Чумщск. Боженька из машины

XIII

Выдающийся реформатор театра Евструшин оставил всем артистам благородную идею над-спектакля: когда на сцене творится представление, бытовая реальность обязана уступить, исчезнуть, раствориться. И в это растворение быта в сиянии искусства должны полностью и безоговорочно верить и артист, и зритель – так же, как всякий христианин обязан верить в то, что в таинстве причастия вкушает он вовсе не вино и хлеб, а именно кровь и плоть Христовы. Ответственность в строительстве сего эфемерного здания спектакля, побеждающего самое обыденную реальность, целиком лежит на плечах артиста, поскольку зритель «сам обманываться рад» – был бы спектакль хорош. Нет правды в игре актера, для которого сцена не равна вселенной. «Сцена охраняется сонмами ангелов» – сказано Евструшиным, из чего непременно проистекает, что вторгаться быту в тело представления – святотатство. Но как относиться к тому нахалу, кто, покушаясь на спектакль, спасает ни много ни мало жизни служителей Мельпомены, пусть даже это и происходит случайно?..

После обращенного к Алоизу приказа Петера, в зале наступила мертвая тишина. Затаив дыхание, публика ждала дальнейшего развития драматических событий. Как-то поступит Алоиз? Что скажет? Как спасется? И аптекарь уже намеревался было что-то ответить барону, как вдруг слева от занавеса совершенно не к месту объявился Василий Жбырь в образе жандарма. Ступал он медленно и неуверенно, словно проворовавшийся мальчишка. Пол скрипел под весом его тела. Вся спесь и надменность в Василии куда-то подевались, он испуганно озирался по сторонам, щурился в свете прожектора, смотрел в зрительный зал, одним словом, вёл себя в высшей степени непрофессионально.

Ободняковы застыли, оторопев. Василий портил спектакль. Меж тем, идя сквозь декорации аптеки, Василий неуклонно приближался к артистам – в «подвал». Первым опомнился Крашеный. Понимая, что через мгновение на глазах у сотен зрителей будет нарушена всяческая художественная условность – Василий «пройдет сквозь стену» – Крашеный выпучил глаза и пискнул, от страха импровизируя:

Кого там черт принес? Отряд солдат?

Затем он перешел на шепот, предназначавшийся одному Василию:

– Иди-ка лесом… друг…

И, не сдержавшись, Крашеный замахал руками на переростка.

Василий, как полуоглушенный бык на скотобойне принялся метаться в разные стороны, нигде не находя покоя.

– Аааммммм… – замычал он от страха, пялясь в зрительный зал.

Вилен Ратмирович Жбырь тем временем, подобно сыну, в крайней растерянности рыскал по коридору театра. Он, похоже, безвозвратно утерял из виду разоблаченного им ложного Никифора.

– Упустил! Упустил!.. Ууу! – повторял главный полицейский Чумщска.

Услыхав голос сына, Жбырь мгновенно расцвел и бросился в зал, однако двери уже были наглухо запечатаны. Напрасно Вилен Ратмирович кричал, напрасно колотил в дверь кулаками – дерксеновские остолопы будто оглохли. Им, видимо, обрыдло работать швейцарами. Слёзы навернулись на глаза Вилена Ратмировича.

Василий всё никак не уходил со сцены. Он перестал метаться и наоборот, сделался как будто в столбняке. Внезапно в голове его мелькнул обрывок вчерашнего наставления Ободняковых: нужно быть на возвышенности, дабы зрителю казалось, что полицейский заглядывает в подвал сверху. Василий, поскуливая от страха, стал карабкаться на бочку, стоявшую у входа в келью Алоиза. Ободняковы взирали на происходящее с нескрываемым ужасом. Наконец Василий встал во весь рост и увидел артистов, которые с негодованием делали ему знаки. Он побагровел от натуги, тщетно пытаясь припомнить хотя бы пару слов из порученной ему реплики. До него донесся шепот зала, и здесь вонь и духота всей своею тяжестью обвалились на Василия. Он почувствовал, как в переполненном желудке образуется подвижный ком из пирожков и ищет себе выхода. Дальнейшее произошло так скоро, что Василий не успел предпринять ровным счетом ничего, дабы попытаться хоть как-то сокрыть свой позор от глаз публики. И мы – увы, дорогой читатель! – не можем утаить сей факт, поскольку он крайне важен для фабулы нашей нехитрой повести. Ведь тем самым жизни артистов в который раз за последние пару дней были чудесным образом спасены.

Стоя на бочке, горе-артист согнулся в три погибели и изверг содержимое своего желудка прямо на Ободняковых. Ввиду обостренных до предела нервов и рефлексов, артисты мгновенно нырнули в стороны, прикрывая головы руками и только чудом уворачиваясь от летящего в них обеда. Что было весьма кстати, поскольку тут же раздался оглушительный выстрел и заряд дроби прошил декорацию ровно в том месте, где секунду назад стояли Ободняковы.

– А я-а-а-а и вам н-н-н-и балясник! – послышался из зала срывающийся пьяный ор. Толпа в страхе расступилась. От двери с ружьём наперевес, сильно шатаясь, плелся не кто иной, как ободняковский возничий Трифон. Одежда автомедона была грязна, борода топорщилась паклей. – А ну подавайте мне деньгу! А н-н-н-и-и то!.. – Трифон угрожающе воздел оружие над головой.

Следом за Трифоном тащились основательно набравшийся Гагарин и какой-то коренастый молодец в клетчатой кепке и с квадратным ухмыляющимся лицом. Вилен Ратмирович Жбырь лежал у дверей зала, оглушенный ружейным прикладом. В отсутствии начальника прочие полицейские, коих подле оказалось всего-то двое, озираясь, осторожно бездействовали.

Лёжа на полу, Ободняковы мгновенно признали голос своего заблудшего извозчика.

– Пропал спектакль! – едва не плача, воскликнул Крашеный коллеге.

– Попробуем обставить, – смелея, прохрипел Усатый и поднялся.

Солдат ушел, изгадил мне подвал,

Теперь другой – стреляет, сквернословит,

Желает лавку разгромить, нахал?

Что за денёк – все пьют. Видать холера

Тому виной – от страха пьют. Пойду

Поговорю с сим дебоширом лично,

– без запинки, нарочито торжественно продекламировал Усатый. Он исчез за кулисами и через секунду уже предстал со стороны аптеки. Крашеный тоже поднялся и как ни в чем не бывало прохаживался по подвалу, косясь в зал. Насмерть перепуганный Василий прятался теперь в бочке. Усатый приложил ладонь козырьком ко лбу и стал вглядываться в темноту, пытаясь обнаружить источник стрельбы. Наконец он произнес:

Кого там черт принес? Что ты палишь?

Иль возомнил, что коль избег холеры –

Так можешь что угодно делать?..

– С-с-с-ам ты х-х-ххалера! – уязвленно заверещал Трифон, приближаясь к сцене.

Публика настороженно следила за происходящим.

– Так вот какая у него роль, – промолвил сторонник той теории, что бутафорщик тоже непременно задействован в спектаклях Ободняковых.

– Экспериментальный театр, – объяснил происходящее некий завзятый театрал. – Хотя что значит «экспериментальный?» Известно, что «четвертая стена» давно уж пала. Не заметить этого может разве что слепой.

Чего ты хочешь? Ты ли это… Карл,

– неуклюже продолжал сочинять Усатый, осторожно подбираясь к самому краю сцены. –

Мясник, расстройством нервным изможденный?

Ну, подойди.

Трифон вдруг ни с того ни с сего пьяно разрыдался и с ружьем наперевес приблизился к помосту сцены. Дамы в зале прослезились вслед за Трифоном. Гагарин и детина в клетчатой кепке держались поодаль. Усатый поманил бутафорщика ладонью:

Ну, лезь в окно.

Трифон сделал шаг к сцене и настороженно остановился, блестя снизу на Усатого мокрыми глазами. После он обернулся и удивленно стал рассматривать зал, будто бы только заприметил находящихся в нем людей.

– Не-не, – сказал он, маша рукою в сторону Ободняковых. – Мои-то баре совершенно другой наружности. Энти, – Трифон смешно присел и произнес по складам: – Раз-одетыи!

Усатый вдруг скомандовал ему вполголоса, доставая из кармана что-то блестящее:

– Трифон, коробок! – и тот в мгновение ока подскочил к помосту и вскарабкался на сцену.

Дело в том, что Трифон хотя и был мужиком, однако ж имел вполне аристократическое увлечение, по своей силе, пожалуй, превосходящее даже и тягу к водке, а именно – всю жизнь коллекционировал он разного рода чайную упаковку. Её имелось у Трифона несметное количество изо всех решительно мест, где только произрастал чайный куст. Были в его коллекции и деревянные ящички из утопающего в зелени магического Цейлона, в коих некогда хранился чай, собранный у подножия горы Пидуруталагала, и жестяные коробки, изготовленные на чайной фабрике в Закавказье, и полотняные чайные мешочки да хрустящие бумажные пакеты из совсем уже неожиданных мест, вроде британского графства Корнуолл, где, как известно, погода весьма прихотлива и правильно вырастить чай – целое искусство. И весь этот скарб Трифон таскал с собою в мешке – пыльный, гремящий, тяжелый. Иногда он выменивал солидную часть своего жалованья на какую-нибудь захудалую картонку и был этому несказанно рад. А Ободняковы, желая порадовать Трифона или поощрить того за хорошую работу, иногда раздобывали новую упаковку из-под чая и кричали извозчику: «Трифон, коробок!» – тот тогда бросал все свои дела и, счастливый, мчался к господам.

Сейчас Усатому было стыдно за свой обман, но при бездействии полицейских на кону стояли жизни, да к тому же Трифон в силу своей тяги к выпивке много какой неправды наплел об артистах и едва не упрятал тех за решетку. Понимая, что представление неотвратимо рушится, Усатый тем не менее не стал далее испытывать судьбу и пытаться уладить конфликт незаметно для зрителя. Швырнув в сторону металлическую коробочку-приманку – она была из-под лекарств – Усатый бросился на Трифона с проворством пантеры. Основной целью было ружьё, однако бутафорщик тут же оценил обстановку и вцепился в оружие мертвой хваткой. Некоторое время борющиеся с мычаньем и пыхтеньем передвигались по сцене, будто бы танцуя под неслышимую музыку неизвестный человечеству свирепый парный танец. Наконец Крашеный, наплевав на всякую художественную условность, бросился «сквозь стену» аптеки на подмогу. Теперь плясали трое: примеряясь к стремительным движениям борющейся за ружье пары, Крашеный ловко охаживал пинками Трифона, хотя по ошибке не единожды доставалось и Усатому. Гагарин и клетчатая кепка бездействовали. Наконец, дождавшись, когда Трифон на секунду лишится равновесия после особенно сильного удара Крашеного, Усатый изо всех сил рванул ружьё на себя, одновременно выкручивая его за шейку стволом вниз. Соперник, не желая упускать оружие, одною рукой машинально схватился за спуск. Раздался выстрел, и Трифон вдруг истошно завизжал, валясь на пол.

– Ай! – вопил извозчик леденящим душу голосом, держась за ногу. – Ой, ляжка!

В зале поднялся форменный гвалт. Усатый деловито выставил перед собой ладонь и вскоре все затихли.

– Мы вынуждены прервать наше выступление, – обреченно произнес Усатый, неумело разряжая ружьё. – Поскольку у нашего… артиста травма ноги. Имеется ли в зале доктор или по крайней мере человек, сведущий в огнестрельных ранениях?

Из-за кулис как ни в чем не бывало появились заспанные Ефим и Афанасий – от здорового сна их окончательно разбудил лишь третий выстрел. Напарники в два счета скрутили Трифону руки, поскольку тот, несмотря на увечье, не оставлял попыток вновь завладеть ружьём.