Субъективный реализм

Заезженная, как старая чёрная пластинка, проезжая часть шкворчала и растекалась горячим шоколадом под выживающим из ума солнцем. Оттопыренные уши шипящих, скрежещущих шинами машин послушно отражали реку вечно неуспевающих водителей, пассажиров, пешеходов.

Выживающим из ума? – удивился я собственной ошибке, оправдать которую можно было разве что неожиданной и безжалостной жарой. – Выжить можно только из того, чего нет. Если есть – выжить невозможно.

– Неожиданной? – удивился он.

На небе, кроме недоброго солнца, висели крохотные облачка, похожие на неприкаянные нелетающие тарелки.

– Почему ты не выберешь другую метафору? – подсказала она. – Например, что-нибудь о кусочках ваты.

– Они все уже найдены, – я всё же постарался защитить свою неожиданную находку.

По правде говоря, все мои находки – для меня неожиданные…

– Чтобы утверждать это, нужно прочитать все книги без исключения, – возразила она.

– Я знаю, хотя, к сожалению, не прочитал и тысячной части… А вот объяснить, почему знаю, – тяжелее, чем уловить неуловимейшую из метафор. Увы, мне этого не объяснить…

Двери старого, хотя далеко ещё не старинного университета настежь распахнули две похожие на нас с нею девушки. Они стремительно приближались к нам, так же быстро удаляясь. Мы знали, куда они торопятся: им предстояло сыграть на рояле любимый мой клавир в картине моего любимого художника. Или это фортепиано? Никогда не понимал разницы, да это и неважно. Важно то, что сыграют они – нам, я в этом не сомневался.

– Так уж и не сомневаешься? – прошуршал он неслышно и потому оглушающе.

Нестрашно потому, что я в них не сомневался.

Оглушающе потому, что совершенно не был уверен.

– Это бабушка надвое сказала, – вздохнула он.

– Не наговаривай на бабушку! – рассмеялись мы все вместе. Он тоже смеялся, хотя не для всех спешащих, да и не торопящихся, его смех был очевиден.

Согласившись с этим, мы зашли в наш традиционный магазинчик мороженого. В этом магазинчике здорово: там дают скидку постоянным клиентам, таким, как мы, и прозрачные чашечки для мороженого – красивые и удобные, как нигде. А главное – мы постоянные клиенты, потому что не своё – не может быть постоянным.

– Ещё как может!.. – поправила меня она.

Что мне едва ли не больше всего там нравится, продолжал я, это то, что не нужно торговаться, скидку там дают безо всякой торговли.

«Торговаться я не умею», – сказал я давным-давно в своё оправдание и махнул рукой. Не на себя конечно, – на торговлю.

Мы расплатились и вышли, держа в руках прозрачные, бесконечно полные чашечки мороженого. Я уже хорошо знал, что им предстоит оказаться безнадёжно пустыми, но когда чашечка полна, в её пустоту не верится. Если бы верилось, разве зашли бы мы в наш магазинчик, и разве заходили бы постоянно?

Закатные облака розовели детским клубничным муссом.

– Помнишь? – с надеждой спросила она. Я вздохнул:

– Сейчас такого мусса нет…

– Ничего такого уже не делают, – не возражал он. – Наверно, чтобы не дискредитировать идею. Да и вообще – так, как было тогда, всё равно больше не будет. Не потому, что было лучше, а потому, что не будет – так…

Мы посмотрели по сторонам: их было много, наверняка больше четырёх. Молчаливо журчащий синий обруч легко поддерживал хотя и не вставшие дыбом – чему удивляться у себя дома? – но всё равно спутанные, перепутанные, словно старые, почти старинные трамвайные маршруты, сосны-волосы.

Мы шли и шли, и мой хорошо темперированный клавир звучал под руками двух вовремя севших за пианино девушек, помогая нам разговаривать, и наговориться не удавалось – да мы и не старались. И дождь то ожидаемо останавливался, то неожиданно, словно в моём «Солярисе», врывался в неостанавливающийся кадр.

Или за рояль. Я никогда не понимал разницы, но это и не важно.

А он старательно становился своим, как бы нелегко это ни было. Попробуй – стань своим для тех, у кого так много своего.

Он старался – каждой своей улицей, каждой капелькой своего неизбывного озера, каждой чашечкой незаканчивающегося мороженого. И кленовые его листья медленно кружились, словно наши такие незабытые, такие незабываемые, такие далёкие-предалёкие, так хорошо темперированные пластинки, постепенно – потому что это требует никуда не спешащего, равнодушного к нам времени – становящиеся из чёрных совершенно цветными – красными, коричневыми, жёлтыми…

Он старался.

И мы старались помочь в этом ему и себе.

И у нас троих понемножку получалось.

… и нашему городу

Четверг

Повесть в прошедшем времени о непрошедшем, настоящем, будущем.

1

Кто оттолкнул эту лодку от берега? Кто отвязал её?

Отвязанная лодка – я даже не усмехнулся своей псевдоостроте: что толку в шутке, избитой, словно чья-то любимая жена?

– Ну, поплыли, что ли? – сказал я бабушке, взяв у неё вёсла.

– Мы с тобой уже давно плывём, ты не заметил? И кто оттолкнул твою лодку, тебе уже давно известно, – отозвалась она и оглянулась по сторонам – видят ли, как здорово она научила меня грести. Кстати, плавать тоже.

Был четверг, не очень раннее, но всё равно утро. Да нет, конечно же раннее, по крайней мере, для меня. Солнце накануне село не в тучи – верная примета, что ни дождя, ни снега не будет.

Наша лодка отчалила от берега и поплыла к противоположному.

– Твоя, – сказала бабушка. – Ты ведь умеешь грести. Когда учился, была нашей, а теперь – твоя, к сожалению или к счастью. Надеюсь, что к счастью.

– Не спеши, – посоветовал отец. – Главное – грести, а там уж как получится. У тебя получится, я уверен.

– Плыви, что может быть лучше? – на мой ещё не произнесённый вопрос, как всегда вопросом, ответила мама. И не думай о тучах! Что тебе тучи, если у тебя есть река, причём такая! Согласен?

Мамины вопросы никогда мне не надоедали.

Вообще, я заметил, что одни люди надоедают вопросами, другие ответами, третьи – молчанием. Не надоедают же только исключения, которых совсем не много.

Дедушка улыбнулся и сунул мне в карман барбариску, руки-то у меня были заняты вёслами.

– Это сосательная конфетка, – улыбнулся он на прощание. – Полакомишься, когда захочешь передохнуть, дорога предстоит длинная.

2