Прелестник

– Ну и что. Я все равно не могу уснуть. А ты думаешь о нашем спектакле?

– Немного.

– Послушай, дорогая, ты не можешь быть такой «замороженной», – Луи порывисто поднялся и подошел ближе. – Ты хоть чуть-чуть представляешь себя на сцене?

– Если честно, нет.

– А надо представить. Что ты будешь делать, что говорить… Короче, ты должна войти в образ.

– Прямо сейчас? – невозмутимо спросила она.

– Да когда угодно, милая. Ты прелесть. А что же ты наденешь на себя?

– Я думаю, это не главный вопрос.

– Но весьма существенный…и, кроме того, эта прическа не пойдет. В первой сцене мы уберем твои волосы на древний манер, а потом… а ну-ка распусти их.

Мари совсем растерялась, сбитая с толку такой активностью Луи.

– Ну же, чего ты боишься?

Она медленно распустила свою косу, в волнении глядя на Луи. Он обошел вокруг девушки и, остановившись, на свое усмотрение поправил несколько прядей.

– Теперь хорошо, – довольно сказал он, – очень хорошо. Мы еще прикрепим живой цветок, и ты будешь настоящей Эвридикой. А глаза… чудо как хороши!

Мари, чтобы отвлечь Луи, поинтересовалась:

– А вы, сударь, уже знаете, что делать на сцене?

– Я? За меня не волнуйся. Я буду рядом с тобой, буду прославлять твою красоту в песне, а ты подаришь мне улыбки. Нам будут петь гименей – ну, это свадебная песня, – и мы должны сиять от счастья. Это в первой сцене. Согласна?

– Хорошо, ваша светлость.

– Ты можешь звать меня по имени.

Она только смотрела.

– Когда-нибудь сможешь, – заверил маркиз, – а сейчас иди спать. Может быть, завтра начнем репетировать.

Луи поднес к губам ее руку и, поцеловав, пожелал покойной ночи.

* * *

Дело пошло как нельзя лучше. С изобретательностью Луи и познаниями Люсьена подготовка спектакля продвигалась очень быстро.

На первых репетициях все было не так, как хотелось, но постепенно «актеры» достигали совершенства в своих ролях. Луи, казалось, сросся со своим образом и, даже когда не репетировал, почти не расставался с «лирой» (лютней). Он был на сцене так же непредсказуем, как и в жизни, поэтому его партнерше приходилось нелегко. Люсьену хорошо давалась суровость владыки загробного мира, а на роль Прозерпины выбрали тоже одну из горничных, темноволосую и черноглазую.

Очень скоро артисты примерили костюмы. Луи необычно смотрелся в длинных белых одеждах. И когда он в руке держал «лиру», с него запросто можно было писать Аполлона-мусагета.[2 - Мусагет – предводитель муз.] У Люсьена были тоже свободные длинные одежды, но только черного цвета. А Мари нарядили в легкое покрывало, мягкими складками облегающее ее фигуру. Когда она увидела себя в зеркале, то ужаснулась и ни за что не хотела оставаться в таком наряде. Как всегда, в дело вмешался Луи. Оглядев свою «Эвридику», он пришел в неописуемый восторг и воскликнул:

– Великолепно!

– Но, сударь, – взмолилась Мари, – я не могу появиться в таком платье…

– Это еще почему?

– Мне даже перед вами неудобно…

– Ты просто ослепительна, – заверил ее Луи, – посмотри на статуи. Древние так одевались. Что же тут такого неудобного?

Мари не могла сказать, что ее смущает отсутствие корсажа и что в таком наряде ее фигура выступает весьма рельефно. Однако с Луи бесполезно было спорить. На все доводы он твердил одно: «Прекрасно».

Спектакль был почти готов. Только одно смущало главного затейника всего предприятия: «Эвридика» уж больно холодна. Неубедительна ее любовь. А Луи старался. Его порывистость, любовный пыл вместо того, чтобы заражать Мари, пугали ее. И Луи уже не знал, как ей объяснить. У самого же сердце выпрыгивало, он еле сдерживал себя.

11. «Орфей» и «Эвридика»

Время пролетало незаметно. Вот и август. Темнело раньше. Вечера стали прохладными. Небо ночью высокое, ясное. Множество звезд высыпают и завораживают.

В один из таких августовских вечеров Мари вышла на аллею, а через пять минут была у той самой беседки, называемой «античной» потому, что по форме она напоминала древнегреческие с колонками беседки. В этом уголке дивно разрослись деревья и кусты, а саму беседку опутывало вьющееся растение.

Здесь назначено свидание. Мари остановилась и оглянулась. Было тихо, казалось, парк безлюден. Внезапно она услышала легкий шорох, и через мгновение из беседки вышел Луи с лютней на боку, которая досталась ему в наследство еще от деда – страстного любителя музыкальных развлечений. Поскольку отец не увлекался этим занятием, сын быстро завладел заветной лютней.

– Я рад, что ты пришла, Мари, – сказал он. – Я покажу тебе одно место в моем парке. Пошли.

Они медленно направились в глубь парка. Вскоре Мари приметила, что дорожки ей уже не знакомы, однако маркиз уверенно продолжает идти вперед. Наконец они вышли на маленькую площадку, выложенную плитами, а с нее стали спускаться по узкой каменной лестнице, как тропинка, пролегавшей по склону холма. Со всех сторон шептались могучие деревья, уже поглощенные наступающей темнотой.

Луи и Мари спустились на такую же площадку, как наверху. Посреди нее находился фонтан-скульптура, изображающий Аполлона с кифарой в руках. Чуть подальше, окруженная с трех сторон зеленью, стояла скамья.

Луи предложил Мари сесть, а сам устроился рядом с ней и спросил:

– Хочешь, я спою тебе?

Мари очень обрадовалась возможности вновь слышать этот великолепный голос. Луи без преувеличения можно было назвать сладкоголосым. Увидев ответ в глазах девушки и не дожидаясь его на словах, Луи тронул струны и вдохновенно запел. Звук его чудесного голоса мягко разливался в воздухе, как аромат цветов. Юноша любовно перебирал струны лютни, извлекая из них поистине волшебную музыку. Мари очарованно слушала.

– Вы поете бесподобно, – сказала она, когда Луи замолчал. – Так, наверное, пел Орфей.

Луи опустил глаза, чувствуя, что весь горит от волнения. Его рука крепко сжимала гриф лютни. Внезапно юноша соскользнул на землю, оказавшись перед Мари на коленях. Он уронил голову на ее колени и быстро заговорил:

– Я не могу без тебя, Мари; делай со мной, что хочешь, но я должен быть с тобой. Пощади меня! Я больше не владею собой…

От такой неожиданности Мари не сразу нашлась.

– Не надо, сударь… – прошептала она.

Но Луи быстро перебил:

– Надо. Неужели ты не видишь, что я люблю тебя? Мари, душа моя, нет больше никакой возможности скрывать то, что ясно, как день. Я люблю… и не могу ничего поделать с собой.

– Сядьте, прошу вас.