Вспомнить всё

, – то и дело всхлипывая, приговаривала матушка.

Она бесцельно ходила по квартире, погруженная в свои мысли. Мне было жалко на нее смотреть. Буквально за ночь мама превратилась в сгорбленную сморщенную старушку. Мое сердце сжималось, а слезы наворачивались на глаза от мысли, что я могу потерять ее. Если бы я только могла изменить нашу жизнь! Но, увы. Мне кажется, что именно в то время ко мне впервые пришло осмысление ужасающей реальности, проявившейся так зримо и так ощутимо. Многие наши знакомые спешно покидали Москву. Кто-то перебирался в Петроград, кто-то уезжал в далекие губернии, где жизнь текла более размеренно, а кто-то и вовсе уезжал заграницу. Однажды я попыталась заговорить с мамой и Николя об отъезде в Париж, к дальней родственнице отца, но матушка только отрицательно покачала головой, а жених ответил, что не может предать революцию как раз в ту минуту, когда большевики начали раздувать кострище.

Семья Сонечки также пришла к заключению, что лучше остаться в Москве. Они поселились неподалеку от нас, так что мы могли видеться довольно-таки часто. Наши встречи стали для меня некой отдушиной. Мы редко говорили о настоящем, все чаще предаваясь воспоминаниям о прежних счастливых днях.

Мамы не стало в начале августа, неделю спустя после нашей с Николя свадьбы. Накануне maman попросила меня позвать к ней Николушку (так ласково она называла моего мужа).

– Подойди ко мне, мой мальчик, – попросила его мама. – Мне надо кое о чем поговорить с тобой.

– Матушка, конечно, – приветливо улыбнувшись, откликнулся Николай, взял стул и сел поближе к кровати, на которой лежала мама. – Я слушаю вас.

– Николушка, мое время подошло к концу, – начала Наталья Николаевна бесцветным голосом. – Не перебивай меня… я знаю… я чувствую. Ты знаешь, что у Кати никого нет, кроме меня и тебя. Та дальняя родственница мужа, которую я видела всего один раз в жизни, не в счет. Дай мне слово, что будешь защищать мою девочку до конца своих дней. Она сильная, но в то же время такая хрупкая. Ей нужна помощь и поддержка.

– Я обещаю, что сделаю все, что будет в моих силах, – взяв тещу за руку и слегка сжав ее, ответил Николай. – Вместе с тем мне кажется, что вы преждевременного говорите о кончине. А кто же будет нянчить внуков? Вы же обещали, неужто не припомните?

– Увы, Николушка, – печально вздохнув, отозвалась женщина, – силы покинули меня. Я очень люблю тебя и Кати. И я так рада, что успела увидеть вас счастливыми.

– Так будет всегда, даю слово.

– И еще… – немного помолчав, вновь заговорила Наталья Николаевна. – Я знаю, что ты не веришь в сны, но все равно выслушай меня. Несколько дней назад мне приснился очень странный сон. Ты и Кати стоите на какой-то платформе. Уже холодно, идет дождь со снегом… Рядом с вами какие-то люди с оружием в руках. Они кричат, ругаются… У тебя по щеке течет кровь и капает на белый снег… Вслед за этим налетает какой-то вихрь и уносит мою дочь. Она тянет к тебе руки, а ты только глядишь на нее и молчишь…

– Вам просто приснился дурной сон, – прервал ее рассказ Николай, не поверив ни единому слову пожилой женщины.

Он знал о пристрастии моей мамы к спиритическим сеансам, поэтому не доверял словам тещи.

– Все будет хорошо, матушка, не переживайте. Никто не посмеет обидеть ни меня, ни уж тем более вашу дочь… Вам нужно отдохнуть… Спокойной ночи, матушка.

– Спасибо, – спокойным голосом проговорила матушка и закрыла глаза.

Ближе к ночи ее не стало…

Следующие два месяца прошли словно в тумане. Смерть мамы сильно подкосила меня. Боль была такая, что мне казалось, будто из груди вырвали сердце. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, комок подступает к горлу, а глаза наполняются слезами. В то время я была готова отдать жизнь за час, за минуту, за секунду общения с ней.

Все те дни Николя был рядом со мной. Из-за своих переживаний я не замечала, как меняется настроение мужа: а оно с каждым днем становилось все мрачнее и мрачнее.

Неумелые действия Временного правительства, совершавшего одну ошибку за другой, привели к тому, что поднялась волна недовольства и началось окончательное разложение всякой социальной жизни. В бесконечных очередях за хлебом, за молоком, за калошами всегда находились люди, недовольные революцией, войной, правительством, не сумевшим облегчить тягости жизни и окружившим себя «жидами-спекулянтами».

Примерно с июня участились отказы идти на фронт, начались погромы винных лавок, захваты фабрик и заводов, убийства офицеров и продажа на улицах солдатского имущества, мародерство в городах и селах. Резня и грабежи стали привычным делом для умирающей России. После того как Керенского назначили Верховным главнокомандующим, наша жизнь кардинально изменилась. Восстание генерала Корнилова стало губительным не только для Временного правительства, но и для самого Александра Федоровича. Понимая, что с каждым днем сторонников становится все меньше и меньше, а его звезда угасает, он вызвал Николя в Петроград. Вместе с мужем поехала и я.

Глава 8

Петроград встретил нас жуткой непогодой. Каждый день с Финского залива дул пронизывающий холодный ветер, а мрачные свинцовые тучи, словно немые предвестники надвигающейся катастрофы, стремительно мчались по небу. Но не только ненастье влияло на настроение людей. То тут, то там раздавались возгласы недовольства, которое уже никто не хотел скрывать. Обстановка в городе накалялась с каждым днем. Какая-то темная сила умело управляла неграмотным народом, играя на его неразвитости и трусости интеллигенции, не желавшей вмешиваться в дела государства и предпочитавшей отсиживаться по домам вместо того, чтобы вести активные действия. К сожалению, когда Временное правительство во главе с Александром Федоровичем прозрело и осознало, что совершило непростительно много ошибок, времени на то, чтобы их исправить, не осталось. Было уже слишком поздно.

– Можно войти? – стоя в дверях кабинета Керенского, спросил Николай Аничков. – Как вы и пожелали, я прибыл в полное ваше распоряжение.

– Проходи, проходи, – на секунду подняв голову от бумаг, проговорил Александр Федорович, указывая на стул. – Рад видеть подле себя единомышленника в столь сложное для нашей страны время… Надеюсь, что еще не поздно…

– Вы правы, настрой у подавляющей части людей весьма враждебный. Все утомлены войной, растет волна слухов и протестов. Все ждут от вас решительных действий.

– Хм, решительных действий, – горько усмехнулся Керенский. – Да как они возможны, когда всякий тянет на себя одеяло, пытаясь урвать лучший кусок. Все разобщены! Социал-демократы, социалисты-революционеры, народные социалисты… К тому же, как ты знаешь, каждая из этих партий имеет два крыла: меньшевики и большевики, минималисты и максималисты. Такого не было никогда! В России слишком много партий, стремящихся не к объединению, а, наоборот, к разделению. Попытка объединить их, выработать общую программу действий оказалась непосильной ношей. Я давал им возможность, Бог свидетель, но что из этого вышло? Все пошло прахом. Мы предоставили народу слишком много свободы… слишком много.

– Вероятно, для того, чтобы объединить под своим началом людей, нужны более жесткие и хорошо продуманные меры с вашей стороны, – прозрачно намекнул Аничков на стремление Керенского быть «хорошим для всех».

Александр Федорович как-то странно поглядел на Николая, не произнеся при этом ни слова.

– Чтобы иметь возможность сильной рукой управлять такой огромной страной, как Россия, необходимо иметь мощную опору под ногами и сильный тыл, – наконец выдавил из себя Керенский. – На кого мне опираться? На меньшевиков-оборонцев или меньшевиков-интернационалистов? Одни выступают против войны, другие за. Или на большевиков, открыто агитирующих солдат, рабочих и крестьян захватить власть и передать ее Советам? Многие критикуют Временное правительство, в том числе и твоего покорного слугу, характеризуя меня как человека медлительного, безынициативного. Но Россия – это не Городская дума. Управлять ненадежным кораблем среди разъяренного шторма никак нельзя. В феврале мы выпустили джина из бутылки, искренне желая при этом нашей злосчастной родине обрести свободу, равноправие, пустить ее по пути демократии. Однако все пошло совсем не так, как мы мечтали.

– Да, вы совершенно правы, – согласился Николай Аничков, понимая, что Керенский не ошибается в своей оценке происходящего. – Когда произошла Февральская революция, и на горизонте заалела заря свободы, то всеми овладел единый порыв, единое чувство. Тогда не было ни споров, ни распрей. Всех объединяла вера в светлое будущее.

– Все так и было, – тяжело вздохнул Александр Федорович. – Но все-таки трудно построить новое за один день. Нет возможности его построить и за месяц, и даже за год. А невежественные массы требуют именно этого, не понимая, что без труда ничего не достичь. Между тем, что мы видим? Фабрики, заводы стоят, никто не работает… Впрочем, для чего я тебе рассказываю об этом? Ты и сам все прекрасно видишь. Пришлось даже ввести карточки на самое необходимое. Люди, часами стоя в очередях, надумывают черт знает что. Разве этого мы хотели в феврале?.. А крестьянские бунты? Народ требует предоставить им землю… Ну, отдадим мы им сейчас землю. И что? Что они будут с ней делать? Чем будут обрабатывать? Откуда возьмут зерно? Что будут делать с урожаем потом? Старые правила и законы устарели, а новых еще нет. Я приказываю Министерству внутренних дел подавить крестьянское движение, а тем временем Министерство земледелия, наоборот, старается раздуть мятеж, не подчиняясь требованиям Временного правительства. И я ничего не могу сделать.

– Быть может, надобно провести земельную реформу сейчас, отдав какую-то часть земель крестьянам? – осторожно предположил Николай, посмотрев на Керенского.

– Для того чтобы решать такие задачи, нужно знать мнение всех людей, а не отдельных личностей. С тем я и собираюсь организовать Учредительное собрание. Беда в том, что страна у нас слишком большая, трудно раскачивается. В Петрограде и в Москве партии готовы к съезду, а в других городах только думают, что и как. А если мы не учтем мнение всех людей, то опять появятся недовольные, опять будут волнения, опять смута, которая будет мешать строить новое государство.

– Не сочтите за дерзость, Александр Федорович, – покачал головой Аничков, – но вы вряд ли сможете угодить всем. Да и стоит ли это делать? Мне кажется, только поймите меня правильно, не стоит подстраиваться под каждого, а следует делать то, что в итоге принесет пользу России. В данном случае ваше промедление может стать для страны роковой ошибкой. Вы уже потеряли поддержку интеллигенции, связанной с буржуазией, подобное случится и с простым народом. Они пойдут за более сильным лидером.

Слова Аничкова явно пришлись не по душе Керенскому. Он порывисто встал и начал молча ходить по кабинету взад и вперед.

– И что ты предлагаешь? – сквозь зубы проговорил Александр Федорович, остановившись, наконец, напротив Николая.

– Прежде всего отменить подготовку к новой кампании. Никто не верит в победу, поэтому и не хотят участвовать в бессмысленной войне. Ваши враги, используя промахи Временного правительства в своих интересах, будоражат народ, поднимая новый мятеж. Откажитесь от союзнического долга!

– Что? – вскричал Керенский, покраснев. – Вы забыли про честь, милостивый государь? Как я могу отказаться от данного мною слова?

Он быстрыми шагами дошел до рабочего стола и вновь сел.

– Довольно об этом, – недовольным тоном сказал он. – Завтра ты получишь документы, в которых найдешь новые предписания и дальнейшие инструкции… Я слышал, ты приехал не один? Что ж, прими мои поздравления. Надеюсь, вам удалось подыскать приличное жилье. Если нет, то зайди завтра к Захарову, скажешь ему, чтобы помог… я сам сегодня переговорю с ним.

– Благодарю, Александр Федорович, не стоит, – вежливо отказался Аничков. – Мы уже устроились. На самом деле, не бог весть что, но тепло и уютно.

– Хорошо, – коротко ответил Керенский, вновь погрузившись в бумаги, лежащие на столе. – Тем не менее, если что-то потребуется, то дай знать.

С тяжелым сердцем Николай Аничков покинул кабинет Верховного главнокомандующего. Шестое чувство ему подсказывало, что конец уже близок. И предотвратить крушение всех надежд на светлое будущее, к сожалению, никому не под силу. Кормчий обладал аналитическим складом ума, силой воли и желанием рулить. Но при всех положительных качествах он не имел ни мужества для принятия непопулярных решений, ни достаточного характера, чтобы совершать какие-либо действия без гарантий успеха, ни способности признавать мир таким, какой он в реальности, ни готовности учиться на собственных ошибках. «Piscis primum a capite foetat

, – подумал Николай, тяжело вздохнув. – Не помню, кто сказал… по-моему, Плутарх или Ксенофонт: «Предводитель должен отличаться от подчиненных не роскошным образом жизни, а трудолюбием и умением предвидеть события». Александр Федорович усерден, но не может или не хочет видеть предвестий новой назревающей революции. И что-то мне подсказывает, что она уже не будет бескровной, как Февральская. Много, много бед принесет России новая революционная волна…»

Так, погруженный в свои думы, Николай дошел до дома, где его с нетерпением поджидала я, охваченная тревогой и неопределенностью.

– Ты выглядишь очень расстроенным, – увидев мужа, проговорила я. – Что стряслось?

– Ах, моя милая Кэт, – печально покачав головой, отозвался он, – как тяжело сознавать, что ты хочешь, но ничего не можешь изменить. Мир катится в тартарары. Я не знаю, сколько у нас есть времени.

– Ты говоришь загадками, – нахмурившись, сказала я.

– Грядет новая революция, милая. И она уже не за горами. Ты уже слышала, о чем говорят люди?

– Да, и меня это пугает.