ни один существующий человек.
из моей головы
штурман в моей голове потерял ориентиры:
вера в пространство становится невыносима.
и остается надежда на джина в бутылке.
вот в этих попытках я не выхожу из квартиры,
пытаясь в стакане создать хиросиму.
уже что-то тикает мерно в затылке.
за мировым океаном пасутся коровы,
бараны и свиньи клочкастого неба.
где смерть невозможна в преддверии скуки,
я лезу в карман не за медью – за словом.
и нахожу пустоту. так от хлеба
обычно во рту. отдаюсь на поруки
плебеям. и это едва ли уловка.
все из моей головы перешли к забастовкам,
а там ведь недолго до бунта в отдельно
взятом мирке. затяжной понедельник
на высоте в километры-промилле
срывается камнем к земле.
холокост
желание быть героем тогда уступило место
чему-то другому, когда все сдавались без боя.
тебя линчевали под марши чужого оркестра,
я вёл дневниковые записи – портил обои.
ходил отмечаться в казарму, носил треугольник
на старом пальто. превращался в изгоя.
продал твои кольца, картины, новёхонький «школьник».
прощался с луной, пока все подыхали без боя.
да так и остался в космическом море – невыросший мальчик.
там тише, там дышат, там вовсе не плачут.
там невозможно.
в очередь
спокойнее. время ненужных утрат
невесомее замков на мокром песке.
каждую ночь дотянуть до утра
выходит без поиска «где бы и с кем».
а утром нестрашно. безумно устал
от женщин с набором картонных амбиций;
копаться в песке, предвкушая металл.
мой самолёт претендует разбиться
и занимает очередь.
wanted
уточнение: нет такой кромки ночи,
которая проявится твоим светом.
когда в двенадцать она хохочет,
я иду незаметным следом.
в подъезде, наткнувшись на нашу постель,
её муж возвращается в квартиру.
эту трусость заимствуют из новостей