Старуха

Из этих путаных раздумий, продолжавшихся несколько минут, его вывела дверь сарая: приотворённая почти до половины, она вдруг без всякой видимой причины пришла в движение и медленно, с тихим протяжным скрипом закрылась. Оказавшись в полумраке, кое-где пронизанном лишь тонкими белесыми пучками света, проникавшими сквозь узкие щели между досками, Серёга вполголоса ругнулся, нехотя поднялся со своего сидения и, приблизившись к ни с того ни с сего закрывшейся двери, легонько ткнул в неё рукой.

Дверь не открылась. Он с некоторым удивлением посмотрел на неё и снова, уже чуть сильнее, двинул в неё кулаком. Она опять не поддалась. Он нажал на неё всей пятернёй. Результат был тот же самый.

Озадаченный Серёга отступил на шаг и оглядел запертую дверь сверху донизу, будто пытаясь отыскать причину происходящего. И постепенно недоумение на его лице сменилось улыбкой. Он, как ему показалось, нашёл эту причину: вероятно, кто-то из его приятелей решил подшутить над ним, подперев чем-то дверь снаружи и замуровав его таким образом в собственном сарае. Незамысловатые шутки и розыгрыши подобного рода были у них в ходу и пользовались неизменной популярностью. Он и сам не раз прикалывался со своими друзьями похожим манером, а потому нисколько не удивился, что теперь кто-то из них аналогичным образом позабавился с ним самим.

Вновь приступив к двери и ещё раз безуспешно попытавшись открыть её, Серёга, поняв тщетность этих попыток, чуть покачивая головой и по-прежнему сохраняя на лице натянутую, кисловатую усмешку, стал окликать по именам и прозвищам тех из своих товарищей, которых он прежде всего подозревал в этой шуточке, вовсе не казавшейся ему смешной и остроумной.

Ответом ему была мёртвая тишина. Как чутко он ни прислушивался, он не уловил за дверью ни единого звука, шороха или вздоха – ничего, что выдало бы чьё-то присутствие возле сарая.

Ещё пару раз надавив на не поддававшуюся, наглухо закрытую дверь и вновь, уже погромче, окликнув наугад предполагаемых шутников – на этот раз присовокупив в сердцах несколько крепких словечек в их адрес, – но так и не дождавшись ответа, он раздражённо мотнул головой, процедил сквозь зубы очередное ругательство и, снова усевшись на колоду, решил спокойно и терпеливо дожидаться того момента, когда неведомый озорник натешится вдосталь и выпустит его из узилища. И обдумывая в то же время планы мести этому типу, кто бы он ни был, очевидно, покатывавшемуся сейчас от хохота, в восторге от своей, примитивной в общем-то, по мнению Серёги, идеи.

Увлечённый мыслью о том, что он сделает, когда выйдет отсюда и получит возможность расквитаться с таинственным – но, скорее всего, на самом деле отлично известным ему – пакостником, устроившим ему такую никак не ожидавшуюся им каверзу, Серёга не сразу обратил внимание на то, что происходило рядом, у него за спиной. Он очнулся от своих будоражащих, мстительных дум лишь тогда, когда ощутил неприятный едкий запах и услышал тихое, размеренное потрескивание. Немного удивлённый, он обернулся…

И обмер. Вся задняя часть сарая, сплошь заваленная всевозможным хламом и старьём, которые он всё собирался выбросить, да как-то никак руки не доходили, была затянута густым грязно-бурым дымом, так что дальней стены сарая и в беспорядке сваленной возле неё груды старой ветоши и сора уже почти не было видно.

Несколько секунд он, широко распахнув глаза и приоткрыв рот, в немом изумлении созерцал плотную, чуть колыхавшуюся и клубившуюся дымовую завесу, с трудом соображая, что происходит, откуда тут взялся этот дым…

Но его недоумённое, остолбенелое состояние продолжалось лишь считанные мгновения. До того момента, когда он увидел кое-где прорывавшиеся сквозь дымную пелену языки огня и более отчётливо расслышал резкий, всё учащавшийся сухой треск, производимый горящим деревом. До него наконец дошло, что происходит, и, изменившись в лице, он побелевшими, дрожащими губами прошептал:

– П-пожар!.. Горю!

А спустя ещё мгновение, точно подброшенный мощный пружиной, он вскочил с колоды и, бросившись к двери, яростно забарабанил в неё кулаками, в надежде, что она, пусть и припёртая снаружи, не выдержит такого бешеного натиска и растворится.

Надежда не оправдалась. Дверь стояла как влитая и даже не шелохнулась от его частых, беспорядочных ударов.

Тогда он переменил тактику и навалился на неё всей массой тела, используя в качестве тарана попеременно то правое, то левое плечо.

Результат был прежний: дверь оставалась неколебимой, непробиваемой, словно была не из дерева, а из металла и заперта извне стальными запорами. После каждого столкновения с ней его туловище отскакивало от неё, как мяч от стены.

Выбившись из сил и осознав бесполезность своих усилий, он повернулся спиной к так и не поколебленной им, обретшей вдруг невероятную, прямо-таки фантастическую прочность двери и, тяжело дыша и отирая с горячего лба выступившую на нём обильную испарину, устремил дикий, очумелый взор в глубь сарая.

Картина, представившаяся ему, не внушала оптимизма. Пожар усиливался и разрастался, охватывая всё новые участки и с неутолимой жадностью пожирая и уничтожая всё, что оказывалось на его пути, в том числе и то, что вроде бы было неподвластно огню. Мутный удушливый дым заполнял уже больше половины сарая и, постепенно разбухая, уплотняясь и густея, занимал всё большее пространство и неудержимо двигался вперёд. Он, извиваясь и змеясь, стлался по полу, полз вдоль стен, клубился под потолком – и вот-вот должен был заполнить собой весь сарай и накрыть, будто могильным пологом, прижавшегося спиной к двери, ошалевшего от страха, почти утратившего способность соображать Серёгу.

Из этого убийственного для него в тот момент ступора его вывело начавшееся удушье, усиливавшееся по мере того, как дым растекался по помещению, и заставившее его глухо, натужно закашляться. А также донёсшиеся сверху, сквозь шипение огня и непрерывный треск горевших досок, громкие, отрывистые хлопки, похожие на выстрелы, – это лопался раскалённый, а в некоторых местах уже охваченный пламенем шифер, покрывавший крышу сарая. Окончательно осознав нависшую над ним смертельную угрозу и поняв, что если в ближайшие мгновения он не предпримет неотложных и решительных мер для своего спасения, всё может закончиться для него фатально, Серёга по-прежнему расширенными, округлившимися глазами огляделся кругом в поисках того, что могло бы стать орудием этого спасения. Но не нашёл ничего, кроме массивной тяжёлой колоды, на которой он только что сидел. Он, не раздумывая, кинулся к ней, схватил и, в горячке почти не чувствуя её немалого веса, швырнул свой импровизированный метательный снаряд в запертую дверь. Затем тут же подхватил его вновь и опять обрушил на дверь. Потом ещё раз…

Всё было без толку. Дверь стояла будто заговорённая, как мощная нерушимая стена, сокрушить или хотя бы немного поколебать которую было не в человеческих силах. И он прекратил попытки сделать это, уразумев их бессмысленность. А заодно и свою обречённость. Он понял вдруг, что всё происходящее с ним сейчас, эта обрушившаяся на него как снег на голову катастрофа – не случайность, не трагическое стечение обстоятельств. И, уж конечно, не глупый розыгрыш, учинённый его приятелями; какими бы они ни были, но запереть своего друга в его же сарае и поджечь, чтобы понаблюдать, как, задыхаясь в дыму и сгорая живьём, он в отчаянии ломится наружу, – это было бы чересчур даже для них. Дело тут, очевидно, было в другом, а именно – в старухе-ведьме, с которой он так опрометчиво, не подумав как следует, связался и которую, совсем уж не просчитав возможных последствий, в безумном мальчишеском порыве оскорбил.

И последствия не заставили себя долго ждать. Они наступили практически сразу же, без оттяжек и проволочек. Старая карга, по-видимому, не принадлежала к числу людей, кротко и безропотно сносящих оскорбления и обиды и подставляющих другую щёку. И, судя по всему, она решила не откладывать дела в долгий ящик и наказать зарвавшегося, распустившего язык юнца немедленно. Причём наказать так, чтоб другим неповадно было, чтобы всем без исключения это послужило наглядным и внушительным уроком. И чтобы те, кто, даже несмотря на то, что было до этого, всё ещё сомневались или не до конца уверовали в наличие у неё загадочной, недоступной разумному объяснению, превышающей человеческое понимание силы, дающей ей магическую, непостижимую власть над людьми, которой она пользовалась часто и, видимо, не без удовольствия, – окончательно убедились в том, на что она способна и к чему может привести малейший конфликт с ней…

Всё это мгновенно, вихрем пронеслось в его отуманенном, гаснувшем сознании, когда он, обессиленно привалившись спиной к двери и понемногу сползая вниз, остановившимися, распахнутыми от ужаса и слезившимися глазами смотрел, как чёрное, непроницаемое дымное облако, разрываемое то тут, то там багровыми огненными всполохами, надвинулось на него вплотную и вскоре накрыло его своей плотной удушающей завесой. После этого он не видел уже ничего, кроме плавно, волнообразно колебавшейся перед ним тёмной, разъедавшей глаза пелены, то и дело прорезаемой, точно грозовая туча молниями, мрачными кроваво-красными вспышками и пронизанной нестерпимым, обжигающим жаром, так что внутренность горящего сарая превратилась в настоящее пекло.

К этому добавлялось мучительное, всё усиливавшееся удушье. Воздуха в сарае уже практически не осталось, и Серёга вдыхал в себя обволакивавшую его со всех сторон горькую тошнотворную гарь, отчего его начало мутить, закружилась голова, потемнело в глазах. А по телу стала разливаться невероятная слабость и изнеможение, заставившие его окончательно сползти на пол и почти без движения, в полуобморочном состоянии, скорчиться у подножия двери, так и оставшейся для него неодолимой преградой, в тупом, безучастном ожидании неизбежного и непоправимого…

В сознание его привело резко и ощутимо коснувшееся его лица горячее, опаляющее дыхание пламени, – оно, не так быстро, как дым, но так же неуклонно и неудержимо распространяясь повсюду, мало-помалу подбиралось к нему. Очнувшись от своего короткого – но едва не превратившегося в вечное – забытья, он, уже не осознанно, а скорее инстинктивно пытаясь хоть немного отстраниться от наступавшего огня, порывисто подался назад и вжался в дверь. При этом он в очередной раз втянул в лёгкие разлитый вокруг тяжёлый удушливый смрад и, начав задыхаться, судорожно дёрнул головой и припал лицом к оказавшейся рядом узкой щели в двери, через которую снаружи пробивался крошечный клочок дневного света и вливалась тоненькая струйка свежего воздуха. Он несколько раз жадно глотнул эту крупицу животворного чистого воздуха и, чуть-чуть отдышавшись и откашлявшись, поднёс к щёлке глаз. И то, что он увидел, – даже несмотря на застилавшую его взор густую серую муть, – заставило его замершее сердце вздрогнуть и радостно заколотиться, а из стеснённой груди исторгло глухой, придушенный стон.

На небольшом, доступном его глазу, пространстве перед сараем стояли люди! Много людей, целая толпа. В основном жители соседних домов, которых он узнал почти сразу же. Разглядел он среди них и нескольких своих приятелей, находившихся ближе всего, в считанных метрах от него. Все они, привлечённые пожаром, с огромным интересом, едва ли не с удовольствием наблюдали это захватывающее, живописное зрелище, переговаривались, покачивали головами, жестикулировали, очевидно обмениваясь впечатлениями от увиденного. Ни у кого, за исключением двух-трёх бабулек, не было на лице ни тревоги, ни участия. Только праздное любопытство и отчасти даже определённое удовлетворение, словно каждый в этой толпе был рад, что горит чужой сарай, а не его собственный.

Хотя, конечно, выражения их лиц, скорее всего, резко изменились бы, если бы они узнали, что в полыхающем, точно гигантский факел, объятом бушующим пламенем и окутанном клубами дыма сарае наглухо, как в мышеловке, заперт его хозяин – задыхающийся в ядовитом чаду, опаляемый подступающим огнём, уже почти утративший надежду на спасение и приготовившийся попрощаться с жизнью. Но они не знали этого и продолжали как ни в чём не бывало любоваться пожаром, достигшим к этому времени наибольшей силы.

Увидев, что он не один, что рядом люди, масса людей, его друзей и соседей, и его отделяет от них только эта проклятая, будто в самом деле заколдованная дверь, к которой он притиснулся, буквально врос всем телом, так как это был единственный и последний уголок в пылающем сарае, каким-то чудом ещё не охваченный огнём, – Серёга, чтобы дать знать о себе, привлечь внимание, показать, что он тут, совсем близко, в двух шагах от них, попытался крикнуть. Однако вместо крика из его широко раскрытого, заполненного дымом рта вырвался лишь чуть слышный обрывающийся хрип, почти сразу перешедший в тяжёлый отхаркивающий кашель.

И тогда, поняв, что никакой более громкий и отчётливый звук из его иссушённой гортани вырваться не сможет и он сейчас сгорит у всех на глазах, но при этом никем не видимый и не слышимый, он, уже цепенея и постепенно отключаясь, из последних сил заколотил в дверь одеревенелыми руками и ногами. И колотил до тех пор, пока совершенно не изнемог и не потерял сознание…

Придя в себя и с усилием приподняв воспалённые, набрякшие веки с обгорелыми ресницами, он увидел, что лежит на траве, вытянувшись во весь рост, не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой, точно придавленный к земле каменной плитой. Поведя кругом сухими, будто засыпанными песком, с трудом ворочавшимися глазами, он смутно, как сквозь дымку, различил толпившихся вокруг него, с любопытством разглядывавших его, оживлённо обсуждавших что-то людей, знакомых и незнакомых. А в просветах между их всё время двигавшимися, переходившими с места на место фигурами разглядел свой сарай, едва не ставший для него могилой. Или, вернее, то, что от него осталось, – чёрный обугленный остов, курившийся жидкими серовато-белесыми дымками, возле которого суетилось около десятка пожарных в оранжевых бушлатах и красных касках, щедро поливавших выгоревшие дотла руины мощными шипящими потоками.

А затем его рот наполнился горькой вязкой слюной, отравленные едкой гарью лёгкие вытолкнули наружу трескучий захлёбывающийся кашель, сотрясший всё его тело, глаза помутнели и закатились кверху. Он снова впал в беспамятство и уже не слышал, как минуту спустя его запихнули в карету «скорой помощи» и с пронзительным тревожным воем увезли.

V

Отдохнув и даже вздремнув немного после обеда, Миша, как было условлено с приятелем, вышел вечером из дому и неспешным, размеренным шагом, рассеянно поглядывая кругом – не увидит ли кого-нибудь из знакомых, – направился в дальний конец двора, к Димонову сараю.

Димон, по обыкновению, был на своём посту – на небольшой, покрытой редкой примятой травой лужайке перед сараем, и был занят своим обычным и любимым делом – колдовал над прислонённым к стене велосипедом, доводя его, насколько это вообще было возможно в данном случае, до состояния, близкого к идеальному. На подошедшего и остановившегося рядом товарища он глянул лишь мельком и небрежно кивнул ему.

– А, вот и ты. Чёт поздновато. Я уж думал, не придёшь.

Миша качнул головой.

– Чё это не приду? Договорились же… Просто, как пообедал, прилёг передохнуть малость… Ну и задумался там о всякой всячине. И не заметил, как закимарил.

– И о чём же ты так задумался? – не глядя больше на друга, без особого интереса спросил Димон.

– Да всё о том же – о главной новости дня, – ответил Миша, скользнув взглядом по тёмным, неопрятным старухиным окнам и тяжело нависшему над первым этажом массивному балкону, с которым у него было связано не самое лучшее впечатление прошедшего лета. – Ну и вспомнил заодно всё, что было в эти месяцы.

Димон пренебрежительно скривился.

– Нашёл о чём думать! Это вчерашний день. Было и прошло. И быльём поросло. Это уже не актуально. Сейчас нужно думать о чём-то более насущном.

– Например?

Димон, отвлёкшись на миг от велика, с лукавым прищуром взглянул на приятеля и, чуть помедлив, многозначительно произнёс:

– Ну, например, о том, что не даёт тебе покоя в последнее время.

Миша насторожился.

– Ты это о чём?

Димон выразительно шевельнул бровью.

– Да всё о том же. Из-за чего ты такой напряжённый и нервный.

Миша вспыхнул и в первое мгновение не нашёлся даже, что сказать. И лишь немного погодя косо зыркнул на собеседника и процедил сквозь зубы:

– А какое тебе дело до того, что не даёт мне покоя? Чё ты вообще привязался ко мне с этим?

Димон, тая в углах губ насмешливую улыбку, пожал плечами.

– Да не кипятись ты. Мне просто интересно. Не более.