Обрывки памяти. Рассказы о войне

Никита заковылял следом на непослушных и трясущихся в коленях ногах. Пребывая в полуобморочном состоянии, он чувствовал, что его начинает мутить и к горлу подкатывает тошнота. Нащупав на поясе фляжку, он открыл ее и на ходу вылил в себя остатки нагретой противной воды.

– Подожди, Бобров, – прохрипел он осипшим голосом, – может,… поищем наших?.. Наверное,… кто-то остался,… так же как мы,… или раненые… может,… я слышал,… кто-то кричал,… может… по… помощь…

– Не мели хреновину, Христолюбов! – не останавливаясь, бросил ему однополчанин через плечо, – пока будем наших искать – немцы нагрянут! Танки прошли, а за ними сейчас следом все остальные потянуться. А раненный? Ну, куда мы с ним? Ты подумай, мы же с ним далеко не уйдем.

Христолюбов ковылял молча позади, не осмеливаясь спорить с Бобровым. Они уходили прочь от дороги, по которой должны были подтягиваться силы к танковым соединениям, взламывающим оборону советских войск. К северу от изрытой окопами и воронками дюны виднелся сосновый бор. Туда и держал курс Бобров, Христолюбов же едва успевал за ним. Опрокинутый танком бруствер окопа отдавил ноги солдату, и теперь он, морщась, хромал позади Боброва, заставляя того то и дело останавливаться и ругать Христолюбова за нерасторопность.

Добравшись до первых деревьев, Бобров завалился на сухую хвою толстой подушкой устлавшую землю под соснами. Рядом с ним, слабо постанывая, растянулся Христолюбов.

– Еще немного к северу возьмем, – отдышавшись, произнес Бобров, – а потом на восток повернем и будем к нашим пробираться. Лишь бы в болото не вляпаться, мужики говорили, тут болот на каждом шагу понатыкано, куда ни сунься…

– Через лес пойдем?

– Конечно, из леса нам сейчас никак выходить нельзя. У тебя закурить не осталось?

– Не, последнюю после обеда скурил.

– А газетки на самокрутку не приберег случаем?

Христолюбов вспомнил о листе с молитвой и ответил:

– На одну, пожалуй, найдется.

Достав из кармана тетрадную страницу, он оторвал узкую полоску внизу листка, не исписанную материнским почерком. Бобров полез в гимнастерку и вытащил из нее шестигранный эбонитовый цилиндр. Открыв его, он высыпал на бумажку щепотку коричневой махорки.

– А ты в свой, небось, все данные сложил, чин чином? А? Христолюбов? – спросил внезапно повеселевший напарник.

– Да нет, так пустым и таскаю.

– Ну, и дурак, что порожняком таскаешь. У меня в вещмешке нетронутая пачка махры осталась, жалко конечно, но лучше живым без курева, чем мертвым с папиросой, – с достоинством изрек Бобров нехитрую житейскую истину.

Затем, покопавшись под брючным ремнем, он извлек оттуда еще один солдатский медальон. В нем хранилось три спички.

– Вот, припрятал на черный день, – бережно раскладывая их на ладони, хвалился предприимчивый солдат, – как знал, что пригодятся.

На торцовой стороне медальона было прилеплено кресало из серной боковушки спичечного коробка. Чиркнув об него спичкой, Бобров подкурил самокрутку и с блаженным видом затянулся. Сделав три-четыре глубокие затяжки, он протянул окурок Христолюбову. Никита покачал в ответ головой. Его до сих пор мутило, и курить не хотелось вовсе.

– Ладно, отдохнул? – докурив, спросил его Бобров. – Вон гляди уже солнце садится, самое время и нам двигаться. Я слыхал, немцы впотьмах не наступают. Вот мы за ночь наших и нагоним.

Тяжело поднявшись на ноги, Христолюбов побрел через лес вслед за товарищем. Закатывающееся за горизонт солнце уже не могло своими лучами проткнуть толщу сосновых ветвей, сумерки в бору становились гуще, нежели на открытом пространстве. Мгла протискивалась меж деревьев и заполняла собою все пространство. Скоро она начала проглатывать силуэт впередиидущего напарника. Христолюбов стал побаиваться, что может отстать от него и попросту заблудиться, и окликнул Боброва. В этот самый момент из сумерек перед ним вынырнул могильный крест. От неожиданности Христолюбов вскрикнул и, попятившись, упал на спину. На крик из-за деревьев появился Бобров.

– Ну, чего ты тут опять? – недовольно заворчал он, но, увидев крест, удивленно присвистнул и опустился на корточки перед ним.

Христолюбов присел рядом с Бобровым, всматриваясь в вырезанную надпись на поперечной дощечке креста. На ней значилось:

BAZILI FEDOTJEV

GREN. 4 GREN. NIESW. P

6.7.1917

– Похоже, немцы ставили, – молвил Христолюбов, – нашему солдату, в ту войну еще…

– Да ну, не может быть, – засомневался Бобров, – неужто они сюда дошли?

– А чего «неужто»? В нынешнюю войну, как видишь, и дальше прошли, и еще неизвестно, где их остановят.

– Да, только теперь нам с тобой такие кресты немцы не поставят, времена уж не те, ноне не до благородства, – и, махнув рукой, Бобров вновь запетлял меж деревьями.

Вскоре почти совсем стемнело. Христолюбову пришлось выставить перед собой руки, чтобы низко свисающие сосновые ветки не били его по лицу. Еще через какое-то время среди макушек деревьев замелькали куски блеклого закатного неба. Солдаты поняли, что вышли к опушке бора и насторожились. Где-то совсем недалеко слышался ленивый лай собак, и это говорило о близости человеческого жилья. Опасаясь, что деревню уже заняли немцы, бойцы осторожно выползли к крайним деревьям и осмотрелись.

Затерянный в бескрайних белорусских лесах хутор, казался вымершим: на единственной улице, протянувшейся вдоль опушки бора, не было видно ни души, а из труб крытых тесом бревенчатых домов не вился дым.

– Видать, ушло население, – сделал вывод Бобров. – Но и немцев не видно. Айда, малый, по квартиркам прошвырнемся, авось, пожрать, где оставили.

Выбравшись из леса, товарищи затрусили к ближайшему дому. В задвижку его двери, покидавшие родное жилище хозяева наивно воткнули оструганный деревянный клинышек, как они не раз делали, когда уходили на поле или по другим надобностям. Открыв дверь, Бобров вошел внутрь дома, раздвинул зашторенные занавески, и солдатам открылась картина полного беспорядка царившего в доме. На полу валялись ворохи каких-то тряпок, груды хлама, рваные газеты и битая посуда. Посередине комнаты стояла пара старых поношенных ботинок, наверное, хозяин решил оставить их, воспользовавшись новыми, которые он наверняка обувал только по праздникам да еще когда ездил в город. При появлении солдат, с кухонного стола врассыпную бросились мыши, собиравшие на нем хлебные крошки. Бобров распахнул дверки тумбочки и, ухватив глиняный кувшин за широкое горло, поднес его к лицу. Понюхав содержимое, он удовлетворенно кивнул и надхлебнул из него. Передав посуду напарнику, Бобров продолжил проверять содержимое тумбочки. Христолюбов попробовал жидкость и, убедившись, что это простокваша, жадно стал пить ее. Кислый вкус притуплял тошноту, Христолюбов не оторвался от края кувшина, пока все не выпил. В это время Бобров выложил на крышку тумбочки не меньше дюжины огурцов и сейчас ворошил ее в поисках хлеба. Так и не найдя то, что искал, он принялся есть огурцы, предварительно окуная их в солонку.

На краю хутора одновременно залились лаем две собаки: одна – озлобленно и сердито, вторая – радостно, и, казалось даже, восторженно. Бобров прекратил жевать и прильнул к окну. Тьму единственной улицы хутора прорезали столбы электрического света, исходящего от колонны транспортных средств, въезжавших в некогда населенный пункт. Христолюбов в спешке кинулся к выходу, но Бобров схватил его сзади за гимнастерку.

– Не смей! – зашипел он. – Ополоумел, что ли? Они нас заметят! Надо тут схорониться…

Сказавши это, он поднял валявшуюся на полу дерюгу и полез с нею под кровать. За ним поспешил и Христолюбов. Солдаты затаились под кроватью, оба накрывшись с головою рогожей.

Одна из машин остановилась рядом с домом, а через мгновение по ступеням крыльца забарабанили каблуки тяжелых кирзовых сапог. В комнату вошло несколько человек. Они не переговаривались, а молча стали передвигать мебель и ворошить сваленные на полу тряпки. Лучи от их карманных фонариков бегали по дому, обшаривая темные углы.

Христолюбов снова стал доставать из памяти слова той молитвы, что читал накануне, затаившись на дне своего окопа. Не успел он закончить первой фразы, как две пары кованых сапог приблизились к кровати, под которой прятались солдаты. Христолюбов зажмурил глаза и еще неистовей про себя завопил молитву. Он чувствовал, как они стали на колени и смотрят под кровать. Он ощущал сквозь дерюгу прикосновение их локтей, когда они оперлись ими на него и заглянули под самую стенку. Он слышал, как они схватили Боброва и тащат его к себе. Он не понимал, почему они до сих пор не вытащили из-под кровати его самого.

Вытащив Боброва, немцы перебросились парой коротких фраз, и один из них двинул русского солдата носком сапога в живот. Тот согнулся и его вырвало на пол зеленой огуречной массой. Второй немец схватил за шиворот согнутого пополам бедолагу и потащил его на улицу. Следом вышли остальные. Дом опустел.

Христолюбов лежал под кроватью накрытый дерюгой. Его била мельчайшая дрожь. Он ждал, что вот-вот они вернутся. Он не мог поверить, что они не заметили его. Опираясь на него руками, они наверняка должны были ощутить мягкость человеческого тела.

Но моторы, продолжавшие работать все время пока продолжались поиски, взревели с новой силой. Немцы уехали также внезапно, как и появились, а Христолюбов все не мог поверить в то, что произошло минуту назад. Нервная дрожь сменилась полным бессилием. Он пролежал на полу около часа, а может и больше, не в силах пошевелить ни единым членом своего организма. Сколько прошло времени, прежде чем движение вернулось к нему, Христолюбов сказать не мог. Но вместе с ощущением вернувшейся двигательной активности, пришло чувство невероятного изнеможения. Пытаясь встать, Христолюбов перевернулся на бок, но вместо того чтобы подняться, провалился в глубочайший сон.

Когда Никита вновь открыл глаза, комната была наполнена ярким солнечным светом. Было глубокое утро. Проклиная себя за навалившуюся внезапную усталость, Христолюбов выбрался из-под кровати, и бегло глянув через окно на улицу, выбежал из избы. «Вот же остолоп!» – на бегу думал он, «угораздило тебя заснуть в этом доме! Вот же олух! Ноги в руки надо было брать и мчаться отсюда, а он развалился как в пионерлагере!».

Бредя по лесу навстречу солнцу, Христолюбов часто останавливался, прислушивался, не раздастся ли где-нибудь звук рокочущего мотора, говор нерусской речи, выстрел или же просто шаги. Произошедший накануне в хуторе случай насторожил его. Шагать он старался осторожнее, если попадались открытые участки леса, то сначала ложился на живот и осматривал их.

Уже за полдень, Христолюбов увидел поляну, посреди которой возвышалась небольшая церквушка. Подождав, не появится ли кто-нибудь из нее, он осторожно подошел к церкви. Двери и окна в храме отсутствовали, на куполе во многих местах облупилась краска и он начал ржаветь. Однако внутри многое говорило о том, что обитель не оставлена до конца и кто-то за ней ухаживает. Пол был тщательно выметен, на стенах висели ветви березы с блеклой и сморщенной листвой, засохшие прутики вербы, а перед скорбными лицами Святых, изображенных на фресках, в щелях стен виднелись огарки тоненьких свечек. Под невысоким куполом, к перекладине, на которой раньше, очевидно, висело паникадило, был привязан огрызок веревки.

– Иерея Трифона на ней повесили, – внезапно раздалось за спиной Христолюбова.

От неожиданности он вздрогнул и повернулся на голос. Из боковушки подсобного помещения на него смотрел ветхозаветный седовласый старец. Голову его венчала черного цвета монашеская скуфья, темно-синий ватник без рукавов на груди прикрывала длинная белая борода.

– А старосту церковного – на царских вратах вздернули, – все тем же спокойным тоном продолжал старик.

В голове у Христолюбова роились хороводы сбивчивых мыслей. Он не знал, чего сначала попросить у старца поесть или напиться, и неожиданно для себя выдавил:

– А вы кто?