Охота на Церковь

– Вы правда в нашем райкоме работаете, дядь Вась?

Из-за стеганой занавеси вышагнул старший сын отца Алексея. Он был в трусах и фуфайке, с босыми ногами. Впервые в жизни видевший своего дядьку, пятнадцатилетний Миша рассматривал родственника с затаенным чувством, будто ждал от него чего-нибудь внезапного, необычного.

– Михаил, иди спать! – велел отец. – Завтра поговорим об этом.

Парень недовольно развернулся и исчез за занавесью.

– Недолюбливает тебя сынок-то? – усмехнулся Василий, нетрезвым глазом разглядевший в подростке нечто, что заставило его на мгновенье повеселеть. Покончив с флягой, он извлек из потайных недр пальто бутылку водки. – Не по поповской он у тебя части.

– Да, Миша у нас заправский радиолюбитель. – Отец Алексей сделал вид, будто не понял, о чем говорит брат. – Сейчас собирает из деталей приемник, бредит короткими волнами. Здешние комсомольцы попросили его помочь обустроить радиоточку в клубе. У них монтер из города запил, а радиотарелку хотят к Первомаю. Может быть, дадут ему рекомендацию в кружок Осовиа… Никак не научусь выговаривать эту абракадабру.

– Осоавиахима, – подсказал брат, осушив стакан.

– Точно. Этот Авиахим руководит движением радиолюбителей, но Михаила как сына церковника туда не берут. Он в прошлом году кончил семилетку, и в восьмой класс его не взяли – родители лишенцы. Только зимой приняли в городскую школу, когда новая Конституция отменила лишенческий статус. И то лишь потому, что он на отлично сдал экстерном все предметы за полгода. Знаешь, Вася, мне кажется, это положение парии в обществе сломало что-то в моем мальчике… – с горечью поделился священник. – Он очень скрытен, никогда не говорит со мной по душам, как сын с отцом.

– А чего ты хотел. Испортил парню жизнь. – Василий заугрюмел – то ли от выпитого, то ли от услышанного. – Да и я-то вряд ли сумею ему помочь. Родней тебя и его не призна?ю. Сам не ищи меня в городе и его не пускай. Береженого Бог бережет. Не дадут мне тут долго просидеть. Скоро всем нам достанется: сестрам по серьгам, братьям на орехи… Да нет, Вадька наш, академик, вывернется, он скользкий. Отречется и от тебя, и от меня. А я-то ему взлететь помог при советской власти, он теперь шишка в искусстве. Галиматья его теософская не очень-то способствовала. Ты, Леша, за деньгами к нему не обращайся, не даст. Квартира вся в антиквариате, но жаден как Кощей.

Отец Алексей смолчал. Средний из братьев Аристарховых жил в Москве. Добраться до него было непросто, и все-таки священнику удалось побывать в гостях у Вадима, когда-то известной в оккультных кругах личности, а ныне правоверного партийца. Рассказывать об этом он не хотел – слишком печально.

– Вот ты уже и Бога поминаешь, Вася. – Он попытался направить разговор в иное русло. – Может, и тебе пригодится скоро Бог?

– Сказать тебе, чем я занимаюсь в кресле второго секретаря? – Василий вскинул поникшую было тяжелую голову. – Составляю справки, они ж доносы, на исключенных из партии для обкома и начальника райотдела НКВД. Прямо говоря, выписываю им приговоры. В начале месяца было расширенное заседание бюро райкома с парторгами и членами партактивов района. Зачитывали закрытое письмо из ЦК с решениями Пленума о чистке партии, повышении партийной бдительности и разоблачении врагов. Теперь все эти парторги и члены партактивов будут соревноваться в доносах на своих же, на коммунистов. Вот такое паскудство, Леша. Вся советская власть теперь существует на доносах и взятках. Честному человеку в ней уже нет места.

– Ты разочаровался в коммунизме?

Отец Алексей был не просто удивлен. Откровения брата предъявили ему некую иную реальность, существующую параллельно, а может быть, перпендикулярно той советской власти, с которой сталкивался в жизни он сам и круг его знакомых. Нет, разумеется, он слышал о московских судебных процессах над приверженцами троцкистской партийной оппозиции. И как все нормальные люди, не понимал, каким образом эти бывшие соратники Ленина превратились в немыслимых чудовищ, коими их выставляли собственные признания и обвинение во главе с генеральным прокурором Вышинским. Но он и предположить не мог, что подобных чудовищ, разве что более мелкого масштаба, плодит в кабинетах за семью замками сама Коммунистическая партия СССР в лице своих рядовых тружеников.

– Я разочаровался в людях, которые должны строить коммунизм, – бессильно пробормотал Василий. – Идеи коммунизма чисты и прекрасны. Они слишком чисты и высоки для этих крыс, которыми теперь набиты обкомы, горкомы и прочие комы. Это те же мещане во дворянстве, которые при царях давились за подачку, копили денежки на свой домик, набивали карманы взятками и на трудового человека смотрели как на отброс. Они по скудости умишка никогда не постигнут великой идеи самоотречения во имя народа. Им подавай филе, икру, коньяк и папиросы «Герцеговина Флор». А иначе зачем жилы рвать, промышленность в стране поднимать и колхозы строить?..

– А зачем колхозы строить? – спросил отец Алексей. – Коммунизм для человека или человек для коммунизма? Наши правители выбрали, несомненно, второй вариант. Ведь вы, Вася, губите русского мужика, крестьянина, делая из него наемного сельского пролетария, у которого ничего своего нет. Вы проповедуете материализм, а между тем принуждаете народ к вредному, по вашим же словам, идеализму, когда масло и мясо, а также штаны и башмаки ему даются исключительно в великих идеях, а не в вещественном виде.

– Молчи, Лешка, про то, в чем не смыслишь. Ты вот про Бога затянул… Тоже считаешь его великой идеей…

– Бог не идея. Он реальность…

– Не цепляйся к словам. Ты считаешь Бога великой идеей. Только вам, попам, в точности так же не с кем строить ваше Божье царство. Строители-то – такая же гниль, как в обкомах и райкомах, черт их дери… Подл человек, Алешка. Грязен и срамотен. А советский партиец и того подлее, запомни. – Василий вдруг тихо засмеялся. – Но я знаю, как уйти от этих крыс. Я, братка, запасливый, и склянка с отравой всегда при мне.

– Не надо, Вася, – содрогнувшись, попросил священник.

Старший Аристархов только рукой на него махнул.

Далеко за полночь они вышли во двор дома. Покачиваясь, Василий отыскал у забора свой велосипед. Отец Алексей уговаривал его остаться до утра, проспаться – не то кувыркнется где-нибудь в яму или попадется промышляющим на дороге молодчикам с финками и обрезами.

– У самого ствол найдется.

– Ты пьян, Вася. Даже достать не успеешь.

– Я пьян?! Ты, Лешка, не видал пьяного партийца. Мне уже не по чину так закладывать…

Отец Алексей еще долго всматривался в темноту вдоль сельской улицы, пока вихляющий силуэт на колесах не слился окончательно с ночной мглой. «Ну вот и повидались», – сказал он себе, твердо зная откуда-то, что больше с братьями никогда не встретится. Советская жизнь развела их далеко… а смерть разведет еще дальше.

4

– Буржуйски живешь, Брыкин!

Юрка Фомичев сбился со счета и вернулся в прихожую, чтобы заново исчислить количество комнат в квартире. Впервые в своей шестнадцатилетней жизни, прошедшей под сенью политических разговоров о счастье и бедах народа, под девизом революционного аскетизма, приверженцем которого был Юркин отец, Фомичев ощутил неприятный и болезненный укол зависти. Жилплощадь партийного инструктора Муромского райкома Брыкина-старшего состояла из четырех комнат с хорошей мебелью, кухни и отдельной туалетной комнаты.

– При коммунизме так будут жить все, – убежденно ответил Генка. – По-спартански, но с жизненным комфортом.

– По-спартански, – фыркнул Фомичев и проворчал: – Когда еще у нас дождешься коммунизма.

Он заглянул в столовую и ошалел от вида накрытого стола. На белоснежной скатерти источали аромат двух сортов колбасы блюда с бутербродами, красиво уложенными горкой. Румянились корочкой пироги – круглые гладкие, длинные с гребешками, с верхом-корзиночкой, из которой выглядывала начинка. Ваза была полна шоколадных конфет в бумажках с картинкой. Между тарелками стояли бутылки портвейна номер четыре и кувшин с вишневым компотом.

– Пока в Кремле сидит усатая Вошь народов, не дождешься, – согласился Брыкин. – Коммунизм в мире возможен единственного рода – тот, за который борется Лев Давыдович.

– Коммунизм в отдельно взятой квартире уже построен! – объявил Фомичев, подцепив пирог с завитушкой. – Это твоя мать напекла?

– Да ты что, мать такое не умеет. Она сейчас в санатории в Абхазии. Это Аглаша, прислуга.

– А нас сегодня уплотнили. – Юрка затолкал половину бутерброда в рот и потянулся за пирогом. – На паровозоремонтный набрали деревенских, распихивают по домам в поселке. К нам тоже квартиранта вписали. Теперь с матерью в одной комнате на девяти метрах будем жить.

– Отец пишет? – спросил Брыкин.

– В тайге почтовым разносчиком устроился, – с кислой усмешкой сказал Юрка. – Пишет, что дали семь лет ссылки. Сообщает, что встретил там двух знакомых, тоже ссыльных эсеров. Революция была двадцать лет назад, а тех, кто боролся за народ, до сих пор, как при царе, ссылают в Сибирь и гонят на каторгу.

– Твоего, по крайней мере, не расстреляли, – раздался голос Толика Черных, который сидел в углу за столом-бюро и писал в тетрадку.

– Спасибо за это дорогому товарищу Сталину! – возгласил Брыкин, кривляясь. – За то, что не всех врагов народа записывают в троцкисты, а только избранных. Толька, твой отец был настоящий троцкист или липовый?

– Мой отец был инженер, – отозвался Черных, не отрываясь от тетрадки.

Фомичев заглянул ему через плечо. Аккуратным косым почерком Толя заполнял страницу рукописного журнала «Карась и щука». Журнал существовал пока что в единственном экземпляре и был информационным рупором подпольной группы, которая еще не имела названия, но уже разрабатывала стратегические планы. Заполнять журнал материалом по мере его созревания мог любой участник группы. На первой странице рупора крупно были выведены слова: «Прочитай и подумай о своей жизни: за то ли боролись наши отцы-революционеры?»

Синими чернилами Толик старательно переписывал с куска оберточной бумаги карандашный набросок: «Рабочие были и остались рабами, черной костью. Белая кость – партийцы-большевики, которые заняли место прежних дворян-угнетателей. К рабочим эти новые хозяева, господа-большевики относятся как к собакам. Народные массы для них навоз, которым удобряется история…»

– Ленька обещал раздобыть для журнала едкие стишки на смерть Кирова, – сообщил Фомичев.

– Ладно, – сказал Черных. – Тут еще останется место.

В квартиру ворвались трели звонка, Брыкин пошел открывать. На пороге стояли девушки: Муся Заборовская с задорно торчащими у румяных щек локонами прически каре и незнакомка с красиво подколотыми на затылке длинными волосами.

– Девчонки! – расплылся Генка в улыбке.

– Это Женя Шмит, моя подруга, – представила Муся незнакомку, которая отдала свое пальто Брыкину, ставшему невозможно галантным.

Удивленно озираясь, девушки прошли в столовую.

– Ого! – Муся оценивающим взором окинула стол с яствами и, напустив на себя равнодушный вид, направилась к трюмо с зеркалом. Поправила прическу и складки темно-зеленой блузки на груди, скользнула пальцем по значку «Ворошиловский стрелок», стирая с него невидимые пылинки. Комсомольский значок рядом с ним оставила без внимания. – А где Игорь? И Звягин опаздывает. Девушкам положено, а мальчики могли бы быть и повежливее, не заставлять себя ждать.