Обрывки памяти. Рассказы о войне

– Куда дура?! – крикнул ему боец с полуседыми усами. Видимо ему принадлежала рука, сдернувшая Литвинова на дно траншеи. – На голом месте быстрее уложат!

Литвинов побежал по окопу вслед за другими, но в это время вражеская цепь, что до этого пряталась в их передней линии, преодолела пространство, разделявшее эти два рубежа советской обороны. На голову Литвинову свалился немец и опрокинул его. Враг занес над поверженным русским солдатом свой карабин, с примкнутым широким штыком, но в ту же секунду на его шлем обрушился музейный кистень, принадлежавший лет триста тому назад какому-то волжскому ушкуйнику. Раздался резкий звон, но ощутимого урона этот удар, видимо, не принес. Немец забыл, что хотел пригвоздить Литвинова к земле и переключился на обладателя кистеня. Тот, в свою очередь, не дал немцу даже обернуться. Второй удар пришелся в нижнюю челюсть немца и сопровождался хрустящим звуком. Немец выронил оружие и схватился за искалеченное лицо.

Ополченец с зажатым в руке кистенем побежал выручать еще кого-то. В траншее уже не было свободного места от заполонивших ее, борющихся фигур. Все прибывавшие с правого фланга немцы не могли стрелять, так как противники жутко перемешались. Литвинов вскочил на ноги и нос к носу столкнулся с новым врагом. Он только что выстрелил в кого-то и передергивал затвор. Выросший перед ним Литвинов не дал ему этого сделать. Русский солдат ухватил немецкую винтовку за ствол и пригнул к земле. Враг бросил свой «маузер» и ухватил Литвинова за грудки. Пару раз, обрушив Литвинова на стенки траншеи, немец хотел сделать это и в третий раз, но спина русского солдата не встретила никакого препятствия, а провалилась в дверной проем землянки. Потеряв равновесие, следом за Литвиновым туда впорхнул и немец. Борьба продолжилась внутри. Не вставая на ноги, противники норовили вцепиться друг другу в горло. Литвинову, наконец, это удалось, он даже почувствовал под пальцами цепочку от именного солдатского жетона своего врага.

На позицию, в которой кипела рукопашная, посыпались снаряды. Кто кроет ими по окопам, было непонятно, но скорее всего, как потом задумывался Литвинов, снаряды эти были советскими. Один из них угодил прямо в накат землянки. С потолка на борющихся обрушилась добрая порция земли и настала кромешная тьма. Литвинов сначала подумал, что уже убит, но боль, которую он чувствовал, разубедила его в этом. Гудела голова, видно досталось бревном из наката землянки, было тяжело дышать, от навалившейся на тело земляной толщи. Литвинов с трудом поднес руки к груди и попытался подняться. К удивлению и счастью солдата, земля, накрывшая его, оказалась податливой. Он выбрался из-под неглубокого слоя, отряхнул лицо, однако, темнота вокруг него не рассеялась. В стороне он услышал какое-то шевеление. Не вставая с колен, Литвинов пополз на звук. Нащупав в темноте чьи-то сапоги, солдат спросил нерешительно:

– Кто?..

Шевеление продолжилось, и вместо ответа Литвинов получил такой удар по уху, от которого у него перед глазами брызнули голубые искры.

– Ах ты падаль! – взвыл Литвинов отползая.

Значит немец тоже живой и это он его сосед по несчастью. Чиркнувшая спичка осветила руку врага, и два его перепуганных глаза. Остальной части лица, перемазанного землей, было не различить. Пока спичка горела, немец на своем языке, приправляя его жестикуляцией, объяснил Литвинову, чтобы тот не вздумал приближаться, иначе несдобровать. Огонек погас, и шевеление в темноте продолжилось. «Должно, выход роет» – подумал про себя Литвинов, а вслух спросил.

– Ты откуда знаешь, что там рыть надо? Может выход совсем и не там?

В ответ посыпались отрывистые фразы, очень напоминающие брань. Литвинов прислушался. Звук канонады еще доносился снаружи, но уже отдаленно. Может огонь перенесли на другой участок? А что там над ними? Чья взяла? Где-то совсем рядом раздалось глухое «…а-а-а-а!..», похожее на окончание русского «Ура!». Из темноты на Литвинова посыпался град слепых ударов. Русский солдат стал защищаться, пытался ударить в ответ, ухватил за край немецкий шлем и сдернул его с головы противника. Размахивая вражеской каской, он пару раз почувствовал, что она нашла своего хозяина. Немец недовольно заурчал и отполз в сторону.

– Слушай, ну чего я тебе сделал?! – разъярился Литвинов в темноту. – Чего ты пристал ко мне?! Зараза холерная!

Из темноты в Литвинова летели взаимные немецкие проклятия. Наверху все стихло. Литвинов уперся спиной в стену и так ждал. Немец молчал, не шевелился. Прошло много времени. Литвинов не терял бдительности и не смыкал глаз, хотя были мгновения, когда этого очень хотелось. Наконец враг зашевелился. Послышался звук откручиваемой с фляги крышки, потом несколько шумных глотков, и снова завинчивание крышки.

– Russisch… wasser[1 - Русский… вода (нем.)], – произнес немец.

– Не надо у меня своя, – вспомнил Литвинов о фляге и тоже напился. – Что дружить надумал?

В ответ – ни звука. Время опять растянулось в бесконечную нить. Усталость наконец-то сморила Литвинова. Ему даже приснился сон, который он помнил всю свою жизнь. Сон, который он видел в засыпанной солдатской землянке. Ему снился дом, и двор его родной, и ворота с калиткою. А из-за калитки – старуха выглядывает, зайти просится. Литвинов ей с порога говорит, что не пустит. А она ему тогда: «Вот гвоздь принесла, в гроб тебе вколотить», и гвоздь этот самый показывает. И вдруг лопнула. Да так оглушительно, что Литвинов проснулся. Снаружи опять канонада началась. Не старуха это лопнула, а снаряд рядом с землянкой. С потолка опять посыпалась земля. Темень как шилом прорвал узкий луч света. Литвинов бросился к прорванной лучом стенке. Орудуя немецкой каской, он расширял образовавшуюся меж бревнами щель и звал товарища по несчастью:

– Ну, где ты там? Слышь? Помогай! Мы с тобой в одной лодке! Обоим наверх надо!

Немец подполз к обозначившемуся выходу, постанывая и придерживая одной рукой другую. Видимо во время последнего обвала, ему здорово досталось бревном. Когда образовалось отверстие, через которое мог протиснуться Литвинов, он рванул из ловушки первым. Оказавшись снаружи, русский солдат бегло огляделся. Вокруг лишь были развороченные артиллерией траншеи и ни одной живой души поблизости. На востоке занималась заря, омраченная плывущими на горизонте шлейфами черного дыма. Литвинов протянул в лаз свою руку и помог выбраться немцу. Тот стонал, вскрикивал, придерживая поврежденную руку. Когда немец вылез, Литвинов сказал ему:

– Не знаю куда ты, а я туда, – и махнул в сторону восхода.

Немец приложил ладонь здоровой руки к груди, попытавшись изобразить подобие улыбки. И они разошлись.

– Михалыч, чайник вскипел! – раздался совсем рядом голос Захар.

– Ага, щас заварю, – пришел в себя Литвинов-старший.

В закипевшую воду бросили ароматной сухой травы, нарванной еще в прошлом году и горсть ягодных хвостиков. На улице заметно посвежело, и Витя принес из палатки ватное одеяло, укутавшись им. Звезды стали ярче, потолстели, налились торжественным космическим соком. Костер почти потух. Темнота перестала быть такой таинственной и пугающей. В ней стали различимы кроны одиноких кедров и утесы, меж которыми лежал ягодный склон. Шепот реки, гладящей прибрежные камни, коварно убаюкивал.

– Интересно, есть еще где-нибудь такая красота как у нас? – спросил дядя Захар.

– Наверное, есть, – неуверенно ответил Витин отец.

– Если только за границей где-то, – презрительно протянул дядя Захар.

– А ты за границей был, бать? – полюбопытствовал Витя.

– В Польше, Германии, Чехословакии.

– И как там?

– Да… по-разному…

– Я тебе так скажу, Витек, – встрял дядя Захар. – Люди, бывает, лучше живут, а природы такой, все равно нет.

«Не скажи, Захар», подумал Литвинов-старший, «когда война к ним пришла, и они горя хлебнули». И тут же вспомнился ему случай, уже после Победы, поздним летом сорок пятого, когда он в одном из немецких домов, нашел болтавшуюся в петле молодую германку. Повесилась она, видимо, недавно, так как тело ее еще конвульсировало. Литвинов выхватил десантный нож и мигом срезал веревку. Оказалось, что не зря. То, что Литвинов принял за конвульсии, оказалось, мукой человеческого организма, не желавшего прощаться с жизнью. Девушка скоро отошла и стала рыдать.

– Чего в петлю полезла? – хотел узнать Литвинов, указывая на обрывок веревки, торчащий с потолка.

– Hungry… Mutter ist krank… Schwester ist krank…[2 - Голод… Мать заболела… сестра заболела (нем.)]

Литвинов тогда выгреб из вещевого мешка банку тушенки, остатки сахара и сухарей, и отправил несчастную домой.

– А вот тебе еще случай, – говорил дядя Захар Вите. – В Восточной Пруссии было. Стеллаж величиною с дом, велосипедами забитый. А у нас, до войны, их всего два штуки на весь поселок было. Так на стеллаж на этот, наш танк наехал, опрокинул все, и проехал по ним. Расплющил, раскатал.

– Зачем? – удивился Витя.

– Хо-го, а думаешь мало таких, как Микола Шехавец тогда было?

Витя ярко представил Николая Шехавцова, соседа из их двора. Он часто напивался и грубо отвечал пытавшимся урезонить его людям: «Я на фронте воду из луж лакал напополам с людской кровью, дайте хоть теперь нормальной жидкости выпить!».

Нет, отец Вити не такой. Его совсем не заставишь проронить слово о войне. Он никогда ее не вспоминает и не рассказывает про нее. Вот и сегодня, не про море не рассказал, не про другие страны, которые видел на войне. А там, наверно, здорово! Вот вернутся они с ягоды, Витя обязательно уговорит дядю Захара отдать ему белогвардейскую шашку.

    Май 2013.

Молитва

Не бывает атеистов в окопах под огнем.

    Е. Летов

Хотелось, чтобы пыль, поднимаемая солдатами, хоть немного рассеивалась или, на худой конец, скорее оседала. Но полное безветрие и жара делали существование невыносимым. Серая порошковая масса забивала ноздри и уши, скрипела на зубах, скапливалась в уголках глаз. Вода, из стеклянных, обтянутых зеленым брезентом фляжек, нагревалась и не могла утолить жажды. По обочинам, пыль садилась на вызревшую и просившую уборки рожь, но людям было некогда убирать ярко-желтый злак, не до этого им сейчас…

Помимо ног в солдатских ботинках с обмотками, топающих на заход солнца, в противоположную сторону двигались ноги обутые в гражданские туфли, сапоги, босоножки, а часто и вовсе без обуви. Среди босых ног не редко мельтешили копыта волов, овец, коней и коров. Многочисленные отпечатки следов людей и животных, оставленные в дорожной пыли и по обеим ее обочинам, располосовывали узкие бороздки от колес допотопных телег и арб, чуть шире – дутые шины дрожек и бричек, и самые толстые – покрышки «эмок» и «полуторок».

Добровольческий батальон, на скорую руку сформированный из комсомольцев, второй день находился на марше, а молодые люди все не могли свыкнуться с картиной их окружающей. Да сколько же будут тянуться эти бесконечные караваны беженцев?! Неужто вся Западная Беларусь решила уйти из-под ненавистного ига? Ох, сколько же их…

Что уж говорить об вчерашних школьниках, составлявших три четверти батальона, если сам командир подразделения – старший лейтенант Смоленцев, видел все это впервые. Окончив, два года назад, пехотное училище, он попал на Халхин-Гол, и неплохо проявил себя, командуя взводом при взятии Песчаной сопки, за что и получил внеочередной кубик в петлицу и «Красную Звезду» на грудь. Но там было все по иному: полное господство нашей авиации в воздухе, количественный и качественный перевес в танках и артиллерии, а самое главное – война велась не у нас. Да, монгольский народ – дружественный нам, и его тоже жалко. Но тогда самурайскую армаду удалось сдержать на границе, пострадали лишь несколько монгольских пастухов, охранявших свои стада близь пограничных рубежей. А теперь? Конца-края не видно этим потокам беженцев. И даже не они оказывают такое паршивое действие на психику, от которого к горлу подкатывает тошнота и хочется плеваться. Все это от идущих навстречу наших солдат. Оборванные, небритые, голодные они отступают разрозненными кучками. Среди отступающих много раненных. Беженцы говорят, что большинство из них – самострелы. Но так ли это? Хочется верить, что нет. Советский солдат не позволит себе совершить над собой членовредительство. Помимо своей высокой морально-психологической устойчивости, воин Красной Армии знает, что ему грозит за это трибунал. Нет, не может быть, не верю…

Среди солдат шагавших в Добровольческом батальоне, шел русоволосый невысокий парень, с говорящей фамилией Христолюбов. В детстве, после того, как мать объяснила ему значение фамилии, которую он носит, мальчик некоторое время гордился ею. Но, придя в первый класс, маленький Никита Христолюбов понял, что является объектом насмешек не только своих сверстников. Учителя довольно часто относились с холодной отрешенностью к нему, которая иногда перерастала в открытую враждебность. Перед тем как принять мальчика в пионеры, старший пионерского актива взял с него клятву, что в будущем Никита сменит фамилию. Годы шли, а клятву Никита почему-то не выполнял. Нет, он не был безответственным, и всегда выполнял данное обещание. Нельзя было сказать, чтобы он дорожил своей фамилией – многолетнее промывание мозгов в школе дало свой эффект. Но все же чуть-чуть не докрутили преподаватели с комсомольскими активистами, а именно до той отметки, на которой бы Христолюбов возненавидел свою фамилию. Вот если бы возненавидел, тогда да, стал бы Левоневским или Авроровым. А отношение у активистов к нему было такое: «Кого там мы сегодня в комсомол принимаем? Христолюбова? Ох, что-то не звучная фамилия. А как у него с политической подготовкой? Отлично? А в спорте, какие дела? Чемпион школы по лыжам? Ну, что ж, неплохо. А в общественной жизни участие он принимает? Самое активное? Это прекрасно! Зачем оставлять наши ряды без такого человека? А фамилия, да кто сейчас помнит про Христа-то? Уж и не знаем вовсе, кто это такой». Не докрутили в школе, но на «правильную» дорогу поставили: лет в десять последний раз в церкви был. Мать заметила, что все реже удается вытащить сына на службу в единственный не закрывшийся храм города, да сделать ничего не смогла. На уговоры и доводы ее, у Никиты были доводы учителей, которым противоречить не рекомендовалось даже в стенах собственной квартиры, потому что и у стен бывают уши. Однако ж провожая свою кровиночку на фронт, женщина не удержалась и сунула в нагрудный карман новенькой гимнастерки листок с молитвой.

– Не выбрасывай, сынок, пожалуйста, – сказала она тогда, – ради меня. Так мне спокойней будет…

– Что это, мам?