Обрывки памяти. Рассказы о войне

– Украдкой разверни как-нибудь, поди, вспомнишь слова заветные, – ответила женщина, смахнув слезинку.

Уже в поезде сын развернул свернутый вчетверо, исписанный материнской рукой листок, и, прочитав несколько первых слов, тут же скомкал и хотел выбросить. Но, вспомнив рассказ своего соседа, участника Империалистической, говорившего о том, что на фронте всегда тяжко с бумагой для самокруток, расправил листок и уложил обратно в карман.

От воспоминаний к действительности Христолюбова вернул, ставший знакомым, и вселивший некоторый страх за эти два дня, что их батальон двигался к фронту, нарастающий звук. Солдаты, не дождавшись команды, врассыпную ринулись в обе стороны от дороги, хоронясь в пшенице. Среди беженцев поднялась настоящая паника, им тоже был известен приближающийся гул и все то, что за ним последует. Лежа в спелой ржи и обнимая ладонями пилотку и стриженый затылок, Никита ждал разрывов и пулеметных очередей, посылаемых врагом в беспорядочно мечущихся людей одетых в гражданскую одежду. Однако самолеты пронеслись над залегшим батальоном, а взрывов не последовало. Несмело открыв глаза, Христолюбов посмотрел в небо. На голубом фоне метались три черных силуэта, среди которых солдат различил пару уже виденных им «мессеров» и наш И-16 (посещая клуб Осоавиохима, Никита ознакомился со всеми моделями советских танков и самолетов). «Ишачок» пытался улизнуть от наседающих фашистов, а те, взяли его в клещи, и вскоре советская машина задымила. От падающего самолета отделилась черная точка и стремительно полетела вниз, но, незадолго до земли, над ней раскрылся белоснежный купол. «Мессера» легли на обратный курс.

Солдаты неторопливо выходили из ровных рядов пшеницы и строились на дороге. После недолгой переклички Смоленцев отдал приказ отделению младшего сержанта Рябцева (сорокалетнего агронома, призванного из запаса) отправиться на поиски сбитого летчика.

– В случае если пилот ранен, оказать первую помощь и посадить на попутный транспорт идущий на восток, – инструктировал Рябцева командир батальона.

В отделение Рябцева кроме Христолюбова и других бойцов попал солдат по фамилии Шемякин. Он был небольшого роста, не отличался шириной плеч или ярко выраженной мускулатурой, но успел зарекомендовать себя, как человек редкой выносливости. Кроме этого рядовой Шемякин отличался вздорностью и непокорностью характера. Не раз он вступал в споры и пререкания со своими сослуживцами, а порой и командирами. Не имея возможности применить к Шемякину дисциплинарное взыскание в виде традиционного наряда вне очереди, командиры приказывали непокорному бойцу нести вещевые мешки отстающих товарищей. Шемякин взваливал на себя пять-шесть солдатских сидоров, но от этого бодрость его походки не уменьшалась, и сослуживцы, переглядываясь с плохо скрытой завистью, говорили:

– Двужильный он что ли?

Во время формирования батальона, Шемякин лучше всех стрелял в фанерного «врага», дальше всех кидал учебную гранату, и у него лучше всех получалось колоть штыком соломенное чучело. Все время с момента отправления он ждал «дела» и здорово оживился, услышав о том, что в составе отделения отправится на поиски сбитого летчика.

Выйдя из маршевой колоны, отделение Рябцева двинулось к росшей в стороне роще, за макушками деревьев которой, скрылся купол советского парашюта. Ориентиром солдатам служил шлейф мазутного дыма, вертикально поднимающийся от упавшего И-16. «Пилота надо искать левее от самолета, не доходя версты» – прикидывал в уме Рябцев. Однако его отделение не успело добраться до рощи, когда из-за деревьев показалась фигура в летном комбинезоне. Потерпевший крушение пилот шагал бодрым и скорым ходом даже не хромая, очевидно посадка оказалась удачной. Шемякин выскочил из строя и побежал ему навстречу.

– Рядовой Шемякин! – почуяв недоброе, закричал на него командир отделения. – Немедленно вернуться в строй!

Боец, даже не повернув головы, продолжил бег. Рябцев поспешил догнать взбалмошного подчиненного. Отделению ничего не оставалось, как следовать за младшим сержантом.

– Ну, что, сталинский сокол, отлетался?! – на ходу крикнул Шемякин авиатору, повергнув его своей фразой в оцепенение.

– Не понял, боец… – выдавил из себя пилот, когда отделение уже подбежало к ним.

– Виноват, товарищ пилот, не знаю вашего звания, – затараторил Рябцев. – Шемякин, заткни варежку и встань в строй!

– Не мешайся, Ряба, – коротко бросил Шемякин командиру отделения, назвав его кличкой, которую употребляли солдаты к младшему сержанту только за глаза. И снова к авиатору:

– Что летаем так плохо?

Пока шла короткая перепалка между Рябцевым и Шемякиным, летчик успел выйти из легкого ступора.

– Да ты, шкет, как разговариваешь?! Ты на своей роже прыщи давил, когда я над Гвадалахарой своего первого «фоккера» сбил!

– Кому ты заливаешь, дядя? – не унимался Шемякин, наглости которого, казалось, нет предела. – Я тоже могу придумать, что Выборг штурмовал!

– Ах ты, вша недобитая! Пионэр сопливый! А про это что скажешь? – разъяряясь все больше, крикнул летчик, распахивая на своей груди комбинезон.

В образовавшемся просвете показался привинченный к кителю орден «Красного Знамени».

– Знаем, как вы эти «цацки» зарабатываете! – не унимался Шемякин. – На Красной площади в Первомай, под общие аплодисменты!

Ошалевший от такого диалога Рябцев, не мог и слова вымолвить. Старый служака, он и в страшном сне не воображал себе такой дерзости, проявленной молодым солдатом. Летчик был поражен не меньше Рябцева.

– Ну, а насчет субординации, ты что-нибудь слыхал? – спросил авиатор, показывая синюю петлицу со шпалой.

На этот раз Рябцев не дал Шемякину рта раскрыть:

– Товарищ капитан, виноват, я направлен командиром Добровольческого батальона для выяснения вашего места приземления и, в случае необходимости, оказания первой медицинской помощи, – частил младший сержант, в душе прося Шемякина лишь об одном – чтоб тот вновь не начал говорить.

– Хорошую же помощь вы мне оказали! – переключил свое возмущение капитан на стоявшего навытяжку с виноватым и покорным видом Рябцева. – Арестуйте этого наглеца, младший сержант, и препроводите в ближайший фронтовой трибунал. Там с ним разберутся.

– Слушаюсь, товарищ капитан! – отчеканил Рябцев, приложив руку к пилотке.

– Все, можете выполнять, – уже спокойнее добавил авиатор, размягченный безоговорочной покорностью младшего сержанта. – Как видите, медицинская помощь мне не требуется, – и, развернувшись, стремительно отправился к виднеющейся дороге.

Он не стал, проверять исполнит ли Рябцев его приказ или нет. Он мог бы приказать, чтобы Рябцев выделил двух бойцов и собственноручно доставить Шемякина в трибунал. Но ни того, ни другого он не сделал. Видно здорово торопился к аэродрому и самолетам. Здесь на краю рощи, в километре от догоравшей машины, на которой пролетал больше года, он не чувствовал себя так уверенно, как там – «на своей территории». Здесь каждый куст таил в себе угрозу, за каждым деревом, казалось, прятался враг. А в небе все было родным.

– Ну, Шемякин, – тихо произнес командир отделения, когда летческий кожаный шлемофон исчез среди колосьев, и стало ясно, что капитан не вернется, – век меня будешь водкой поить.

Поняв смысл сказанной Рябцевым фразы, бойцы радостно заулыбались. Конечно, и им не хотелось, чтобы Шемякина сдали во фронтовой трибунал. Пусть он вздорный, грубый, наглый и, бесспорно, заслужил, чтобы его судили, но ведь он их товарищ, и честно сказать, с таким не страшно идти в бой.

А Шемякин, услышав слова Рябцева, расплылся в широчайшей улыбке и с благодарностью ответил:

– Коньяком, товарищ младший сержант, только армянским коньяком! На меньшее и не рассчитывайте!

Бойцы шлепали Шемякина по плечу, приговаривая:

– Молодчина, Володька!

– Ох, и отчаянный же ты…

– Чего вы его хвалите? – ворчал шагавший впереди Рябцев, до которого долетали фразы солдат. – Гляди, Шемякин, не доведет до добра тебя твоя говорилка. Попадись другой капитан – он в порошок бы тебя стер. А этот, видать, торопился шибко…

Несмотря на то, что Рябцев был старый солдат, всегда выполнял приказы командиров и начальников, а нарушение субординации было для него смерти подобно, он не был заскорузлым солдафоном. Ломать судьбу молодому парню, у которого вся жизнь была впереди, Рябцеву не хотелось. «Ничего – думал командир отделения, жизня его пообтерхает».

Свой батальон отделение Рябцева настигло не на марше, а уже непосредственно на самих позициях. Солдаты Добровольческого батальона рыли индивидуальные ячейки, когда младший сержант построил свое отделение перед наблюдавшим за работой бойцов Смоленцевым и, подойдя строевым шагом, отрапортовал об успешном выполнении приказа.

– Говоришь, от помощи отказался? – спросил Смоленцев у Рябцева просто так – лишь бы что-нибудь спросить.

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– Хорошо, иди к своему командиру роты, он покажет позицию, которую будете занимать.

Когда командир роты указывал опоздавшему отделению его место расположение, то велел солдатам работать с утроенной скоростью, чтобы они могли закончить рытье окопов одновременно с остальными бойцами. Добровольцы из отделения Рябцева достали из чехлов малые пехотные лопатки и приступили к действию. Но лишь отошел командир роты, как Шемякин тут же принялся в полголоса ругаться в адрес ротного:

– Грамотей хренов! Ему бы поскорее комбату доложить, что позиция к бою готова. А то, что мы не по своей прихоти опоздали – его мало колышет.

– Помалкивай, Шемякин! – сквозь зубы цыкнул на него Рябцев. – Тебе, я вижу, волю дай так ты и на голову сядешь. Ишь, шкет, какой! И откуда столько форсу? Учти, Шемякин, вечно тебе это с рук сходить не будет…

– Да что ты меня учишь?! – повысил голос скандалист. – Я, может, последние минуты живу, а ты нравоучения даешь, будто у меня вся жизнь впереди. Для мирного времени свои проповеди оставь. А сейчас другое время, другой закон. Даже я это понимаю – а ты понять не хочешь.

– Ну, не горячись, не горячись, – примирительно замахал на него Рябцев, – в бой с таким коленкором, как у тебя, нельзя идти. Надо на победу надеяться, а не то сгинешь.

Позиция, выбранная Смоленцевым, шла по краю невысокой песчаной дюны. Строчки индивидуальных ячеек перерезали дорогу под прямым углом в двух местах. Здесь батальон должен был дать бой, тем самым, давая возможность подальше уйти колоннам беженцев. И еще: они должны выиграть несколько часов времени, для того, чтобы там, в тылу, командование могло сколотить из масс, в беспорядке отступающих солдат, хоть сколько-то пригодные к обороне соединения. Об этом знал Смоленцев. Об этом знали командиры рот. Об этом смутно догадывались призванные из запаса солдаты вроде Рябцева. Но об этом не подозревали зеленые, необстрелянные бойцы Добровольческого батальона. Они не видели в прикрытии не одного артиллерийского орудия, в кустах не скрывались советские танки, а небо не могло похвастаться пестротою красных звезд на крыльях пролетающих самолетов. Оно попросту пустовало. Но молодые бойцы, вчерашние школьники, первокурсники техникумов и училищ, не обращали на это внимание. Они слепо верили в победу Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Эту уверенность им многие годы прививали, через прессу, фильмы, на занятиях по первоначальной военной подготовке. И лишь, развитый не по годам Шемякин, предугадал разворачивающуюся здесь историю.

Присев на одно колено, Христолюбов рыхлил лопатой мягкий песок и выбрасывал его на бруствер индивидуальной ячейки. Кто-то подошел к краю окопа. Приподняв голову, солдат увидел опустившуюся вниз пару запыленных сапог. На бруствере сидел Смоленцев и стучал тыльной стороной папиросы по краю коробки.