Старуха

Однако всё оказалось далеко не так благостно и гладко, как представлялось вначале, и вскоре во дворе при самом активном участии новой его жительницы произошли довольно странные и удивительные события, непосредственным или косвенным очевидцем которых был Миша. Но которые от этого не стали для него, так же как для Димона и прочих его друзей, более понятными и объяснимыми, вызывающими меньше вопросов и поддающимися разумному, логичному толкованию.

А началось всё с того, что у Авдотьи Ефимовны отчего-то не заладились взаимоотношения с молодёжью. То ли старухе, прожившей, по её словам, всю жизнь в деревне и привыкшей к тамошним тишине и покою, не понравились шум и суета, производившиеся городской детворой; то ли здешние дети показались ей чересчур наглыми, развязными, своевольными, слишком много себе позволяющими; то ли, наконец, это был обычный, традиционный конфликт поколений, неизменный, неизбежный и неразрешимый во все времена, – как бы то ни было, но вскоре после своего появления во дворе она вступила с местным молодым поколением в решительную, упорную, бескомпромиссную борьбу, борьбу не на жизнь, а в некоторых случаях в прямом смысле слова на смерть, борьбу, возможно, значительно сократившую её дни.

Но так как вступить в открытое противоборство со всей здешней молодёжью разом ей было явно не по силам, она для начала выбрала главным объектом для своих наскоков того, кто показался ей наиболее разнузданным, нахальным и зловредным. Таковым оказался Димон. Он-то и попал под раздачу в первую очередь. Прежде всего потому, что его сарай, посещавшийся им почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз на дню, и бывший центром притяжения для его бесчисленных друзей и знакомых, находился буквально в шаге от старухиного подъезда, от лавочки, на которой она сидела, от тенистой аллеи, по которой она прогуливалась вечерами. Среды их обитания соприкасались вплотную, пути их постоянно пересекались, и они при всём желании никак не могли избежать встреч друг с другом.

Но Авдотья Ефимовна, казалось, и не пыталась избегать таких встреч; напротив, она как будто нарочно искала их, усиленно нагнетая при этом напряжённость и в открытую, не слишком стесняясь, провоцируя конфликты и ссоры. Едва завидев возле сарая Димона и его товарищей, она немедленно приближалась к ним и начинала прохаживаться вокруг да около, хмуря брови, кидая на них неприязненные, горевшие мрачным огнём взгляды и сердито бормоча что-то себе под нос. Затем, видя, что её манёвры не оказывают на разбитных, беззаботных юнцов никакого действия, она перешла к более сильным, вербальным средствам – стала осыпать своих противников ругательствами, проклятиями и угрозами, порой довольно колоритными и забористыми, которые немного странно было слышать бабушки-божьего одуванчика. Однако её это, очевидно, нисколько не смущало, и она настойчиво и энергично, изо дня в день, осуществляла свои бурные словесные атаки, не без оснований полагая, что капля камень точит и что своим упорством и неутомимостью она в конце концов добьётся результата.

И добилась. Не сразу и не всего, чего она, по-видимому, хотела, но кое-что вскоре уже могла записать на свой счёт. А именно то, что приятели и гости Димона, поначалу старавшиеся не обращать внимания на злобное брюзжание чудаковатой старухи (к которой именно в это время и вследствие подобного её поведения приклеилось ироничное прозвище Добрая) и лишь изредка и без особой охоты огрызавшиеся в ответ на её ругань, в скором времени, видимо, утомились этим затянувшимся каждодневным представлением и, не желая больше видеть перед собой малопривлекательную, искажённую ненавистью физиономию старой мегеры и слышать её глухой, каркающий голос, изрыгавший бесконечную брань и поношения, постепенно, один за другим, перестали приходить к Димонову сараю, предпочитая проводить вечера в более приятных и спокойных местах, где никто не мешал им отдыхать и развлекаться.

И очень скоро зелёная лужайка перед сараем, обычно многолюдная и шумная, опустела. Димона продолжали навещать, правда, уже не так часто, как прежде, лишь несколько самых закадычных его друзей, в числе которых был, конечно, и Миша. Время от времени сильно поредевшая, растерявшая былой задор, заметно приунывшая компания собиралась на прежнем месте, но долго тут не задерживалась, не имея желания сталкиваться лишний раз с почти беспрерывно рыскавшей вокруг и всегда готовой к боевым действиям взбалмошной старухой.

Однако, как ни осторожен и сдержан был Димон, решительного столкновения всё же не удалось избежать. Произошло это однажды утром, когда он был возле сарая один и возился со своим велосипедом, стоявшим перед ним вверх колёсами, – он устанавливал на заднее колесо новую камеру, вместо старой, пробитой накануне. Он так увлёкся работой, что не тотчас заметил неподвижно стоявшую неподалёку фигуру и не сразу ощутил прикованный к нему неотрывный, сосредоточенный взор. А когда, случайно покосившись в сторону, заметил наконец застывшую невдалеке и не сводившую с него глаз старуху, то попытался сделать вид, что ему нет до неё никакого дела. Лишь слегка тряхнул головой, чуть нахмурил брови и продолжил копаться со своим колесом.

Но, в отличие от Димона, у Авдотьи Ефимовны, очевидно, было до него дело, так как, не удовлетворившись тяжёлым, сверлящим взглядом, которым она колола его в течение нескольких минут, она двинулась в его сторону и, остановившись метрах в двух от противника, без всяких предисловий и околичностей, с места в карьер обрушила на него целый поток отборной ругани, оскорблений и проклятий. Причём употребила при этом такие крепкие и замысловатые выражения и обороты, что даже Димон, уже привыкший к её не самой изысканной манере изъясняться, был слегка ошарашен внезапно обрушившейся на него мутной словесной лавиной и немало изумлён таким богатым и изощрённым лексиконом, более подходящим для обитателей казармы или зоны, но никак не для ветхой, благообразной деревенской старушки.

Он, однако, проявил поразительное, удивившее его самого хладнокровие и не ответил ни словом, ни жестом, ни даже взглядом на злобную площадную брань исступлённой, задыхавшейся и трясшейся от бешенства старухи. Хотя эта внешняя, показная невозмутимость стоила ему немалых усилий: внутри у него всё клокотало, по телу пробегала нервная дрожь, и он лишь с большим трудом удерживался от того, чтобы не вспылить и не ответить старой скандалистке так, как она того заслуживала. Но он считал ниже своего достоинства связываться с буйнопомешанной, явно неадекватной бабкой, место которой было в дурдоме. А потому усиленно делал вид, что всецело поглощён работой. Его внутреннее состояние выдавали лишь насупленные брови и то сжимавшиеся, то разжимавшиеся челюсти. Он изо всех сил старался держать себя в руках, надеясь, что взбесившаяся, будто сорвавшаяся с цепи старуха истощит наконец свой, казалось, неиссякаемый словарный запас, выдохнется и уберётся подобру-поздорову, пока не случилось чего-то непоправимого.

Но у Авдотьи Ефимовны, по-видимому, были другие планы. Видя, что недруг прекрасно владеет собой и не поддаётся на провокации, она решила от слов перейти к делу и применить тяжёлую артиллерию. Внезапно умолкнув и грозно сверкнув глазами, она сунула руку в карман своего серого поношенного пальто (которое она носила даже летом, ссылаясь на то, что остылая кровь уже не греет её и она постоянно мёрзнет) и, к крайнему изумлению Димона, извлекла оттуда довольно крупный и увесистый обломок асфальта. После чего сделала шаг вперёд и замахнулась, по всей видимости всерьёз вознамерившись использовать припасённый ею загодя снаряд по назначению, то есть запустить им в противника.

Увидев, что дело приняло нешуточный оборот и вот-вот перейдёт в стадию нанесения тяжких телесных повреждений, Димон вскипел, мгновенно стряхнул с себя напускное бесстрастие и, тоже яростно блеснув глазами и стиснув зубы, а заодно машинально схватив самый большой из имевшихся у него под рукой разводных ключей, которыми он орудовал при работе с велосипедом, с решительным видом шагнул навстречу разбушевавшейся старухе, занёсшей руку с зажатым в ней куском асфальта и уже готовившейся швырнуть его в голову врага.

На секунду их горящие, метавшие молнии взгляды встретились, скрестились, словно отточенные клинки, – так, что казалось, от этого скрещения брызнут искры и раздастся резкий металлический звон…

И Авдотья Ефимовна отступила. Бешеный блеск в её глазах погас, глубокие складки на лбу чуть разгладились, смертельно бледное, искажённое лютой злобой лицо – на котором даже пережитые ею только что сильные эмоции не зажгли ни малейшего румянца – приняло обычное замкнутое, отрешённое выражение. Она пробормотала что-то неразборчивое, бросила наземь своё метательное орудие, едва не запущенное ею в неприятеля, и, метнув на него вместо этого косой сумрачный взгляд, медленно пошла прочь. Отойдя на несколько метров, остановилась и, обернувшись, погрозила ему пальцем. И вновь прошипела что-то невразумительное и, судя по всему, угрожающее. А затем удалилась и скрылась в своём подъезде.

Димон же в продолжение нескольких дней после этого был как будто сам не свой, скверно себя чувствовал, видел по ночам тяжёлые, мучительные сны…

III

Добрая после этой не слишком удачной для неё лобовой атаки на врага заметно поутихла, присмирела и, точно забыв вдруг о досаждавшей ей молодёжи и не пытаясь больше воевать с ней, вернулась к прежнему, гораздо более соответствовавшему её весьма почтенному возрасту спокойному, неторопливому, безмятежному образу жизни. Она вновь стала посиживать с соседками на лавочке и прогуливаться с ними или в одиночестве по двору, снова включилась в их размеренные, монотонные разговоры ни о чём и в то же время обо всём сразу. В сторону же Димонова сарая и на его хозяина она даже не смотрела. Если же порой её взгляд случайно задерживался на противнике, она глядела на него совершенно безучастно, не выражая никаких чувств, как на пустое место, будто с определённого момента он, ещё совсем недавно так страстно ненавидимый ею, вдруг перестал существовать для неё и представлять какой-либо интерес.

А Димону только этого и нужно было. Он не желал ни с кем конфликтовать и выяснять отношения и был очень рад тому, что вздорная старуха наконец отстала от него и оставила его в покое. И в глубине души гордился собой за то, что в острой ситуации не растерялся, не дал слабину и сумел дать ополоумевшей бабке достойный отпор, в результате чего, как он полагал, она и вынуждена была сбавить обороты и прекратить нападки на него, то есть фактически капитулировать. Так, во всяком случае, ему хотелось думать. Правда, приятелям, вскоре прослышавшим о благоприятном изменении обстановки и вновь, после короткого вынужденного перерыва, начавшим собираться на прежнем, привычном месте, он, вероятно, из скромности, не обмолвился ни словом о стычке с бешеной старухой и о своём решительном, твёрдом и хладнокровном поведении при этом. Рассказал он об этом, да и то скупо, в немногих словах, будто нехотя, только Мише и ещё нескольким самым верным друзьям, не оставившим его в самое трудное время.

Однако, как выяснилось уже очень скоро, Димон и его приятели слишком рано обрадовались и успокоились. Их победа была мнимой. Авдотья Ефимовна и не думала отступать и тем более капитулировать. Она лишь изменила тактику и избрала для достижения своих целей совершенно иные – тёмные, таинственные, никому, кроме неё самой, не ведомые и не понятные средства.

А началось всё с того, что однажды жарким июньским вечером Добрая появилась на своём балконе со шлангом в руке и стала поливать росшие внизу, под её окнами, цветы, заметно поникшие от стоявшего уже несколько дней тяжёлого, иссушающего зноя. Игравшие поблизости дети, так же как и цветы истомлённые жарой и жаждавшие освежиться, едва завидев лившиеся сверху прохладные, сверкавшие на солнце струи, со смехом, криком и гиканьем бросились под старухин балкон, под низвергавшиеся оттуда обильные потоки воды. А она, точно позабыв вдруг о своей закоренелой, всем известной неприязни к детворе, с мягкой, благосклонной улыбкой, слегка оживившей её чёрствые, застылые черты, взирала свысока на резвившуюся внизу шумную ребятню и, судя по всему, не без удовлетворения обрызгивала её освежающей влагой.

Однако не слишком характерное для неё доброе, благодушное расположение духа совсем недолго владело ею. Лишь до того момента, когда она заметила Димона, Мишу и ещё нескольких парней, их товарищей, въехавших на велосипедах во двор после традиционного вечернего выезда и спешившихся около Димонова сарая. Они, естественно, сразу же обратили внимание на необычное оживление возле старухиных окон и некоторое время с удивлением созерцали эту довольно причудливую сцену – орущую, визжащую, скачущую мелюзгу и поливавшую её с балкона улыбающуюся, как будто внезапно подобревшую старуху.

Ребячье веселье было так искренне, непосредственно и заразительно, что Миша, полюбовавшись немного этой благостной, почти идиллической картиной, не выдержал и решил вспомнить детство золотое. Он подмигнул Димону, отделился от группы своих спутников, по-прежнему молча наблюдавших за диковинными водными процедурами, затеянными прямо посреди двора, и, на ходу сбросив с себя футболку, устремился к бегавшей, прыгавшей, не смолкавшей ни на миг малышне, стремясь освежить своё разгорячённое, вспотевшее после продолжительной поездки по городу тело под падавшим со второго этажа рукотворным дождём.

При виде приблизившегося чужака, одного из тех, кого Авдотья Ефимовна по неизвестной причине считала врагами и ненавидела всей душой, с её лица сбежали остатки улыбки и оно приняло более привычное хмурое, насупленное выражение. И как только незваный гость оказался под балконом и вмешался в толпу резвившейся детворы, она, чуть помедлив, перестала разбрызгивать воду по сторонам, сжала пальцами кончик шланга и направила тонкую упругую струю в наглого великовозрастного пришельца, вздумавшего разделить бесхитростную детскую потеху.

И тут произошло нечто странное и необъяснимое, изумившее и переполошившее всех присутствовавших при этом. Едва лишь прицельно устремлённый твёрдой старухиной рукой мощный водяной поток коснулся обнажённого Мишиного торса и окатил его плечи, грудь и спину, как он взвыл не своим голосом, резко шарахнулся назад и, несколько мгновений покружившись, как волчок, на месте, точно не зная, куда ему бежать, опрометью бросился туда, откуда явился, провожаемый насмешливым, язвительным взглядом и хриплым издевательским смешком Авдотьи Ефимовны.

Очутившись среди удивлённых, ничего не понимавших приятелей, Миша поначалу не мог вымолвить ни слова, лишь громко стонал, охал и совершал беспорядочные порывистые движения. И только спустя минуту-другую, не переставая стонать, всхлипывать и оживлённо жестикулировать, срывающимся, плачущим голосом сообщил, что старая карга окатила его кипятком, или какой-то кислотой, или ещё чем-то в этом роде. И в подтверждение своих слов продемонстрировал сильно покрасневшую, воспалившуюся, начавшую покрываться мелкими белыми волдырями кожу на своём голом туловище, в тех местах, на которые попала подозрительная старухина водица. После чего, ни с кем не прощаясь, по-прежнему испуская протяжные жалобные стенания и кривясь от боли, поплёлся домой, не замечая устремлённых ему вслед сочувственных и недоумённых взглядов друзей, а также, как и прежде, неотступно следовавшего за ним совсем другого – ядовитого, злорадного – взора старухи.

Димон, единственный из всех, обратил внимание на этот её взгляд и исказившую при этом её лицо злобную, мстительную и одновременно торжествующую, почти радостную ухмылку. И, вероятно вспомнив в связи с этим своё недавнее столкновение с ней, едва не переросшее в вооружённый конфликт, и его крайне неприятные последствия, едва слышно, сквозь зубы произнёс слово, вскоре, как и прозвище «Добрая», накрепко приставшее к Авдотье Ефимовне и, по мнению большинства имевших с ней дело людей, очень подходившее ей: «Ведьма!»

А в скором времени произошёл ещё один, ещё более драматический, вызвавший немало толков, слухов и догадок случай, как будто лишний раз подтвердивший справедливость и точность данной Димоном старухе новой, уже совсем не шутливой клички, наиболее полно и метко отражавшей особенности её характера и внешнего вида, а главное – вероятное, а с течением времени всё более очевидное для окружающих наличие у неё некой тёмной, загадочной, сверхъестественной силы, природа которой была совершенно непонятна и необъяснима. Ясно было только то, что эта сила даёт ей безусловное превосходство над другими, обычными людьми, а также то, что старуха использует её исключительно во зло, во вред тем, кто имел несчастье вызвать чем-либо её неудовольствие, чем-то не угодить, досадить или попросту не понравиться ей, всем тем, кого она по каким-то ведомым ей одной причинам записала во враги и на этом основании объявила им жестокую, беспощадную войну. Об этом совершенно определённо свидетельствовали инциденты с Димоном и Мишей и ещё более ярко и красноречиво – последующие происшествия, не заставившие долго себя ждать.

…Сразу за двором, в котором обитали приятели, по соседству с Димоновым сараем, на небольшой узкой улочке, никогда не знавшей асфальта и изборождённой, точно после бомбёжки, бесчисленными ухабами и выбоинами, стояло несколько старых деревянных домов, окружённых обширными приусадебными участками, утопавшими летом в густой яркой зелени садов, состоявших в основном из яблонь, груш и слив. Такое богатство, понятное дело, не могло остаться без внимания окрестных мальчишек. Миша и Димон с сотоварищи периодически, чаще всего поздним вечером, а иногда и ночью, совершали молниеносные дерзкие налёты на эти частные владения и в большинстве случаев уносили с собой обильную добычу. Правда, не все вылазки были одинаково удачны и результативны, и однажды, во время одного из таких пиратских рейдов, Миша, немного замешкавшись, едва не попал в руки незаметно подкравшихся в кромешной тьме хозяев сада. Но, к счастью, всё обошлось: благодаря быстроте реакции, ловкости и скорости ног он в самый последний миг сумел ускользнуть от рассвирепевших собственников и избежать суровой, хотя в какой-то мере, пожалуй, и заслуженной расправы.

Однако нынешним летом набеги на соседские сады прекратились. И не потому, что у похитителей внезапно проснулась совесть и они поняли, что расхищать и пожирать чужое добро грешно и противозаконно, а по внешней, совершенно не зависевшей от них причине. Просто кто-то там, наверху, по-видимому, обратил внимание на не слишком приглядные ветхие бараки, явно пережившие свой век и совсем не украшавшие центр города. И вскоре эти допотопные, казалось, стоявшие тут всегда и пустившие в землю корни строения были едва ли не в один день снесены, а окружавшие их развесистые, отягчённые зеленью и плодами деревья и кусты сломаны и сровнены с землёй.

Но свято место пусто не бывает, и уже через пару дней оно было полностью очищено от руин и обломков. После чего в дело вступила тяжёлая техника – бульдозеры и экскаваторы, в короткий срок вырывшие огромный длинный котлован; как выяснилось, здесь должен был быть возведён высотный дом. Но до этого было ещё далеко, а пока что громадная, протянувшаяся на несколько десятков метров яма была облюбована детворой из окрестных дворов, на время превратившей её в главную арену своих игр и развлечений.

Миша и его приятели, хотя и были сильно раздосадованы утратой давнего и излюбленного поля их деятельности – пышных тенистых садов со множеством раскидистых плодоносных деревьев, в скором времени немного утешились, найдя для себя некоторую, хотя, конечно, далеко не равноценную, компенсацию. Ею оказалось высившееся на самом краю котлована мощное кряжистое дерево, единственное каким-то чудом уцелевшее после учинённого тут разгрома. Причём друзей заинтересовало не само дерево, а лишь одна его часть – продолговатая, толстая, чуть изогнутая ветвь, словно могучая мускулистая рука почти горизонтально вытянувшаяся над глубокой яминой. Заметив эту ветвь, один из Мишиных товарищей, Руслан, недолго думая, заявил, что, если прицепить к ней крепкую надёжную верёвку с палкой на конце, получатся отличные качели-«тарзанка».

Предложение всем понравилось, было единодушно одобрено и без промедления воплощено в жизнь. И все последующие дни приятели развлекались этой нехитрой игрушкой: один за другим подходили к небольшому пригорку на краю ямы, хватались обеими руками за свисавшую с ветви прочную пеньковую верёвку с прикреплённой к ней на конце поперечной палкой и, оттолкнувшись от земли, с громким ликующим возгласом проносились над зиявшим внизу внушительным, около пяти метров глубиной, провалом.

И вот в один из таких дней, ближе к вечеру, когда друзья в очередной раз собрались у полюбившихся им качелей, в какой-то мере заставивших их позабыть о скоропостижно погибших плодоносных садах и частично примириться с совершившимися необратимыми переменами, в поле их зрения неожиданно оказалась Добрая. Неожиданно потому, что в течение некоторого времени, недели или двух, её не было видно, и на этом основании по двору поползли слухи, что она серьёзно больна, возможно, находится при смерти, а может быть, вообще уже умерла. Но теперь, после её внезапного появления – живой, здоровой, без всяких признаков тяжёлого недуга, только как будто ещё более бледной, угрюмой и замкнутой, чем прежде, – всем сразу стало ясно, что это были не более чем слухи, неизвестно кем и зачем сочинённые и пущенные в ход.

Итак, едва ли не похороненная добрыми соседями, но чудесным образом воскресшая старуха, появившись на улице и остановившись неподалёку от котлована, некоторое время не без интереса оглядывала гигантскую, уходившую вдаль траншею, которую она, вероятно, ещё не видела, и, как обычно, копошившихся в ней и вокруг неё детей. Её внимание, однако, обострилось ещё больше, когда на краю огромного рва она заметила своих заклятых недругов, с упоением предававшихся новой, захватившей их забаве. Чуть склонив голову и нахмурившись, она исподлобья устремила на них сосредоточенный, сумрачный взор, лицо её застыло и напряглось, будто окаменело. И лишь тонкие, чуть искривлённые губы едва заметно вздрогнули и зашевелились, словно шепча какие-то тайные, только ей ведомые и понятные словеса.

Разгорячённые и всецело поглощённые своим занятием приятели не обратили особого внимания ни на старуху, ни на её пристальные взгляды и бормотанье. Только Димон и Миша не остались к этому равнодушны, почти одновременно ощутив, в чём они потом признались друг другу, неосознанное, смутное беспокойство и невольно устранившись от дальнейшего участия в игре. Димон, когда пришёл его черёд уцепиться за верёвку и пролететь над котлованом, после короткого раздумья отказался от этого и уступил место следовавшему за ним и проявлявшему сильное нетерпение Руслану. Который, не медля ни секунды, ухватился за палку, оттолкнулся от пригорка, чуть бугрившегося на краю ямы, и, радостно ухнув, стремительно и легко взмыл в воздух.

Димон же, следя за полётом товарища и в то же время искоса поглядывая на неподвижно стоявшую невдалеке старуху, по-прежнему не сводившую с них острого, немигающего взгляда и бурчавшую что-то себе под нос, не мог отделаться от настойчивой, всё возраставшей тревоги, от неясного, тёмного предчувствия, что вот-вот, буквально в следующее мгновение, произойдёт что-то неприятное, тягостное, может быть, даже трагическое…

И предчувствие не обмануло его. Совершенно неожиданно толстая, крепкая, надёжнейшая, как казалось всем, верёвка, на которой с протяжными звонкими вскриками раскачивался взад-вперёд Руслан, которую он же за несколько дней до этого приволок из дому и собственноручно прикрепил к ветви, с коротким сухим треском оборвалась, и её хозяин, взлетевший в этот момент на максимально возможную высоту, не успев даже охнуть, лишь беспомощно и несуразно растопырив конечности, камнем рухнул вниз, на дно котлована.

И пока все, кто это видел, как громом поражённые, бестолково метались туда-сюда, что-то кричали, кого-то звали, размахивали руками, не зная, что делать, как помочь пострадавшему, и затем, когда приехали спасатели, извлекли из ямы Руслана, полубесчувственного, без кровинки в лице, со сломанными руками и сотрясением мозга, и увезли в травматологию, – всё это время Добрая, не шевелясь, точно статуя, стояла на прежнем месте и с неослабным вниманием, широко раскрыв глаза, словно не желая упустить ни одной мелочи, наблюдала всё происходящее. И с губ её не сходила вначале чуть приметная, а затем всё более явная и откровенная торжествующая, победительная усмешка.

IV

Как-то утром, вскоре после описанных событий, Серёга, приятель Миши и Димона, один из непременных и активнейших завсегдатаев и заводил их дворовой компании, зашёл по какой-то надобности в свой сарай, находившийся в некотором отдалении от Димонова, на окраине длинной вереницы сараев. Повозившись там немного, он уже собрался было уходить, как вдруг заметил сквозь переплёт ветвей и зелени неторопливо шествовавшую по близлежащей аллее Авдотью Ефимовну. По-видимому, старуха решила прогуляться в начале дня, когда во дворе обычно бывало тихо и безлюдно, в гордом одиночестве. Насладиться прекрасной летней погодой, подышать чистым свежим воздухом, напоенным тонкими сладковатыми ароматами цветов, которыми, как пёстрыми брызгами, были усеяны окрестные палисадники.

Увидев Добрую, Серёга чуть скривился и, задержавшись на пороге сарая, устремил на неё хмурый, неприязненный взгляд. В его памяти тут же всплыли недавние несчастные случаи с его друзьями, очевидцем которых он был и главной и несомненной виновницей которых, как и практически все окружающие, не без оснований считал неспешно прохаживавшуюся неподалёку и постепенно приближавшуюся к нему старуху в сером, видавшем виды пальто, с землисто-бледным, неподвижным, как посмертная маска, лицом, в тот момент, вопреки обыкновению, совершенно спокойным, умиротворённым, лишённым всякого выражения. Да и какие могли тут быть сомнения? Всё было совершенно очевидно и не требовало лишних подтверждений и доказательств. Нельзя же было не верить собственным глазам.

Серёгино лицо при виде старухи и при воспоминании о тех пакостях, которые она, по его мнению, сотворила, вспыхнуло ярким, негодующим румянцем. В его сердце внезапно разгорелся бурный праведный гнев за невинно пострадавших, подвергшихся серьёзной, едва ли не смертельной опасности товарищей. И он, видя, что Добрая свернула с аллеи на узенькую, полузаросшую травой тропинку, вившуюся мимо его сарая, коротко выдохнул, выпятил грудь и решительно шагнул ей навстречу, вознамерившись высказать ей наедине, с глазу на глаз, если не всё, то хотя бы часть того, что он о ней думал.

Однако он не сказал ничего, ни слова. Едва лишь Авдотья Ефимовна приблизилась к нему и он с расстояния в несколько шагов разглядел её мрачное, застылое, будто неживое лицо, бескровные, пепельные, как обычно, плотно стиснутые губы и остановившийся, бесстрастный, тоже словно безжизненный взгляд мутноватых стеклянных глаз, которым она холодно и равнодушно, точно по неодушевлённому предмету, скользнула по Серёге, – у него отчего-то вдруг сразу пропало желание связываться с ней и высказывать ей что-то, мгновенно угас боевой задор и заготовленные резкие слова замерли на устах, будто примёрзнув к ним и так и не вырвавшись наружу. Заметно обескураженный и сконфуженный, он потупил глаза, тихо кашлянул и отступил назад, уступая старухе дорогу.

Но почти сразу же его вновь охватил гнев – на этот раз на самого себя. За то, что в самый последний миг он струхнул, испугался старой перечницы с угрюмым каменным лицом и ледяными мёртвыми глазами и не произнёс так и вертевшихся на языке едких, хлёстких слов. К тому же ему почему-то показалось – и, возможно, так и было на самом деле, – что она всё поняла, что она заметила его испуг и внезапно овладевшую им робость. И теперь ехидно посмеивается над ним, над его трусостью и малодушием. Одновременно, по-видимому, очень гордясь собой, своим таинственным, никому не понятным могуществом, тем, что одним своим взглядом она ставит людей на место, повергает их в смущение и трепет и даже самых дерзких, наглых и буйных заставляет отступить и смириться перед ней.

И, ещё домысливая эти сбивчивые, сумбурные думы, на его беду пришедшие ему на ум, распалённый ими Серёга, уже не очень контролируя, почти не помня себя, выскочил из сарая и выпалил вдогонку старухе, успевшей отойти лишь на несколько метров:

– Ведьма!

Авдотья Ефимовна остановилась, так же неспешно, как шла, обернулась и уткнула в Серёгу жёсткий, царапающий, как наждак, взгляд. И несколько секунд, наморщив лоб и едва заметно шевеля губами, твёрдо и пристально, по своему обыкновению исподлобья смотрела на него, как будто стараясь хорошенько запомнить его, или, может быть, ожидая, не скажет ли он ещё что-нибудь.

Но Серёгу, очевидно, хватило лишь на один дурацкий, словно против воли вырвавшийся у него возглас. Больше он не смог выдавить из себя ни звука, точно околдованный глядя в чуть прищуренные старухины глаза, в глубине которых мерцали и искрились притушенные сумрачные огоньки, не в силах отвести от них взор. И чувствуя, как по его телу пробегает дрожь, а спину, несмотря на жару, обливает холод.

Наконец, видимо вдоволь насмотревшись на оцепенелого, напрягшегося парня, Добрая не слишком добро усмехнулась, как ему почудилось – а может, и не почудилось, – чуть подмигнула ему и, напоследок с некоторым вниманием оглядев его сарай, пошла прочь.

Серёга же, ещё некоторое время оторопело поглядев на её постепенно удалявшуюся фигуру, вздрогнул, будто стряхивая с себя овладевший им морок, глубоко вздохнул, передёрнул плечами и со смутными, противоречивыми чувствами вернулся в сарай. Уронил там своё как будто слегка онемелое тело, по которому продолжала пробегать понемногу стихавшая дрожь, на большую деревянную колоду, служившую ему сидением. И стал обдумывать случившееся, пытаясь определить, правильно ли он поступил, зацепив неосторожным, машинально вырвавшимся у него словом злобную, совсем не безобидную, судя по предшествующим событиям, старуху? И, что также было немаловажно для него, достойно ли он вёл себя при этом, так ли, чтобы можно было потом откровенно, как на духу, не приукрашивая и не привирая, рассказать обо всём друзьям?

Но, сколько ни ломал он над этим голову, ни к какому однозначному выводу так и не пришёл. С одной стороны, он был доволен, что всё-таки решился, перемог себя и прямо в лицо – или, вернее, в спину – назвал Добрую тем, чем она, скорее всего, и была в действительности. А с другой, – он испытывал из-за этого какую-то странную, совсем не свойственную ему неловкость, почти стыд, смешанный с неясной тревогой, как если бы он совершил что-то недостойное, негодное, скверное, то, о чём не стоит никому сообщать, а тем более похваляться этим.