Старуха

Миша, по-прежнему будто слегка опечаленный чем-то, вздохнув, уселся на любезно предложенное ему не слишком удобное, но вполне привычное, нисколько не стеснявшее его сиденье.

Димон оттолкнулся ногой от невысокого узкого бордюра, отделявшего зелёную полосу от тротуара, и нажал на педали, понемногу набирая скорость.

– А чё это ты сник вдруг как-то? – поинтересовался он, обратив внимание на пасмурный вид напарника. – Тебя что, так расстроила кончина Доброй?

Миша сделал бодливый жест головой.

– Ну вот ещё, стану я из-за этой старой калоши расстраиваться! Туда ей и дорога.

– Я тоже так считаю, – поддержал Димон. – Но тогда в чём дело? Чё ты смурной такой? Двойку получил, что ли?

Миша не ответил. Насупился и подобрал губы, явно не выказывая желания удовлетворять любопытство товарища.

А тот, искоса, с лукавым прищуром поглядывая на него, продолжал высказывать предположения:

– А может, ты влюбился? От этого вечно расстройства всякие, по себе знаю… Особенно когда без взаимности, – значительным тоном подчеркнул Димон.

Миша по-прежнему хранил молчание, как если бы то, что говорил приятель, совершенно не касалось его.

Но Димон не унимался. По-видимому, чрезвычайно увлечённый этой темой, он, уже не глядя на дорогу, а буравя вместо этого упорным, испытующим взглядом упорно не желавшего откровенничать друга, зудел, как назойливая муха, у него над ухом:

– Я давно уже стал замечать, что с тобой чёт не так. Что ты чуток не в своей тарелке. Месяц, если не два… Так чё там с тобой, колись уже?

Но Миша, очевидно, не собирался колоться. Он лишь с задумчивым видом передёрнул плечами и, покосившись на спутника, с тонкой усмешкой промолвил:

– Ты на дорогу лучше смотри. Не отвлекайся.

Димон, поняв, что его натиск остался безрезультатным, тоже раздражённо дёрнул плечами, буркнул что-то себе под нос и быстрее завертел педалями.

Остаток пути спутники провели в угрюмом молчании, явно недовольные друг другом.

Спустя минуту-другую они уже были в своём дворе и катили по широкой асфальтированной дорожке, затенённой выстроившимися по правой её стороне высокими раскидистыми деревьями и усыпанной мелкими сухими веточками и листьями. Которая через несколько секунд привела их к большому деревянному сооружению, расположенному на самом краю двора, по соседству с высившейся чуть подальше, совсем недавно возведённой девятиэтажкой. Это было старое, неизвестно кем и когда сооружённое, сложённое из почерневших, искривлённых, потрескавшихся от времени досок строение, объединявшее под своей крышей три сарая, один из которых, центральный, принадлежал Димону, являясь его главной резиденцией, летним стойлом его «железного коня» и штаб-квартирой возглавлявшейся им дворовой компании.

Пока Димон открывал дверь и загонял велосипед внутрь, Миша прохаживался поблизости, у подножия стоявших напротив сарая развесистых деревьев, покрывавших эту часть двора мягкой голубовато-серой тенью. Взгляд его некоторое время рассеянно блуждал вокруг, пока наконец не упёрся в ближайший подъезд соседнего трёхэтажного дома, у входа в который стояли две расположенные одна против другой лавочки с высокими, чуть покатыми спинками.

– Вот здесь я видел её в последний раз, – проговорил он, качнув головой в сторону лавок.

– Кого? – спросил Димон, запиравший в этот момент дверь сарая.

– Добрую, кого ж ещё. Она, как обычно, сидела там и балакала о чём-то с другими старухами.

– А-а, – протянул Димон, приблизившись к другу и обратив взгляд в том же направлении, куда смотрел тот. – Н-да, колоритная была бабулька. Такую нескоро забудешь. Нам будет её не хватать.

Затем они одновременно подняли глаза и задержали их на двух окнах на втором этаже, одно из которых было снабжено балконом. Это были окна квартиры скончавшейся старухи. Рамы в них были гнилые, трухлявые, державшиеся буквально на честном слове; стёкла – мутные, запылённые, в нескольких местах треснувшие; за ними едва виднелись мятые, выцветшие занавески, больше похожие на тряпки; а дальше, в глубине помещений, застыл плотный грязно-бурый сумрак. Хозяйка этого жилища умерла лишь накануне, а между тем, взглянув на эти окна, можно было подумать, что оно пустовало уже долгие годы.

– Нет, что ты там ни говори, а это всё-таки довольно странно, – промолвил Миша, не отводя взгляда от этих тёмных безжизненных окон, напоминавших два огромных незрячих глаза. – Ведь ещё позавчера была жива-здорова. И вроде бы неплохо себя чувствовала.

– А сейчас чувствует себя просто превосходно, – мрачно пошутил Димон.

– Да, уж теперь-то она наконец угомонилась, – кивнул Миша и перевёл взор обратно на лавки и дверь, ведшую в подъезд. – Хотя я, честно говоря, никак не привыкну к этой мысли. Всё кажется, что она вот-вот появится и, как водится, напустится на нас.

Димон небрежно осклабился.

– Ну, это вряд ли. Из тех краёв, где она нынче обретается, не возвращаются. Я, по крайней мере, таких случаев не припомню. Так что можешь быть совершенно спокоен на этот счёт: Добрую мы больше не увидим. На этом свете уж точно.

– А на том? – несколько неожиданно, словно против воли, вырвалось у Миши.

Димон пожал плечами и ответил не сразу.

– Что будет на том, даже я не знаю. – И, немного поразмыслив, прибавил: – И не советую тебе, друг мой, задумываться над такими сложными вопросами. Рановато.

Миша ничего больше не сказал и вновь обратил взгляд на серые, подслеповатые, точно подёрнутые дымкой окна, за которыми совсем недавно, ещё вчера, обитала так внезапно и нечаянно преставившаяся старушка. Глядя на эти давным-давно не мытые неряшливые окна, особенно выделявшиеся и бросавшиеся в глаза при сравнении с соседскими, нетрудно было догадаться, что либо здесь влачат своё жалкое, выморочное существование какие-то асоциальные типы, привыкшие жить среди грязи и нечистот и не считающие необходимым хотя бы изредка прибраться в занимаемых ими помещениях, либо же доживает свой затянувшийся век всеми забытый, никому не нужный, одинокий и немощный старик или старуха, уже не имеющие сил навести порядок и чистоту даже на своей скромной жилплощади, сделать её мало-мальски приглядной хотя бы с внешней, всем видимой стороны.

– Ладно, пошли домой, – нарушил молчание Димон и сделал шаг вперёд. – А то мне жрать уже конкретно хочется. В животе аж трескотня какая-то начинается.

Миша кивнул и, ещё раз скользнув взглядом по будто завораживавшим его старухиным окнам, двинулся вслед за товарищем.

Они пошли в обратном направлении по усеянной зелёными и уже начинавшими желтеть листьями тенистой аллее и, достигнув Димонова подъезда, расстались, договорившись встретиться вечером.

II

Придя домой, Миша умылся, переоделся и плотно пообедал, после чего, почувствовав утомление и даже сонливость, решил немного передохнуть и отправился в свою комнату. Там он растянулся на диване и, поблуждав некоторое время тусклым, безразличным взглядом вокруг, мало-помалу смежил внезапно отяжелевшие, будто налившиеся свинцом веки. Перед ним тут же замелькали неотчётливые, размытые картины, в которых смутно, порой в совершенно преображённом и искажённом виде угадывались события минувших дней, а иногда и более отдалённого прошлого. Они проходили перед его мысленным взором бурной, нестройной чередой, без всякого порядка, сталкиваясь, путаясь, наслаиваясь и перемешиваясь одна с другой. И ему лишь изредка удавалось выхватить из этой бессвязной, бестолковой сумятицы что-то более-менее чёткое и узнаваемое, сколько-нибудь похожее на то, что было в действительности.

И в первую очередь – её черты. Той, которая занимала его мысли уже около двух месяцев. И не просто занимала, а по сути медленно, но верно вытеснила из них всё остальное и в конце концов заполонила их, воцарилась в них, утвердила свою безраздельную, ничем не ограниченную власть. И он, поначалу относившийся к этому легкомысленно, без особого внимания, как к одному из многих мимолётных, ни к чему не обязывающих увлечений, которым он был в высшей степени подвержен, в какой-то момент вдруг понял, что, кажется, это уже не шутки, что это всерьёз и надолго, что, похоже, назад дороги нет. Понял тогда, когда заметил, что, о чём бы он ни подумал, в его мыслях неизменно всплывала она, о чём бы и с кем бы ни говорил, всякий раз незаметно для самого себя переводил разговор на неё.

Впрочем, незаметно только для себя, но не для остальных. Все вокруг, прежде всего его друзья, очень быстро смекнули, куда дует ветер, на какую ногу он захромал. И словно обрадовались этому и ухватились за этот повод, принявшись сначала иносказательно, стороной, а затем всё более явно и откровенно подтрунивать над ним, делать туманные, но выразительные и порой скабрёзные намёки, задавать наводящие вопросы, на которые ему нечего было ответить. А вот сегодня его лучший друг уже в открытую, без всяких оговорок, поинтересовался, что это с ним такое происходит, отчего он сам не свой, в чём причина этого? И откровенно, хотя вроде бы в шутку, высказал то, о чём трудно было, понаблюдав за Мишей, не догадаться: уж не влюбился ли он?

Ну да, чёрт возьми, да! Чего спрашивать о том, что и так видно встречному и поперечному? Что, наверное, написано у него на лбу. Он действительно влюбился! И уже ничего не мог поделать с этим. Не мог даже скрыть это. Это было сильнее его. Внезапно, нежданно-негаданно нахлынувшее на него, налетевшее, как буря, чувство совершенно поработило его, подчинило его себе без остатка, стало его навязчивой идеей, преследовавшей его по пятам. И это было тем более неожиданно, ошеломляюще, даже в какой-то мере пугающе, что такое случилось с ним впервые, ничего подобного прежде не было. Были увлечения, как правило, кратковременные и неглубокие, разговоры, объятия, поцелуи. Но всё это было так-то неосмысленно, несерьёзно, как будто понарошку. И расставания происходили легко, безболезненно, почти незаметно, не оставляя в душе никаких следов, а уж тем паче ран…

Раздумывая обо всём этом, Миша ждал, что среди множества лиц, проплывавших перед ним в начинавшей охватывать его дремоте, появится и то лицо, о котором он грезил дни и ночи… Но вместо этого из пёстрой копошащейся гущи смутных, неоформленных мыслей и неясных, расплывчатых образов внезапно выплыло суровое, неподвижное, мертвенно бледное обличье, изборождённое глубокими морщинами, с плотно сжатыми тонкими синеватыми губами, хищным крючковатым носом, длинным заострённым подбородком, с рассыпанными по низкому нахмуренному лбу редкими седыми прядями и обведёнными тенью запавшими бесцветными глазами, безучастно и отчуждённо, словно ничего не видя, устремлёнными в пустоту…

Так ясно и отчётливо, будто наяву, увидев это угрюмое, малосимпатичное лицо, уже задремавший было Миша встрепенулся, насупился и провёл рукой по глазам, будто пытаясь отогнать от себя мрачное наваждение. Затем приподнялся с подушки и опёрся на локоть. Морщась и потирая пальцами лоб, несколько секунд бесцельно бродил взглядом по комнате.

Немного погодя, уяснив, что это лишь померещилось ему, он качнул головой, чуть усмехнулся и снова уронил голову на подушку. Как-то незаметно он позабыл о своих любовных терзаниях, уже так долго не дававших ему покоя. Их вытеснило явившееся ему только что не слишком приятное, жутковатое видение – худое, безжизненное старческое лицо, обтянутое тонкой, сухой, похожей на пергамент кожей, с мутными, остановившимися глазами, откуда-то из глубины черепа незряче и мёртво глядевшими в никуда.

Он сразу же узнал это лицо, хотя оно явилось ему лишь на мгновение, в коротком мимолётном полусне, а затем, едва он стряхнул с себя дрёму и открыл глаза, бесследно исчезло, растаяло, как уносимая ветром дымка. Да, это была она. Та, о скоропостижной кончине которой он узнал совсем недавно и в которую до сих пор не мог до конца поверить. Но теперь, после того как перед ним в сумрачном сонном видении возникло это застылое, неживое лицо с пустыми остекленелыми глазами, он вдруг почему-то окончательно и несомненно уверовал в то, что Доброй больше нет на этом свете.

Полуприкрыв глаза и чуть нахмурив лоб, Миша задумался и невольно стал перебирать в памяти события и эпизоды, связанные с почившей соседкой. И постепенно, шаг за шагом, перенёсся в мыслях на несколько месяцев назад, в то время, когда в их дворе откуда ни возьмись объявилась молчаливая, флегматичная с виду старуха со строго поджатыми губами, колючим, пронизывающим взглядом серых водянистых глаз и высокомерно-презрительным выражением на болезненно бледном, с коричневатым оттенком, лице. И поселилась в двухкомнатной квартире на втором этаже, грязные, потемневшие от пыли окна которой он созерцал незадолго до этого, стоя возле сарая.

При этом он не мог не вспомнить также и о тех довольно любопытных персонажах, что обитали на этих квадратных метрах до появления новой жилицы. Это была хорошо известная всей округе пьяница и скандалистка Вера и её сожитель, как нетрудно догадаться, человек того же пошиба, имени которого никто из соседей так и не узнал. Эта сладкая парочка вела чрезвычайно буйную, разгульную жизнь, практически все свои неизвестно откуда бравшиеся доходы тратила на выпивку и закуску – с очевидным перевесом в пользу первой, – а свою квартиру превратила в самый настоящий притон для алкоголиков, бомжей и всевозможного сброда, разного рода мутных, подозрительных субъектов, чуть ли не ежедневно стекавшихся отовсюду по хорошо известному им адресу и приятно проводивших здесь время. Причём довольно часто приятное времяпрепровождение затягивалось далеко за полночь и заканчивалось весьма бурно – громким выяснением отношений, воплями, грохотом, рукоприкладством – и, как итог, приездом полиции и усмирением буянов. После этого обитатели весёлой квартиры на некоторое время затихали, уходили в подполье, пропадали из поля зрения, словно их и не было вовсе. Но ненадолго. Вскоре вспугнутые и разогнанные кто куда друзья-приятели возвращались и брались за старое. И жизнь на втором этаже снова била ключом, и всё продолжалось по-прежнему. И казалось, этому не будет конца.

Но вдруг совершенно неожиданно всё закончилось. В один прекрасный день Вера и её безымянный сожитель бесследно исчезли, сгинули, как в воду канули. А на освободившейся жилплощади водворилась неведомо откуда взявшаяся, никому не известная старушка с каменным, вечно хмурым, как будто чем-то недовольным лицом и острыми, пронзительными, казалось, видевшими всех насквозь глазами. На вопросы удивлённых, ничего не понимавших соседей она отвечала крайне скупо, не вдаваясь в детали и ограничившись самыми общими сведениями. Сказала, что зовут её Авдотьей Ефимовной, что ей что-то около восьмидесяти лет (сколько именно, она, мол, и сама точно не помнит), что приехала она из деревни по приглашению своей двоюродной племянницы Веры, так как в городе одинокой, беспомощной старухе ещё можно кое-как, худо-бедно прожить, а в деревне совсем уж невмоготу. Но как называется эта деревня и где она находится – об этом она не сочла нужным сообщить, видимо посчитав эти подробности излишними. Также, несмотря на долгие и настойчивые расспросы обуреваемых любопытством соседей, умолчала она и о том, куда так внезапно и таинственно пропала её племянница со своим благоверным, которых никто и никогда больше так и не увидел, как если бы они в буквальном смысле провалились сквозь землю.

Впрочем, жителей дома не слишком огорчило неожиданное исчезновение беспокойных обитателей весёлой квартиры. Напротив, скорее обрадовало и позволило им наконец вздохнуть с облегчением. В подъезде разом стало тихо и спокойно; прекратились ночные оргии, попойки, скандалы, драки; сюда перестали нырять различные тёмные личности с помятыми, испитыми физиономиями и блудливо бегающими глазами, ещё совсем недавно бывшие тут завсегдатаями и самыми дорогими гостями и чувствовавшие себя здесь как дома. Ещё ничего не ведая о происшедших переменах и по привычке постучавшись в знакомую дверь, они вместо прежней радушной, гостеприимной хозяйки увидели старую каргу с мрачным землисто-бледным лицом и недвижным, въедливым взором, от которого невольно делалось не по себе. И с присущей людям подобного сорта сообразительностью поняли, что праздник жизни на этой территории окончен и им ничего тут больше не светит. И понемногу забыли сюда дорогу.

Таким образом, жильцы в определённой мере были даже благодарны новой соседке за тишину, спокойствие и порядок, установившиеся в подъезде после убытия в неизвестном направлении её предшественников и прекращения посещений многочисленных шумных визитёров. Мало-помалу люди перестали интересоваться судьбой пропавших и стали понемногу забывать о них, точно их никогда здесь и не было. Так же слабо интересовались окружающие правами явившейся как будто из ниоткуда старушки на занятую ею жилплощадь, резонно полагая, что раз у соответствующих органов не возникло никаких вопросов к ней по этому поводу, значит, с правами на квартиру у неё, очевидно, всё в порядке, владеет она ею по закону и может распоряжаться ею как пожелает.

Таким образом, Авдотья Ефимовна благополучно и ко всеобщему удовлетворению (если не считать, конечно, жестоко разочарованных приятелей бывшей хозяйки) обосновалась на новом месте жительства и стала вести тихую, неприметную, размеренную жизнь, с виду ничем не отличавшуюся от жизни других пожилых обитательниц дома, с которыми она почти каждый вечер прогуливалась по двору или сидела на лавке возле подъезда, ведя длинные, нескончаемые старушечьи беседы на самые разнообразные темы.