Когда проснётся ангел

Тем временем, бульдог отошёл на несколько шагов и сел, не спуская глаз со странной женщины.

–Собачка… Хорошая… Пёсик… Миленький…– Олимпиада пыталась шептать, а вместо шёпота получался хрип временами со свистом. – Дружочек, дорогой, не оставляй меня здесь… Прошу тебя, не убегай…

Обливаясь слезами в три ручья от непереносимой боли, боясь снова потерять сознание, Олимпиада всё-таки медленно выползла на четвереньках из овражка, посидела немножко, переводя дыхание, и, обхватив молодую сосенку, с великим трудом встала на ноги.

Собака спустилась туда, где только что лежала женщина, и вернулась с её сумочкой в зубах. Так и пошли они – впереди бульдог, часто останавливаясь, и оглядываясь, а за ним, качаясь и делая передышку у каждого дерева, Олимпиада.

На светлой полянке на берегу лесного озера большая компания из взрослых и детей наслаждалась прекрасным летним днём. Шашлыки были съедены, но скатерть, расстеленная прямо на траве, ещё изобиловала пикниковыми яствами. Кто играл в мяч, а кто просто загорал. И, как говорится, ничто не предвещало…

–Смотрите! Смотрите, Шериф что-то тащит в зубах! – весело закричала девочка, побежавшая вдогонку за улетевшим далеко мячиком.

Но через секунду, она опрометью неслась в обратную сторону с диким воплем. Из-за ёлки, пошатываясь, вышла Олимпиада, растрёпанная, босая, грязная, с распухшим и залитым кровью лицом, с наплывшими на глаза-щёлочки лиловыми веками, она напугала бедную девчушку до полусмерти.

Шериф гордо положил сумочку Олимпиады к ногам хозяина и сел, ожидая похвалы. А мозг женщины, еле стоящей на ногах, удостоверился, что её заметили, что помощь теперь близка, принял решение отключиться, чтобы не мучить более свою хозяйку. Олимпиада ещё мгновение пыталась держать равновесие, но сдалась, лишилась чувств и рухнула на землю лицом вниз, как бревно.

Только через неделю Олимпиада очнулась в одноместной палате реанимации. Возможно, травма повлияла на перестановку ценностей в её жизни. То, что внутренний мир её сильно изменился, было совершенно точно, и ощущала это она в полной мере. Мысли о том, чтобы посмотреться в зеркало ни разу не возникло. Ей было глубоко наплевать на то, что половина головы выбрита наголо при операции, что таксист украл не только деньги, но и все украшения, некоторые из которых стоили больше, чем его машина. Её мучило другое незнакомое чувство, не отпускающее ни на секунду. Это было чувство вины, такой страшной и тяжёлой вины перед сыном, внуком и Светланой. А ещё – вины перед Игорем. Она, как снежный ком, обрастала усиливающейся тревогой за судьбу Даньки и страшными предположениями, о том, что могло с ним произойти. Ей самой такие чувства были вновинку. Ещё никогда её так не пугала неизвестность. Как справиться с этим, она не знала.

Лидия примчалась к ней прямо из аэропорта. Олимпиада была ещё слаба, мало разговаривала, не могла долго смотреть на свет и от этого часто закрывала глаза. Она просила подругу что-нибудь почитать, рассказать о своих поездках, переводах, о чём угодно, лишь бы заполнить тишину больничной палаты. А когда Лидия уходила, Олимпиада боялась ночи. Боялась, что снова потянутся вереницей мысли одна страшнее другой: а что если Светлана с Богдашей попали в руки такому же зверю-таксисту? Да мало ли что могло произойти с ними в большом чужом городе. Есть ли шанс найти живым хотя бы внука? И во всём этом виновата она сама, позволив себе, как всегда, решать за сына. В такие минуты Олимпиаде совсем не хотелось жить, но, не выполнив просьбу Святослава, она не могла просто так уйти.

–Знаешь, – сказала Олимпиада в один из вечеров, когда Лидия уже собиралась уходить, – врачи говорят, что я пять дней в коме провела. Может быть, и в коме, только мозг мой не отключался, он работал, не отвлекаясь на всякую ерунду, вроде той: подходит ли шляпка к костюму, костюм – к туфлям, а помада – ко времени суток. Я даже думаю, что многое вижу теперь по-другому. Не знаю, что это было, кома или генеральная уборка в моей голове, только я всё очень чётко поняла. Я поняла, что Бог наградил меня тем, что нельзя купить ни за какие деньги: любовью родных, доброй семьёй, прекрасными детьми, такой подругой, как ты. И именно это ценнее всего. А что ценила я? Своё мифическое высокое положение жены видного учёного и дочери лауреата Нобелевской премии. Так я сама руку к этому не приложила. Я гордилась не своими детьми, а старинными картинами в нашей гостиной, бриллиантами, мебелью из княжеских покоев, а ведь всё это – тлен, барахло. Тогда судьба подправила мне мозги, отняв Святослава, но оставив его кровиночку, его сыночка, дав тем самым последний шанс на исцеление моей души. А что сделала я?.. Отмахнулась от него. У меня было всё, и я сама всё разрушила. Если бы я умерла там, в лесу, то мне была бы прямая дорога в ад, и тогда я не встретилась бы со Святославом. Он сейчас в раю, я уверена. У меня есть ещё только один шанс, чтобы встретиться с ним там, на небесах. Я должна найти внука и отдать ему всё, всю любовь, которая, оказывается, у меня тоже есть.

–У тебя есть ещё Игорь, – Лидия взяла подругу за руку, чтобы немного успокоить её.

Олимпиада отвернулась, что бы Лидия не видела внезапно навернувшихся на её глаза слёз, вдохнула поглубже, и тихо проговорила:

–Игорь… Я даже вспоминать боюсь о том, что наговорила ему в последнюю нашу встречу. Бедный мальчик, ему и так досталось, а я… Нет, он меня не простит.

–Не думай так плохо о нём, у тебя замечательный сын.

–Да, замечательный. Только всё равно боюсь, что не простит он меня, – с горечью произнесла Олимпиада.

–Ну, что за глупости ты городишь! – искренне возмутилась Лидия, – он ведь писал тебе несколько раз. Если бы не простил, то и не писал бы.

–Я не читала эти письма, просто выбрасывала.

–Ну, ты даёшь…– протянула Лидия, на мгновенье потеряв дар речи, – и адрес ты, конечно, не запомнила.

–Запомнила.

–Так давай съездим к нему.

–Нет! – испугалась Олимпиада, – По крайней мере, не сейчас. Я не переживу, если он отвернётся от меня. В незнании остаётся хоть какая-то надежда на прощение. Вот, придёт следующее письмо, я его обязательно прочитаю, и, если Игорь в нём будет просить меня приехать, тогда и поедем.

Но письмо не пришло ни осенью, ни зимой, ни весной. Детектив, нанятый Олимпиадой, не смог найти следов её внука. Он как будто растворился в пространстве вместе со своей матерью. Получив удручающие известия от детектива, Олимпиада почувствовала такое опустошение, что стояла посреди гостиной с телефонной трубкой в руках, не в силах даже дойти до кресла. Детектив был её последней надеждой, последней ниточкой, последним шансом найти, наконец, внука. Кровь стучала в голове, пытаясь разорвать вены. Вот так люди умирают от горя, подумала Олимпиада. А, может, и к лучшему. Зачем теперь жить? Какой смысл коптить небо? У неё никого нет, она никому не нужна, она ни на что не годится. Мысли одна чернее другой роились в голове Олимпиады. Аптечка. Где аптечка? Надо проглотить всё, что там есть, и тогда точно не откачают. Она двинулась к комоду из красного дерева, и, открыв верхний ящик, стала горкой высыпать в малахитовую пепельницу все таблетки подряд.

Когда первая пригоршня лекарств была поднесена ко рту, Олимпиада вдруг почувствовала на себе взгляд. Не в спину, а в упор. Она подняла глаза. На неё со старой фамильной иконы, написанной на доске, треснувшей и почерневшей от времени, смотрела Богородица. В её взгляде были только любовь, всепрощение и вера. Вот, что ей сейчас нужнее всего – вера. Верить, несмотря ни на что, вопреки всему. Сколько тысяч раз проходила Олимпиада мимо этого святого образа, воспринимая его исключительно как антикварную вещицу, не замечая этого взгляда. Она бережно сняла со стены икону, прижала её к груди и, задыхаясь в рыданиях, стала молить о прощении Богородицу за слепую душу свою, и о спасении Богдана.

Глава 5

В конце апреля привокзальная площадь небольшого районного центра в сотне километрах к югу от столицы выбралась, наконец, из-под снежного одеяла и наслаждалась настоящим солнечным теплом. Это было уже не то зимнее светило, которое не греет, а ласковое, доброе весеннее солнышко. Воробьи шумно и с наслаждением купались в лужах на асфальте, принимая первые после суровой зимы водные процедуры. Горожане не замечали грязи и унылых газонов, покрытых ещё не весёлой травкой, а мусором, вытаявшим из-под сугробов. Весь город, кажется, разомлел, раскис, обласканный ясным днём.

Бочком к привокзальной площади приник старенький обшарпанный автопавильон. В такую прекрасную погоду пассажирам не хотелось ждать своего рейса в его сумрачном, холодном зале, большинство из них устроились на залитой солнцем улице, на давно некрашеных скамейках, прикрыв их, кто газеткой, а кто пакетом.

У одной из посадочных площадок старенький рейсовый автобус равнодушно заглатывал в своё пыльное брюхо толкающихся пассажиров. Бабульки с набитыми под завязку вещмешками, немного поработав локтями (такая здесь традиция – без давки в автобус не входить, даже если ездоков будет всего двое), уже просочились в салон, заняв лучшие места поближе к водителю, там, где меньше всего трясёт. Время до отправления ещё оставалось, и молодёжь галдела у открытых автобусных дверей.

Чуть поодаль стояли двое: мужчина лет тридцати с небольшим, и женщина немногим моложе своего спутника. В их настроении ощущался какой-то диссонанс с всеобщим упоением весной. Она просила его о чём-то, убеждала, укоряла, почти плача. А он, равнодушно потягивая сигарету, смотрел в никуда поверх её головы, не слыша просьб и не обращая на жену никакого внимания. Это были Игорь и Настя. Игорь неожиданно встретил сегодня своего приятеля, с которым не виделся много лет. Тот, потерял работу, и медленно, но верно катился по наклонной к беспробудному пьянству. Теперь Игорь тоже был не прочь выпить, а такая встреча – чем не повод, вот только жена всё зудит и зудит, настроение совсем испортила, посадить бы её скорей в автобус, да остаться у друга, а до дома можно и с вечерним рейсом добраться.

Настя переживала не зря: деньги, которые они взяли с собой на покупку страшно дорогой запчасти для их машины, могли с лёгкостью пропасть в кассе винного магазина. Но перед перспективой дружеской попойки Игорь устоять не мог. Настя исчерпала все доводы, и, видя полное безразличие мужа к её увещеваниям, опустила глаза в землю, в который раз подумав: Господи, что я сделала не так? Почему прекрасный человек, сильный мужчина, превратился в безвольного горького пьяницу, готового променять на бутылку целый свет?

Она устала бороться, но прислушаться к советам своей подруги Милы не могла, пока теплилась ещё надежда, что всё изменится. Мила – весёлая, добродушная толстушка, была за своим мужем, как за каменной стеной, и отказывалась понимать, как можно жить с мужчиной, который поднимает на жену руку, и бросает на неё все хлопоты по хозяйству, как только на горизонте появляется собутыльник.

Времени до отправления автобуса оставалось немного, и Настя в который раз смотрела на часы, в надежде, что за эти несколько минут Игорь всё-таки примет решение ехать домой. А тот курил сигарету за сигаретой, бросая окурки в лужу.

Глава 6

Мальчуган, которому на вид не дашь и пяти лет, задумчиво глядел на белое облако, напоминающее лошадиную голову. Грязная одежонка – почти лохмотья – слабо сохраняла тепло его щуплого тельца, но он привык не замечать холода. Тонкая шейка, бледное личико и грязные руки красноречиво говорили о его бедственном положении. А мальчонке всё было нипочём, он, задрав голову, жевал мягкую булку, которую ему дала жалостливая тётенька, выудив её из необъятной хозяйственной сумки.

Интересно, думал мальчик, разглядывая облако, доберётся эта «лошадиная голова» до солнца, или нет. А если доберётся, то проглотит или проплывёт мимо? Его раздумья прервал окрик.

–Данька! Ты чего там ворон считаешь, что ли? Иди скорей, тебя Паук спрашивал! – звонким голосом надрывался такой же оборванный пацан, выглядывая из-за угла дома.

–Иду уже, Тим. А чего ему надо-то? – спросил Данька.

–Так он мне и сказал, – ответил Тим, теперь уже сам высматривая в небе от, на что глядел его друг. Не найдя ничего интересного, Тим пнул ногой осколок кирпича, и скрылся за углом.

Данька вздохнул, очень ему не хотелось уходить с прогретой солнцем аллеи в его нынешнее пристанище. Он вынул из кармана круглый камушек, размером с перепелиное яйцо и метнул его сильно и точно в алюминиевую банку из-под пива. Такие камешки всегда оттягивали его карманы, а метание по разным небольшим мишеням было любимым занятием. В детском доме, из которого он сбежал прошлым летом, в игровой комнате висел дартс. К нему всегда выстраивалась очередь из ребят всех возрастов. Малышню, как правило, оттесняли, но голь на выдумку хитра, и те, кому поиграть в настоящий дартс приходилось очень редко, придумали свою игру – метание камней по мелким мишеням. Данька в этом преуспел и при любой возможности оттачивал своё мастерство.

После побега из детского дома, они с другом прибились к бродяжкам, да так и остались жить в «подземелье», как они между собой называли теплотрассу. Там всегда было тепло и почти светло, но вечная духота и возня пьяных бомжей заставляли маленьких беспризорников, как можно дольше задерживаться на улице, хотя они и нашли для себя в лабиринтах теплотрассы небольшой закуток подальше от взрослых.

В подземелье царили свои правила: каждый его житель должен был зарабатывать на хлеб, малышня просила милостыню у церкви и в самых людных местах, взрослые охотились на помойках за стеклотарой и разным вторсырьём. Всё заработанное стекалось в одни руки – руки Паука, в подземелье он был самым главным: казначеем, законодателем, судьёй и палачом. Никто не мог утаить даже рубль, если ему была дорога жизнь. Паук был скор на расправу. Тяжесть наказания напрямую зависела от расположения его духа – иногда провинившийся отделывался лишь парой синяков или выбитым зубом, а тот, кто попадался под горячую руку, мог неделю не вставать, зализывая раны.

Данька прибавил шагу – если сам Паук ищет его, то задерживаться не стоит. Забежав за угол, он пролез в дыру в бетонном заборе, и нырнул в люк, который служил входом в подземелье. Некоторое время его глаза после яркого солнца привыкали к полумраку тоннеля, освещённого грязной электрической лампочкой.

Пройдя в «апартаменты» предводителя, Данька осторожно отодвинул занавеску – засаленную тряпку, закрывающую логово Паука от посторонних глаз.

–Здрассьте, – робко произнёс мальчуган. Не зная, как вести себя на «ковре» у начальства, он мялся у входа, угрюмо глядя исподлобья на двухметрового амбала, восседающего на грязном матрасе.

Паук получил своё прозвище из-за татуировки на правом плече. Он старался, по возможности, не носить одежду с длинным рукавом, чтобы не закрывать устрашающий рисунок: мерзкое насекомое, сидящее на паутине, обхватывало всю руку своего хозяина, раскинув четыре пары длинных мохнатых лап. Когда-то Паук имел свой бизнес, но большие деньги испортили его характер. Из-за снобизма и самодурства он потерял друзей и жену, проиграл в казино всё, до последней нитки, и нашёл себя в новой ипостаси – предводителя бомжей. Его неимоверная сила и деспотичный характер помогали поддерживать, как казалось Пауку, дисциплину в сообществе из нескольких ослабленных постоянным пьянством и недоеданием бомжей и беспризорной ребятни. На самом деле дисциплиной тут и не пахло, просо страх остаться одному и замёрзнуть где-нибудь в подворотне, заставлял каждого из обитателей подземелья подчиняться правилам, установленным Пауком. Он ненавидел детей, и давно прогнал бы эту мелюзгу, да больно хорошие деньги приносили они, получая милостыню. Сердобольные люди не могли пройти мимо тощего оборвыша, не подав ему хотя бы несколько монет, а то и купюру.

Паук сделал многозначительную паузу, нагоняя страху на Даньку, при этом он пристально разглядывал сорванца, вероятно, решая, какое наказание придумать на этот раз.

–Как жизнь, боец? – наконец спросил Паук.

–Потихоньку, – робко ответил Данька.

–А скажи-ка мне, друг сердешный, как думаешь, хорошо ли воровать? – с каждым словом в голосе предводителя всё отчётливее слышались стальные нотки.

–Я не воровал… Никогда, – Данька посмотрел прямо в глаза сытому, наглому детине, возомнившему себя великим прокуратором.