Мал золотник…; Туман спустился c гор

– Ничего, привыкнет, – сказал Амир-Ашраф, усаживая внука снова к себе на колени.

Селим сел напротив. Он не сводил глаз с сына. «Надо же, всё в нём моё. Такие же, как у меня, брови, глаза, нос, ямочка на подбородке… Да, никто не усомнится, что это мой сын… – И вдруг он с ужасом подумал: – А ведь Марина могла умереть, не сказав мне о сыне. Что было бы тогда с ребёнком? Рос бы в детдоме, среди чужих людей, не зная, что у него есть отец, есть дедушка, бабушка, дядя, тётя…»

От этой мысли Селиму стало не по себе.

Он вспомнил разбитый снарядами дом в каком-то белорусском городке. В подвале этого дома ютились осиротевшие дети. Худенькие, измождённые, одетые в тряпьё. Бойцы окружили их, развязали вещевые мешки, начали доставать консервы, хлеб, сахар. У старшины оказалась плитка шоколада, он разломил её на кусочки и стал угощать малышей. Одна из девочек вдруг скривилась и, выплюнув коричневую жижицу, прошептала: «Кака!» Остальные малыши тоже стали выплёвывать шоколад.

Бойцы удивлённо переглянулись. А пожилой сержант-украинец присел на корточки перед ребятишками и, вытирая носовым платком коричневые потёки на подбородках детей, сокрушённо вздохнул:

– Да хиба ж воны знають, що таке цей шоколад. Им як нам, абы хлиб був…

Селим тогда был потрясён этой сценой. Она долго стояла у него перед глазами. И вот сейчас всплыла в памяти снова…

Нет, с его сыном такого не могло случиться. Сейчас не война. В детском доме он был бы и сыт, и одет. У него всё было бы. Всё, кроме отца и родственников. И никто никогда не смог бы ему их заменить… Ну что ж, сын теперь под надёжной крышей. Он будет окружён и лаской, и теплом, и заботой… А вот как быть с ней, с его матерью?..

Селим представил молоденькую, молчаливую санитарку Марину, которая мотыльком порхала по госпиталю, не зная устали.

Он проникся к ней тогда просто уважением. Он не клялся в любви и ничего ей не обещал. Нет, он не сможет жениться на Марине, хотя их теперь и связывает сын. Не сможет, потому что любит другую…

Мысли Селима прервала мать. Тихо открыв дверь, она вошла в комнату, молча расстелила на ковре скатерть, поставила на неё поднос с голубцами и так же молча вышла.

Амирчик спрыгнул с колен деда, наклонился над подносом:

– Хочу кусать…

– Сейчас будем кушать, сынок, – улыбнулся Селим.

Вошёл Керим. Амирчик тут же подбежал к нему:

– Поели кусать.

– Пошли, джигит, пошли.

Усадив Амира-младшего к себе на колени, Керим стал кормить его голубцами. Ужинали молча. Притих даже внук. Набегался за день, устал. Умму внесла чайник. Селим отодвинул свой стакан в сторону.

– Мне не надо, я не буду пить. – Он встал, вышел в кухню.

Мать сидела, прижавшись спиной к стене, и о чём-то думала. Увидев сына, тепло посмотрела на него, улыбнулась, но ничего не сказала.

– Где она? – тихо спросил Селим.

– В комнате Умму.

– Что же делать будем?

– Не знаю, сынок, тебе видней.

– Ну и дела, – протянул Селим и, выйдя из кухни, направился в кунацкую.

Всё это время Марина не выходила из комнаты. Отказалась она и от ужина, когда Зухра позвала её к столу. Умму принесла ей хлеба и голубцов. Но Марина не прикоснулась к еде. Затаив дыхание она прислушивалась к каждому шагу в доме и думала только об одном: придёт Селим или не придёт?..

Вдруг раздался стук в дверь. Марина вся съежилась.

– Да, да. Я здесь. Входите, – дрожащим голосом произнесла она.

Вошёл Керим с сыном Амиром.

– Укладывай ребёнка, – сказал он и вышел.

Марина раздела сына, уложила его в кровать. Амирчик что-то щебетал, но она не слышала его. «Придёт или не придёт?.. Придёт или не придёт?..» – шептала Марина, и ей казалось, что голос её гремит на всю комнату, на весь дом.

Но Селим не слышал её. Войдя в кунацкую, он разделся, лёг в постель и предался своим думам. «Что же делать? Как выбраться из этих дебрей? Что сказать, посоветовать Марине? Как объяснить всё Фариде?..»

Ночь давно уже укрыла аул чёрным покрывалом, но в доме Амира-Ашрафа всё ещё горел свет.

«Надо было давно женить Селима на местной девушке, – вздыхала Зухра. – Тогда этой иноверки не было бы в доме. И старик не сходил бы с ума…»

«Неужели Селим такой неблагодарный? – думал Амир-Ашраф. – Даже не поздравил с приездом мать своего сына. А ведь когда-то шептал ей нежные слова, обнимал её, ласкал. А может, он и сейчас горит желанием пойти к ней, но стесняется нас, родителей?..»

Марина продолжала ждать Селима. Она чувствовала себя виноватой перед ним – приехала без его ведома, без его согласия – и хотела скорее всё ему объяснить.

В доме стояла тишина – ни скрипа дверей, ни шагов. «Нет, он уже не придёт. А завтра, наверное, с утра уедет в город. Что же делать?.. Пойти к нему самой?.. Да, другого выхода нет…»

Марина накинула белый платок на плечи, тихо открыла дверь.

Услышав, что кто-то вошёл в кунацкую, Селим приподнял голову, включил настольную лампу. Яркий свет, брызнувший из-под зелёного абажура, словно луч прожектора, выхватил из тьмы край стола, подушку, лицо Селима. Комнату залил бирюзовый свет. Никелированная кровать, на которой лежал Селим, ковёр, большой сундук, обитый железом, выглядели какими-то зелёными, неестественными.

Марина замерла у двери. Постояв несколько секунд, прошла в середину комнаты и снова остановилась. В белом платье, в белом платке она, словно привидение, то медленно приближалась к кровати Селима, то останавливалась в нерешительности. Наконец подошла к столу и, тяжело дыша, не сказав ни слова, опустила голову.

Селим тоже молчал. «Что ей надо? – раздражённо думал он. – Зачем пришла? Неужели полезет сейчас целоваться…» От этой мысли ему стало неприятно. Он сел на кровати, прикрыл ноги одеялом.

Марина подняла голову. Заметила, как дрогнули густые, почти сросшиеся на переносице брови Селима, потом сдвинулись так, что между ними пролегла глубокая бороздка. Марина уставилась в эту бороздку, не решаясь посмотреть Селиму в глаза. Она поняла, что он недоволен её вторжением среди ночи. Кровь отхлынула от её лица, закружилась голова. Марина пошатнулась и, чтобы не упасть, схватилась за спинку стула.

«Уж не собирается ли она разыграть комедию?.. Ну и пусть разыгрывает. Всё равно этим ничего не добьётся». Селим взял со стола пачку папирос. Закурил.

– Прости меня, я ведь не по своей воле приехала, – нарушила наконец молчание Марина. – Ты получил моё письмо?

– Да, – сухо ответил Селим.

– Наверное, я поступила неправильно. Но в ту ночь меня охватил страх. Не за свою жизнь, не за себя я боялась. Я привыкла к смерти на войне. Я боялась за ребёнка. Мне хотелось жить ради этого крошечного, беспомощного существа, нуждающегося в моей материнской помощи и заботе. – Марина почувствовала слабость в ногах, присела на краешек стула. – Поверь, я не хотела ехать сюда. Но Керим так убеждал меня, так настаивал на этом, что я согласилась. И я не сожалею, что приехала, хотя мне здесь не легко. Не сожалею, потому что все в доме хорошо относятся к сыну Амиру. Все его любят, заботятся о нём. А я не пришлась по душе твоей маме и сестре. Ну что ж, я не в обиде на них. Они правы, я не пара тебе. Ты – образованный человек, инженер… А кто я? Простая сельская девушка, свинарка… Если тебе угодно, я завтра же покину ваш дом. Вот только с твоим отцом расстаться мне будет трудно. Какой добрый, отзывчивый человек! Он заменил мне родного отца. Я никогда его не забуду. – Марина помолчала. Вздохнула. – Ты прости меня за то, что я вторглась в вашу семью без твоего согласия. Если тебе неприятно моё присутствие в доме, я уеду и больше никогда тебя не потревожу.

Селиму было приятно слышать добрые слова о своём отце. А в искренности этих слов он не сомневался. Ему стало жаль Марину.

– Зачем же уезжать, – пожал плечами Селим, – оставайся и живи. Сама говоришь, что Амирчику здесь хорошо. Ни тебя, ни внука отец не даст никому в обиду. А на меня не надейся. У меня своя жизнь, свои планы. И совесть моя перед тобой чиста. Я ведь тебе никогда ничего не обещал. – Селим погасил окурок в пепельнице, поправил сползшее с ног одеяло. – От сына своего я не отказываюсь и буду помогать ему во всём, хотя в нашем доме ни ты, ни он ни в чём нуждаться не будете. Что касается твоей личной жизни, устраивай её как хочешь. Только, если будешь выходить замуж, сына оставь здесь. Он будет помехой для тебя. А у нас ему хорошо. Сама видишь, как все его любят, не чают в нём души. А меня прости, я не хочу обманывать ни тебя, ни себя. Я люблю другую.

Селим умолк. Снова протянул руку к пачке с папиросами. Закурил. Глубоко затянулся табачным дымом.

– Прости и ты меня, так уж получилось, – тихо сказала Марина и, опустив голову, направилась к выходу.