Субъективный реализм

Бабушка рассмеялась:

– В порядке исключения могут и притянуться. Но потом оттолкнутся с таким зарядом недоброжелательности, что подумаешь: ну и зачем было притягиваться?… Ладно, не останавливайся, в гребле главное – ритмичность. Помнишь?

Я и не останавливался – такая уж это лодка: если однажды отвязалась, не остановится до противоположного берега. Разве что решишь перевести дух и перестанешь грести.

Но ведь не перестанешь.

8

Если идти по правой стороне разноцветного проспекта серых, не похожих друг на друга зданий, а мы с бабушкой шли именно по правой, то на противоположной стороне – поверх наших голов смотрела мощная, казавшаяся недоступной императрица. Её окружали верноподданные, не сводившие взоров с неё или с туманной дали. Она стояла гордая собой и верноподданным постаментом, таким же мощным и неприступным.

Я почему-то подумал, делая очередной гребок, что нелегко выстоять столько лет, не сходя с места.

– Можно подумать, – возразила бабушка, пожимая плечами, – что высидеть на лошади легче, – на той, вздыбленной, или вон на этой, никуда не спешащей.

Потом, стараясь не смотреть туда, где совсем ещё не был виден противоположный берег, сказала, словно испытывая меня:

– И всё же – почему ты назвал этот город безымянным? У него было целых три названия, и, возможно, цикл не завершён.

– Не ты ли, – ответил я, мысленно отсчитывая гребки, чтобы не сбиться с ритма, – не ты ли назидательно говорила мне, что слишком много – значит ничего?

Бабушка одновременно вздохнула и улыбнулась:

– Что плохого в назидательности? Что ж, она не передалась тебе по материнской линии. Зато передалась твоим детям – тоже по материнской.

– Кстати, по отцовской тоже, – добавил отец.

Мы рассмеялись и пошли дальше, к нашей гостинице, всё по той же, правой стороне немигающе прямого проспекта.

– А вообще-то, – неуверенно уточнил я, – это нужно заслужить – быть его именем…

Бабушка ободряюще посмотрела на меня, и я продолжил:

– И это имя повторить будет не проще, чем поднять камень, когда-то упавший на дно его холодного залива.

9

Мы плыли и плылили, и четверги спешили, мелькали, исчезали в тёмной речной воде… Не торопились бы, что ли? Помедлили, образумились… Нет, кажется, четверги не умеют иначе. За что их только любишь?

– Те, кого любишь, – поделился я с бабушкой – нашёл кому сказать! – делают всё возможное, чтобы любящие их не любили.

Вот и река старалась изо всех своих немеряных сил: поглощала четверги гребок за гребком.

10

Иногда, очень редко, бывает так спокойно и грустно, что хочется просто опустить вёсла в сочувственно неподвижную речную воду и власть погрустить ни о чём конкретном, думая, как здорово, что примета сбылась…

Не получится – вода, кажется, не умеет сочувствовать и неподвижной не бывает. Нужно грести. Вот только торопить воду не нужно: она течёт слишком быстро, куда уж быстрее.

– Когда заканчивается «много» и начинается «слишком»? – спросил я бабушку, понимая, что она не ответит. Да и как ответишь, если ответить можно только самому.

11

– Знаешь, – сменил я тему, – здесь, на этой стороне проспекта, всё ещё нет того памятника, без которого великий безымянный город кажется похожим на другие, заурядно небезымянные населённые пункты, которых так же много, как таких вот вздыбленных коней на мостах и постаментах и таких вот безупречных каналов-речушек.

Бабушка вгляделась и узнала то место, где не было памятника, не нуждавшегося бы ни в массивном, облеплённом верными и неверными подданными постаменте, ни в породистом коне, хвостом попирающем извивающуюся змею, ни ещё в каком-нибудь каменном троне, подчёркивающем выдающуюся роль прославляемого или прославляемой.

Наверно, памятника не было просто, – просто? – усмехнулась бабушка, – просто потому, что его быть не могло. Корона, указующие перст или длань, скипетр, держава, окончательно попранный за столько-то лет змей соответствуют ему не больше, чем алые паруса, паровая труба или предупредительный гудок – моей – нашей – лодке. Если же змей не попран и длань не указует, то памятник не произведёт должного впечатления и тем самым нанесёт идейный вред спешащим в гостиницу и в большой торговый центр на той же, правой стороне проспекта.

12

Не переставал и, думаю, не смогу перестать удивляться этой лодке: сколько ни грёб на противоположный берег реки, сколько ни плыл – словно и не плыл вовсе, и всё хотелось плыть и плыть, думая о чём угодно, кроме противоположного берега…

Правда, не думать о противоположном береге не удавалось, и чем больше плыл, тем больше о нём думалось. Есть ли он? Ведь куда-то же я плыву… А если есть, то чем отличается от того, от которого отчалил? Хорошо бы, чтобы не отличался…

Или наоборот – пусть отличается?

– Спасибо, что научила меня грести, – улыбнулся я бабушке. И родителям, отвязавшим и подтолкнувшим лодку, тоже спасибо. Не тоже, конечно, а просто спасибо. И дедушке – не тоже.

На реке не было пустынно. Вниз по течению, иногда вверх, иногда – на тот вроде бы существующий берег, плыли бесчисленные, похожие друг на друга лодки разной формы и разного цвета. Некоторые гребцы гребли умело, некоторые – профессионально, и большинство профессионалов, как оказалось – или показалось нам с бабушкой, явно недолюбливали все лодки порознь и скопом, в том числе свои.

– Почему ты так думаешь? – спросил я бабушку, подумав, что безапелляционность, безусловно, передалась мне по материнской линии.

Бабушка пожала плечами, не желая доказывать очевидное:

– На то они и профессионалы, чтобы в их гребках не было ничего, кроме нелюбви. Присмотрись.

Многочисленные гребцы, профессионалы и любители, проплывали мимо, с равнодушным недружелюбием не глядя на меня.

– Мы с твоей мамой рекомендовали тебе считать, что это ты проплываешь мимо них, а не наоборот. Разве спорить с глупостью – не глупее, чем сморозить глупость? Не говори, что не согласен: нам с тобой известно, что это и твоё мнение.

Даже если бы я не согласился, то стал ли бы возражать бабушке? Спорить с неглупым ещё глупее, чем с глупым.

Впрочем, дух противоречия явно передался мне по материнской линии.

– По отцовской тоже, – возразил отец.

13

Наша гостиница находилась на улочке, перпендикулярной этому речному проспекту, обволакивавшему нас множеством оттенков величественного серого цвета, всеми цветами диковинной, вряд ли существующей радуги.

Был один из четвергов двадцатых чисел июня. Мы ушли на очередную экскурсию – в самый конец переставшего казаться бесконечным проспекта, мимо вольготного греческого собора, – в Греции мне бывать не доводилось, но собор от этого не казался мне менее греческим, – через арку с резными воротами, показанными в старом фантастическом документальном кинофильме, через императорскую площадь с недостижимым столпом и дворцом цвета морской волны.

– Черноморской, – я не раз бывал на Чёрном море, поэтому за свои слова ручаюсь. Да если бы и не был, всё равно ручался бы, иначе этой повести не было бы.

Поднялись по мраморной лестнице, ступени которой напоминали пастилу, а перила – застывшее свежее молоко.

– Это – Рембрандт, – решился я заговорить с девушкой, всё равно не посмотревшей в мою сторону, но от этого вовсе не подурневшей.