Обрывки памяти. Рассказы о войне

– Выходит, раньше больше заключенных было, раз теперь лагеря сокращать стали? – пытался разобраться мальчик.

– Выходит так, – соглашался дядя Захар. – Видать человек исправляться стал. Меньше паскудничает.

– А то ты, Захар, не знаешь, отчего лагерь ликвидировали? – усмехнулся отец.

– Ладно, Михалыч, мальцу-то про это пока зачем знать? Вырастит – сам разберется, да поймет чего надо.

Витя не стал выпытывать у взрослых, чего такого он должен будет понять с возрастом и в чем разобраться. Он уже доел свой кулеш и, перевернувшись на спину, смотрел на звездное небо. В реке хлюпнула хвостом крупная рыбина. На том берегу зашумела ночная птица. Темень, напуганная кругом света, что отбрасывал костер, таила в себе загадку. Витя представил, как много еще всего на земле. Таких же склонов и рек, что сейчас рядом с ним. И есть еще большие горы и озера, моря и океаны.

– Бать, а ты море хоть раз видел? – спросил вдруг мальчик.

– Видел, сынок, – ответил тот небрежно, тоже перевернувшись на спину.

– А где? Когда?

– Да на фронте когда был… в сорок втором… после госпиталя…

Дядя Захар что-то сказал Вите в поддержание морской темы, и они живо заспорили. А Витин отец вспомнил, как его и других бойцов, из числа выздоравливающих, набрали в зенитную команду на один из сторожевых кораблей Черноморского флота. Стояли последние числа июня. Госпиталь, в котором он лежал, срочно эвакуировали: тяжелых перевозили куда-то; а почти выздоровевших и оправившихся от ран, отправляли снова на передовую. Поговаривали, что это делается не просто так. Где-то совсем рядом, в паре десятков километров от их госпиталя, в предгорном санатории, тоже переделанном под госпиталь, местные вырезали ночью всех раненых и медперсонал. Солдат из сводного отряда НКВД, который вот уже два дня прочесывает всю лесистую округу и горные аулы, видел кто-то и из его палаты.

Севастополь в те дни держался из последних сил. Во флоте тоже были крупные потери. В Новороссийске оборудовали несколько рыбацких ботиков крупнокалиберными пулеметами, тем самым, переделав их под какое-то подобие сторожевиков. С конвоем из двух легких крейсеров, небольшой транспортный караван, повез к осажденному городу боеприпасы и продовольствие. В небе над Черным морем хозяйничали «самолеты с крестами». На пути к Севастополю, на дно пошли несколько ботиков. Но посудине, на которой был боец Литвинов (а именно эту фамилию носил Витя и его отец), повезло. Лишь пару раз его обдало волной, от разорвавшихся близко от борта бомб.

Над городом-героем, добывшим себе славу еще при царе, висело стойкое облако из пыли, пороховой гари и дыма пожарищ. Враг не давал покоя своей осадной артиллерии, а та, в свою очередь, вгрызалась в бетон советских дзотов и бронеколпаков, крошила каменные склоны, опоясывавшие главную базу Черноморского флота. Что оставляли от людей эти монстры германской промышленности, сказать трудно. Немалая часть оборонявшихся проклинала Круппа и все его потомство на многие поколения вперед. «Вот чертов Крупп! Батьку моего угробил в первую германскую, и меня хочет!» – слышалось среди защитников крепости. Даже те, что еще оставались живы, были близки к помешательству. Севастополь – единственный город, на который упало артиллерийских снарядов больше чем пуль из стрелкового оружия.

К Северной бухте уже вышли немцы, и конвой из Новороссийска подошел к небольшой пристани, сколоченной на днях в Камышовой бухте. Она была уставлена носилками с ранеными. Кажется, транспорты тут уже давно ждали. Но эти самые носилки, сейчас мешали разгрузить судна от боеприпасов и питания. Люди, отряженные в разгрузочные команды, чертыхаясь, переступали через раненых, ослабевшие, они роняли ящики с патронами и часто падали сами, тревожа раны своих соратников. Видя это, командир ботика, крикнул Литвинову с мостика:

– Собери свой расчет и расчет Соловьева! Живо на берег! Начинайте забивать трюм покалеченными. Берите тех, что ближе к нашей шхуне!

Литвинов с другими пулеметчиками сошел на берег. Взяв первые попавшиеся носилки, они с напарником потащили их на ботик. За рукав его схватила медсестра в замаслившейся на воротнике и манжетах гимнастерке.

– Мне с ранеными надо! – сказала она.

– Ничего не знаю! – ответил коротко Литвинов. – К капитану.

– Ну, как же? – настаивала та. – Солдатам уход нужен…

– К капитану, – оставался неумолим Литвинов.

Медсестра шмыгнула по трапу мимо часового к капитанской рубке. Защитники Севастополя стали бросать ящики с боезапасом тут же на пристани и хватать носилки с ранеными.

– Этих не пускать! – прокричал капитан, прервав свою беседу с медсестрой. – Сейчас набьются в трюм, попробуй их тогда в темноте отличи раненого от целого!

Матрос у трапа преградил путь первой паре севастопольцев с носилками. Тот, что шагал головным, опустил носилки на трап и взялся руками за ствол автомата, что был направлен на него. Уперев ствол себе в грудь, он сказал часовому матросу:

– Стреляй, браток. Я уже год воюю. Одессу защищал, тут с самой осени. Никак меня пуля не сыщет. Стреляй! Хоть может полегшает мне…

Матрос с автоматом явно растерялся, а с пристани уже кричали:

– Ну, кто там стопорит? Пусти его, флотский! Поимей совесть! Мы тока раненых погрузить и тут же назад!

– Литвинов! К пулемету! – раздалось с капитанского мостика.

Литвинов опустил очередные носилки на палубу и кинулся к месту своего боевого расчета. А солдат на трапе уже рвал гимнастерку на груди.

– Шкурники! По себе судите?! Да мы только товарищей погрузить! Помочь же вам, чтоб вы быстрей отсюда!

На пристани заклацали затворы.

– Сволочь ты, капитан! – слышалось оттуда. – У самих, чем стрелять найдется! Только мы по своим не стреляем, мы больше в немца привыкли! Дай товарищей погрузить! А пулеметом своим не пугай! И не такие видали!

Тут и Литвинов подумал: чем же еще можно испугать этих людей? Капитан, толи озадаченный ответным лязганьем оружия, толи отрезвленный речами защитников города, махнул рукой часовому, мол, «можно». Остался ли кто-нибудь из невредимых солдат в трюме вместе с ранеными ни капитан, ни бойцы из его команды проверять не решились.

На обратном пути самолетов с черными крестами было еще больше. Роями кружились они над поредевшим конвоем, заходили в пике, разрушая своими сиренами людскую психику. Конвой окончательно рассеялся. Ботики и шхуны теперь шли курсом на Новороссийск поодиночке. В расчете у Соловьева не осталось ни одного патрона, а у Литвинова из пулемета торчало охвостье последней ленты. Раненые на палубе стонали и бредили, некоторых рвало.

– Соловьев смени Литвинова! – приказал капитан, когда последний самолет скрылся за облаками. – Литвинов глянь в трюм, как там обстановка.

Откинув крышку, Литвинов заглянул во чрево ботика. Где-то ниже ватерлинии явно образовалась течь. Раненые плавали в забортной воде, разбавленной их кровью, рвотой и мочой, перемешанной с гнойными бинтами и кусками разбухшей ваты…

– Бать! – вернул Литвинова из забытья голос его сына. – Дядя Захар опять сочиняет.

– Чего там? – рассеянно спросил отец.

– Говорит, что трое суток однажды не спал! Человек разве может столько, бать?

– Может, Витюха.

– И у тебя бывало?

– Угу.

– Тоже на войне, небось? – допытывался Витя, в душе радуясь, что отец не хуже дяди Захара, что и он может не спать трое суток.

– Ага. На первом годе.

– Потом, наверное, целую неделю отсыпался?

– Не. Полчаса прикорнул всего.

– А потом опять в бой?

– Хых, какой шустрый. Не в бой – в отступление.

Снова на Литвинова нахлынули воспоминания. Увидел он, как со стороны: свою роту; себя девятнадцатилетнего; деревню под Вязьмой, где они оборону держали. В ту пору, на их участок фронта из тыла пригнали ополченцев. Собрали в Подмосковье гражданских служащих, свели в батальоны и роты. Обмундирования выдать им не успели, так и ходили они в кепках да пальто по передовой. Правда, вооружением худо-бедно снабдили, но не всех. Нескольким десяткам винтовок не хватило. Для них откуда-то из провинциального музея привезли экспонаты. Вот и стояли они в строю, кто с пистолетом из дуэльного набора, кто с кавалерийской шашкой времен Отечественной войны восемьсот двенадцатого года, а кто с кремниевым ружьем.

Когда началась вражеская атака, когда танки прошли через их правый фланг и ринулись утюжить позиции полковой артиллерии, когда вслед за танками показались цепи немецкой пехоты, Литвинов даже не посмотрел, кто дергал его за плечо и кричал в самое ухо: «Пошли, слышь? Пошли, чего сидишь?». А может и не дергал вовсе никто и не кричал. Может просто из-за того, что видел Литвинов, как один за другим выскакивают из окопа его однополчане и бегут, может потому и он побежал. Солдаты из роты Литвинова добегали до второй линии окопов, туда, где оборону держали те самые, кое-как вооруженные, ополченцы, прыгали в их окопы, становясь плечом к плечу с ними. Солдаты и ополченцы врезали по врагу залповым огнем. Где-то заговорил еще уцелевший «максим». Вражеские силуэты в касках залегли. Иные достигли окопов переднего рубежа и укрылись в них. Но там где прошли их танки, уже стрекотали автоматы, уже прочесывали траншею ополченцев, двигаясь по ее дну вдоль фронта, их солдаты. На Литвинова навалился какой-то ополченец в коричневом пиджаке.

– Справа напирают! – крикнул он, скрываясь за поворотом укрытия.

Едва Литвинов успел встать на ноги и повернуться туда, откуда явился ополченец, его вжала в стенку траншеи целая группа убегающих солдат, а чуть дальше, за поворотом, уже мелькали над ходом сообщения макушки чужих темных касок, так близко, что прямо, не верилось. Литвинов запрыгнул на край траншеи и хотел дать деру в сторону тылов, но чья-то рука ухватила его за шкирку и сдернула вниз.