Блуждающий

– Что? – опешил я, даже не поняв, к чему это она.

– Что-то про языки, да? Ты же это спросил? – повторила она. – Я училась в специализированной гимназии, приходилось каждый день решать однообразные упражнения, от которых очень хотелось побыстрее очистить желудок и мысли. Потом училась также в университете. Так и выучила – зубрежкой. А потом разъезжала там, сям, общалась. Вот и рецепт успеха.

«Хм, университет, значит. Студентка? Нет, говорит же, что училась. Значит, выпустилась. Но она не выглядит на двадцать с хвостиком, максимум – восемнадцать. В чем здесь подвох? Что за вундеркинд?» – думал я.

Если бы Тоня была одной из тех, кто к двенадцати годам заканчивают университеты, я бы точно знал ее лицо – моя мама всегда смотрела репортажи про одаренных детей и отчаянно печалилась, что я, ее сын, совсем не такой особенный, как те дети, способные в пять лет говорить на десяти языках, в десять окончить школу, а в пятнадцать уже сколотить состояние. Как бы неприятно ни было, приходилось слушать и смотреть новости с мамой. И пусть память на лица у меня не феноменальная, но Тонино я бы точно запомнил.

– Смысл, говоришь, в зубрежке? – переспросил я.

– В переедании зубрежкой, в тошнотворной зубрежке. Смысл в состоянии, когда надоедает зубрить. Находишь кучу замечательных способов учиться.

– И какой же способ лучший?

Она сдержанно оскалилась.

– В неудержимом желании поскорее исчезнуть из этой дыры.

– Из какой дыры?

– Из какой? А ты никогда не оглядывался?

Я посмотрел в окно словно в первый раз. Невидимый туман, окружавший дорогу, начал сгущаться. Поля с каждым мгновением исчезали, срастались с потонувшем в закатной мгле горизонтом.

«И правда… Мрачно у нас как-то», – подумалось мне.

Я вздрогнул от собственных же мыслей, мне так несвойственных. Никогда ведь так не считал. Да и тогда – вряд ли.

– А ты что, универ уже закончила? – перевел я тему.

– Как видишь, – как-то кисло ответила она и замолчала. И будто бы на этом уже хотела закончить. Не тут-то было.

Я посмотрел на нее внимательно и, не заметив прежней злости, решил задать ей несколько вопросов.

– Никогда бы не подумал. Ты слишком молодо выглядишь.

– А если бы выпустилась, была бы близка к пенсии? – хмыкнула она почти даже весело. – Двадцать два это, по-твоему, старость?

– Да не старость, но… Ты не выглядишь на двадцать два, честно.

– На сколько же выгляжу?

– Лет на восемнадцать. Как я после экзаменов, только получше… – усмехнулся я, вспоминая свой авитаминоз, обнаружившийся после выпускного. А потом так развеселился, так обрадовался победе над неразговорчивостью Тони, что воскликнул вдохновленно: – Да ладно тебе! Мне кажется, ты шутишь. Антонина Румянцева не может быть выпускницей универа!

Улыбка с лица Тони исчезла, не успев заостриться.

– Никогда не зови меня полным именем.

– Почему? Я же просто…

– Я говорила тебе, чтобы ты называл меня Тоней! Я не хочу слышать своего полного имени даже в шутку, даже в серьезном разговоре. Его нет! Прошу уважать мою просьбу. Не думаю, что это тебя как-то особенно затруднит, – выплюнула она и отвернулась.

Я почувствовал себя каким-то жалким зверенышем, которого сначала ласково подозвали, погладили, а потом отпихнули ногой за ненадобностью.

«Зачем так злиться? Нельзя что ли сказать спокойно, как это делают все нормальные люди?» – думал я.

«Может, она просто находилась в изоляции где-то в Тибете и забыла, какого это – общаться с обыкновенными людьми?» – ответил внутренний голос.

– Тебя на самом деле Антониной зовут? – брякнул я.

– По-твоему, я не похожа на среднестатистическую Антонину?

– Ну, тебе бы другое имя больше подошло. Какая-нибудь Елена, Екатерина, Вероника, Анастасия или Александра. Вот, Александра. Это было прям подходящее для тебя имечко. Возвышенное такое, важное.

Тоня переменилась. От прежней натянутой доброжелательности ничего не осталось. Лицо осунулось, скулы вновь выступили ледяными айсбергами, а губы вытянулись в ровную линию.

Любой другой бы перестал пытаться. Любой, может, кто-то поумнее, но не юный Дима Жданов, который в то время не умел не только думать прежде, чем говорить, но иногда и вовсе забывал подумать.

– А сколько тебе лет вообще? – Я снова впутался в беседу.

– На сколько выгляжу, – опять ответила она, одарив меня пустым и ничего не выражавшим взглядом, а затем – вновь отвернулась к солнцу, от которого в небе осталась только щепотка золотистого песка.

Я решил сообщить Тоне о плодах размышлений, снова не сообразив, что мысли эти ей могут быть не интересны.

– Тонь, но ведь ты в машине не одна. Я ведь могу спросить у тебя что-то. Что такого?

– Потому что я не обязана тебе ничего рассказывать.

– Да я ведь просто хочу узнать, кто ты!

Тоня сжала руль в своих длинных пальцах так, что все вены у нее проступили и будто бы оплели кожу побегами.

– Да потому что все вечно только и опрашивают меня, будто бы я преступник на допросе! Вопросы, вопросы, хреновы вопросы! Я никому ничего не должна! Мир не вертится вокруг тебя, он вообще не вертится вокруг нас, пойми уже! Он жестокий, одинокий и конечный!

Тоня и вжала ногой педаль газа. Машина взвизгнула и понеслась на обгон очередной фуры, оставляя позади облако дорожной пыли.

– А еще ты обязана доставить меня в Москву! Меня, а не шлепок мяса! – воскликнул я и вцепился в сумку.

Она не слышала. Она больше ничего не слышала.

Тоня стала частью машины, летевшей вперед, к свободе. И в то самое мгновение превратилась в символ независимости, желаемый, но такой пугающей независимости, к которой я тянулся, но которой боялся. Тоня сжимала руль до побелевших костяшек пальцев, Тонины волосы развевались от огненного ветра, врывавшегося в открытое окно, Тоня смотрела только вперед, туда, где чернела уже невидимая ночь, словно гнала не в Москву, а прямиком в Ад.

Мне казалось, что я сплю. Что все вокруг – проекция уставшего сознания. Сон наяву. Видения. Что я просто насмотрелся «Форсажа» перед сном и вот, теперь мучаюсь в очередном кошмаре.

Но сколько бы я ни моргал, сколько бы ни пытался ущипнуть себя без боли, ничего не исчезало. Мы все также неслись, обгоняя ни в чем неповинных людей, подрезали их и, казалось, оставляли за машиной полосы огня на асфальте. Мы словно превратились в свободу. В ветер. В нечто. Но тут-то мне стало страшно.

Полет казался смертью. Я дрожал, мне было холодно, ветрено, зубы стучали, глаза сохли, а сердце отбивало, кажется, как в последний раз. Машины сигналили, кричали водители, щелкали камеры наблюдения, а мы летели по трассе словно уже были призраками, словно нам не грозила гибель. Картинка за окном превратилась в кашу. Мы неслись не к жизни, а прямиком к смерти, она была со всех сторон. Любое неаккуратное движение – и мы встретимся.

Я сжал сумку так сильно, что пальцы хрустнули. И вспомнил.