Чумщск. Боженька из машины

Обильно потея лицом, он прожевал последний, девятнадцатый по счету, пирожок, облизал пальцы и громко, не прикрывая рта, чихнул. Одновременно с этим из-под потолка, из разных его мест, послышались устрашающие скрипы.

– Будь здоров, Васютка, – промолвил Вилен Ратмирович сыну.

И здесь же до Жбыря донеслись обрывки чьей-то речи, заставившие его насторожиться:

– Для ободьев и щьтупицы только дуб… Штурпак долотом пройдёсси, жатем, этова, в токарню. Долотом… и щьверлыщьком для втулки, – речь была какая-то странная, невнятная, шепелявая, сбивающаяся, будто говорящий набрал в рот угольев. – Обод иж брушку шначала жамочат в воде, патома в огонь… Тут-то мужиков и жови, гнуть… Один вовек не шогнещь…

«Так! – подумал, округляя глаза, Жбырь. Он вдруг что-то такое почувствовал в воздухе: – Здесь почитай весь город, значит и улики сыщутся…» Какие улики, было непонятно, но убаюканная суетой представления профессиональная бдительность встрепенулась в исправнике с новою силой. Жбырь собрался было исследовать, откуда происходил странный голос, однако его отвлек со всей решительностью поднявшийся из кресла Василий. Кресло предательски скрипело, освобождаясь от грандиозной тяжести.

– Идешь, Васютка? – радостно затараторил Жбырь, тоже вставая и перекрывая обзор сидящим сзади.

Василий молча стал протискиваться куда-то в сторону бокового выхода.

– А ну пущайте его за кулисы, – приказал Жбырь стоявшим на дверях надсмотрщикам. – Сын мой в спектакле роль играет.

А этот самый спектакль меж тем летел на всех парах. Забыли о всяческих признаках волнения Ободняковы, слились с судьбами персонажей, растворились в их личностях. И магия этого жизнеподобия струилась во все стороны убогонького театра, преображая действительность. И вся огромная публика, позабыв про вонь и духоту, позабыв про тайну миллионщиков, раскрывши рты, наблюдала за разворачивающейся перед их глазами историей, которая с каждой минутой принимала все более трагический оттенок. И вот уже отвергнутый своею служанкой Петер мечется и не находит в темных покоях никакого утешения. В его руках позолоченный кубок с вином. Оркестрик, входя в раж, играет всё слаженней, устрашающие ноты гудят в мелодии, подспудно навевая тревогу. Прожектор прибавляет свету, и вот сцена предстает взору публики разделенной на две части: слева роскошные покои барона, а справа, в дальнем уголку – каменный подвал, в котором избранник Лусьень, аптекарь Алоиз напряженно орудует над бурлящим котелком. Из посудины валит густой зеленоватый пар. Аптекарь сыплет в котелок какие-то порошки, лицо его озарено радостью. Барон хмур. Прожектор прибавляет ещё свету и направляет его сугубо на Петера. Алоиз едва угадывается в сумраке на заднем плане. Оркестр взрывается звучным резким аккордом и мгновенно стихает почти до тишины. Барон говорит:

Прошло уж две недели. За пределы

Не выходил я собственного замка.

Забыл рассветы, шелестенье рощ,

Ручьев лесных живительную влагу.

Как крот презренный в яме полевой

Во тьме сижу и нет иной мне доли.

Лишь вспомню миг тот роковой, когда

Любовь свою открыл, а мне в ответ

Промолвили отказ – всё холодеет,

В глазах двоится. Падаю без сил

В постель мою, а мороки кругом

Мне застят свет. И муки нет страшнее.

Твержу себе: оставь сию химеру!

Пристало ль мужу так стенать, ответь,

Подобно глупому юнцу томиться?

О, где твоё достоинство, барон?

Кругом тебя в любой из дней недели

Порхает дюжина роскошных мотыльков

Любых мастей, а ты всерьез удумал

Страдать по горничной своей безродной.

Барон в молчании и глубокой задумчивости вновь принялся бродить по комнате, будто зверь по клетке. Мука, невыносимая мука явственно читалась на его лице. Барон словно бы на что-то решался. Через несколько минут он вновь заговорил:

Аптекарь Алоиз! Мне это имя

Как будто выстрел в грудь…

Здесь Петер на несколько секунд вновь задумался. Лицо его вдруг преобразилось, глаза пылали потусторонним светом.

Да будет так!

– страшным голосом вскричал барон и что есть мочи швырнул кубок о пол. Кроваво-красные брызги вина полетели во все стороны.

Ты победил, лукавый! Жребий брошен!

Возьми сию худую жизнь. Взамен…

Петер сел в кресло и с отсутствующей улыбкой уставился куда-то в пустоту. Затем он скороговоркой вымолвил:

А, впрочем, решено, я сам всё справлю.

Ты только не мешай. Вперед, барон!

Вперед, барон! Да будет ночь темна!

– закричал Петер. С этими словами он выпростался из кресла и схватил со стола тонкий продолговатый предмет. Блеснула сталь. Лицо барона демонически искривилось. Оркестр рванул изо всех сил визгливую какофонию, будто сотни пил перерезывали металл. Сцена вновь озарилась равномерным светом и стало видно Алоиза, который радостно приплясывал около котелка, потирая руки. Барон стоял, вздымая над головой стальное орудие.

Под тревожные звуки оркестра занавес стал быстро смыкаться, словно бы спеша оградить публику от надвигающихся опасностей. Свет вспыхнул в зале, который тут же зашелся такими аплодисментами, что закладывало уши. Первый акт был окончен.

XII

Как только занавес закрылся, изможденному ожиданием Трофиму Афанасьичу Шубину пришла в голову одна тревожная догадка. «На меня смотрели господа артисты, – убежденно подумал он и, ужасаясь, домыслил: – Как-то странно смотрели. Будто бы… Да уж не с осуждением ли глядели?!» – здесь Шубин ужаснулся еще больше, наскоро поднялся из кресла и стал аплодировать энергичней – авось глядят из-за кулис? Его затылка коснулось перо одного из опахал, которым обмахивали чету Шубиных. «Божечки… – подумал Трофим Афанасьич, обмирая: – Что, если миллионщики демократических взглядов? Нынче это модно… А я тут с перьями, как персидский султан. Что подумают?» – причитал Шубин. Он обернулся к прислужникам и зашипел им как полоумный, махая руками:

– Прочь! Ну-тко прочь, кому говорю!

Напуганные опахальщики исчезли в людской гуще.

«Несомненно, все миллионщики нынче выписывают иностранные журналы и придерживаются демократических взглядов, – с отчаянием констатировал Шубин, не переставая аплодировать. – Маменьки…»

Народ, возбужденно переговариваясь, валил из зала кто куда – кто выкурить папироску, кто справить свои естественные потребности, кто-то намеревался приобрести у предприимчивого лавочника какое-нибудь лакомство или стакан квасу, а может чего и покрепче, но все без исключения после доброго часа, проведенного в форменной душегубке, мечтали об одном – скорее глотнуть свежего воздуху. Шубин сидел на своем месте сиднем, съежившись подобно птенцу и упрятав голову в плечи. Он смотрел на грязную, безвкусно-желтую бахрому перелатанного занавеса и избегал поворачивать голову в сторону супруги.

Авдотья же Макаровна положительно зверела, созерцая сие молчаливое просиживание мужа. Неопределенность оскорбляла её. Шубинской супруге хотелось непременных и подробных разъяснений. Наконец, Трофим Афанасьич не выдержал тяжелого гипнотического взгляда жены, посмотрел на нее в крайней степени смущенно и тут же отвел глаза.