В плену королевских пристрастий

– Учла, милорд. За руки больше хватать Вас не буду.

– Вот и хорошо.

– Милорд, отец-настоятель велел передать, что Вы можете комнату рядом с моей занять, она свободна, и еще он просил Вас зайти к нему, когда Вы сможете: или сейчас или после вечерней службы, он поговорить с Вами хочет.

– Я сейчас зайду. Где его найти?

– Вон по той лесенке поднимаетесь, и дальняя дверь в конце коридора, там его келья.

– Хорошо, – кивнул он и зашагал в указанном Алиной направлении.

– Очень больно? – Алина повернулась к Кэти.

– Я заслужила… – подавленно проговорила Кэти и вдруг шагнув к Алине опустилась перед ней на колени и, обхватив ее ноги, расплакалась, – Матушка, ведь теперь все равно в замке все узнают, что так наказывают меня… я же сесть не смогу да и горничные видеть будут… зазорно то как, матушка…

– Насчет горничных не волнуйся, помогать тебе я Сьюзен прикажу. Она немая теперь. Герцог ей приказал язык отрезать. Так что кроме нее знать никто ничего не будет. А пока сидеть не сможешь, будешь в своих комнатах есть, вроде наказание такое. К тому же не беспокойся, все слуги в замке сейчас вымуштрованы так, что никто ничего ни спрашивать, не интересоваться, ни тем более сплетничать не смеет.

– Матушка, Вы так добры… Благодарю Вас…

– Вставай, давай. Ты главное постарайся слушаться и вести себя хорошо, чтоб постоянно тебя наказывать не пришлось.

– Я буду стараться… но если уж провинюсь, то Вы сразу накажите… – поднимаясь с колен, тихо попросила она, – а то отец, он будет проверять… я пообещала рассказывать ему обо всех моих проступках…

– Коли провинишься, накажу, не волнуйся. А сейчас иди к себе, полежи. Можешь отца Стефана попросить тебе полотенце в холодной воде намоченное дать. Если приложишь холодное что-то, полегче тебе будет. А если не постесняешься ему рассказать, что наказали тебя и скажешь, что я помочь тебе разрешила, он еще и травок тебе заварит, что боль унимают.

– Нет, я не хочу говорить… стыдно очень.

– Дело твое, конечно… Но он добрый, и пожалеет тебя, и поможет и наверняка не расскажет никому.

– Я подумаю…

– Конечно, подумай, иди и подумай, – кивнула Алина и ушла.

Катарина пошла в сторожку. Увидев ее, отец Стефан, сидевший за столом, поднялся, мимолетно взглянул на нее и, ласково улыбнувшись, проговорил:

– Что-то ты неважно выглядишь, деточка… Ты отдохнуть не хочешь? Можешь, полежишь? А я пойду у ворот подежурю. Если понадобится что, покличь.

Катарина посмотрела на него долгим взглядом, а потом тихо проговорила, – Наказали меня.

– Что ж дело житейское, – отец Стефан вздохнул, – коли за дело, выводы сделай, да на ус намотай, а коли без вины, скрепи сердце и прости.

– За дело… меня теперь сколько не наказывай все за дело будет… Вы же все знаете… – Катарина всхлипнула, – только что мне на ус наматывать? Я ж все равно не исправлю уже ничего… конечно, больше так я не поступлю никогда, а какие выводы еще можно сделать?

– Покорности тебе не хватает, деточка. Этому видно тебя и научить пытались… Кто наказал-то, матушка, али батюшка приехавший?

– Батюшка.

– Поздно взялся он за тебя, конечно… тебе бы хорошая порка до того, что ты натворила не помешала бы… но и сейчас не повредит. Так что не серчай на отца.

– Я и не серчаю… я знаю, что заслужила…

– Лукавишь ты, деточка, ой лукавишь. Обидно тебе. Считаешь, что и так выводы из всего произошедшего с тобой сделала, что и без наказаний все осознала и сама к прошлому не вернешься. Только ты не понимаешь, как заблуждаешься. Не примешь сейчас покорно волю родителей, считая, что своим умом жить способна, и никакой контроль тебе не нужен, уже с правильного пути свернула. А там легко и еще дальше от него совсем уйти. А когда осознаешь, что вновь с пути сбилась, уже поздно и снова назад возврата нет.

– Да я покорно, покорно все снесла… – из глаз Катарины вновь закапали слезы.

– Вот что, деточка, скажу я тебе: ты покорная была лишь от страха перед отцом, а не от разума, поэтому и обидно тебе и горько… А вот когда умом признаешь власть родителей и наказание как благо и заботу о тебе принимать начнешь, вот тогда и горько не будет и обиды пройдут.

– Мне не горько, мне стыдно очень…

– А чего стыдиться-то? Стыдиться надо, коли дурное что сделал, а коли раскаялся, наказание праведное понес, да исправиться стремишься, в этом стыда нет. Это ж как лечение. Рану промывать от грязи да обрабатывать завсегда больно, но без этого не заживет она. Так и с душой. Считай, отец душу тебе старается этим вычистить. Поэтому покорно терпи, да благодари за заботу, раз сама ее в грязи вымазала.

– И долго так ее чистить надо?

– С твоей гордыней, да самоволием, боюсь, что да…

– А если я стараться буду, и все-все выполнять, а он все равно будет меня наказывать? Тогда как?

– Эх, деточка, – отец Стефан тяжело вздохнул, – как же тебе гордыня-то глаза застит… Ты еще и не выполнила ничего, а уже наперед: "тогда как?". Да никак. Отец ведь не враг тебе, чтобы напрасно тебя наказывать. Раз наказывать станет, значит, посчитает, что необходимо то тебе. А ты должна в любом случае покорно принять волю его. Это за счастье почитать надо, что родители о тебе пекутся и от бед уберечь стараются, да на путь истинный наставляют.

– Вы считаете это счастье, когда наказывают? Возможно, можно почувствовать, что ты искупил вину, понеся заслуженное наказание и перетерпев унижение… но счастьем это быть не может.

– Ты, к сожалению, не поняла… счастье, это не когда наказывают, а когда твердо знаешь, что если наказали, то это только для того, чтобы ты с пути правильного не сбилась. Тебя ведь, как я понял, раньше так не наказывали?

– Почти нет… Опекунша однажды розгой раз десять ударила, да отец один раз попытался, но матушка вмешалась и не дала…

– А вот это она зря… – отец Стефан сокрушенно покачал головой, – Видишь, к чему это привело? Я хоть и люблю Алину, но не могу не сказать, добра она слишком, и доброта эта ее иногда боком выходит. Не надо было ей вмешиваться, поучил бы тебя отец, глядишь, и образумилась бы ты раньше. И мается ни тебе, ни ей так бы не пришлось. Разве не счастьем бы это было бы для тебя? Только ты тогда, как и сейчас впрочем, не поняла бы этого. Плакала бы, да обижалась, однако с пути бы не сбилась.

– Мне раньше это никогда в голову не приходило… а отец так сегодня тоже сказал… значит, мне это сейчас даже на благо? И надо терпеть, как лечение души? Чем больше, тем лучше, да?

– Зачем больше-то? Выполняй, что говорят, и будь покорна во всем. Этим и душу лечить будешь и излишних наказаний избежишь. Зачем лишнее-то терпеть? Поди ведь еле стоишь сейчас-то… Хочешь, травок тебе заварю, чтоб побыстрее прошло все?

– А можно? Мне, конечно, хочется… больно очень, сил нет… – Кэти всхлипнула и поморщилась, – и матушка разрешила Вас попросить. Только для души это не хуже будет?

– Это что ж выходит, ты матушке своей не веришь? Раз разрешила она, чего еще спрашиваешь?

– Так Вы сами сказали, что добра она слишком и боком то выходит…

– Ты судить-то ее не смей! Не тебе судить ее, – он сердито сверкнул глазами, и, налив в чайник воды, поставил его на небольшую печурку, добавив – Твое дело сейчас и ее воле, и воле отца покорной быть. Сказала она, что разрешила, а отец не запрещал, значит можно тебе, а вот коли, запретит кто из них, то вот тогда нельзя и будет.

– Что Вы, отец Стефан, я и не думала судить ее… как я могу… она ведь меня защищала, и не знала она тогда, что я настолько скверная, что то мне необходимо было… Это теперь она об этом знает… поэтому теперь тоже будет… и мне так стыдно сейчас… так стыдно, что я такой оказалась и ее надежд не оправдала.

– Вот этого ты правильно стыдишься, теперь осталось только помощь и от нее и от отца с благодарностью принять и постараться исправиться. Иди, ложись деточка, а я холодненькое полотенчико приложить тебе принесу, отварчиком тебя напою, да мазь потом дам, глядишь, и полегчает тебе.

– Благодарю, отец Стефан, – Кэти прошла к себе в комнатку и легла кровать, – Вы такой добрый…

Постучав в келью отца-настоятеля и услышав его ответ, Алекс Тревор вошел в небольшую чисто убранную комнату.

– Вы звали меня, святой отец?