горицкого даже легкое беспокойство.

– Пап, ты меня не обманываешь? Она и в самом деле согласилась…

– Только пойти в театр, – максимально сухо повторил Станислав Георгиевич, – Причем, выставила дополнительное условие.

– Какое? – готовность, вспыхнувшая во взгляде Егора, явственно говорила, что ради этой девчонки он пойдет если не на всё, то на многое…

"Гадкий утенок, по уши влюбленный в прелестную кису", – снова пришла Горицкому на ум невеселая (даже в чем-то зловещая) ассоциация. Кто бы еще изобрел лекарство от подобного недуга.

– Мое присутствие,– в настоящий момент выносить горящий сыновний взгляд было для банкира совершенно невыносимо. Посему он уставился на картину какого-то импрессиониста, висящую на стене. "Столкновение искусства с действительностью, – уныло подумал Станислав Георгиевич, – А зачем им вообще сталкиваться? Пусть каждый идет своим путем – художник пишет картины, поэт сочиняет вирши… а ростовщик подсчитывает прибыль. Так ли нужно всех стравливать?"

– Да, – тверже повторил он, – Такова уж блажь твоей пассии, но в театр или в музей, или куда-то еще она согласна идти при условии, что я тоже буду рядом. Иначе не согласна.

На секунду Егор закусил губу (и выглядело это, увы, далеко не столь соблазнительно, как у дочери профессора Воронцова), после чего улыбнулся (правда, не слишком весело).

– Она что, боится, я ей подмешаю наркотик в еду или питье, а потом, как герой Фаулза, посажу в подвал? (банкир удивленно вскинул брови. Ему, признаться, подобное в голову не приходило, он-то считал, девчонка его самого вынуждает от нее отказаться… хотя у Геры всегда была богатая (и, как только что выяснилось, не совсем здоровая) фантазия).

– Ладно, – наконец изрек отпрыск президента "Бета-банка", спуская с кровати свои тощие ноги, – Но ты, пап, красавчик! – неожиданно отвесил он отцу сомнительный комплимент, – Похоже, любого сумеешь уломать. О таких, как ты, говорят – способен продавать холодильники эскимосам, – и издал тонкий (определенно нервный) смешок.

Станислав Георгиевич улыбнулся сыну в ответ. Правда, не слишком широко. Ибо сейчас ощущение, что девчонка задумала какую-то каверзу, было у него весьма отчетливым.

* * *

Профессор и его дочь

…Недолгое время спустя (а точнее, спустя три дня) профессор Воронцов, глядя на разрумянившуюся дочь, отводящую от него глаза, заметил негромко:

– Ты играешь с огнем, Настёна. (Лишним было бы говорить, что отец был в курсе того, что дочь направляет в театр, а также - с кем). – Ты считаешь, что все происходящее относительно невинно, но учти – подобные господа не любят, когда с ними играют.

– Время "бурных девяностых" ушло, папа, – с легкой досадой ответила Настя, – Нынешние господа – люди вполне цивилизованные.

Воронцов коротко вздохнул.

– Я предупреждаю тебя о том, что ты и сама интуитивно понимаешь. Как в свое время понимала и твоя мать…

Настя застыла на месте. Застыла… от дурного предчувствия.