Елизавета I

– Где ты этого набрался? В Кембридже? Так вот, Генри Говарда казнили за измену. Я бы на твоем месте не доверяла его мудрости!

16. Елизавета

Ноябрь 1590 года

– Сегодня день восхождения вашего сиятельного величества на престол, за которое мы вечно будем возносить благодарности Господу.

Архиепископ Уитгифт склонился в поклоне так низко, что заостренный конец его митры нацелился на меня, точно обвиняющий перст.

– Ох, Джон, – вздохнула я. – Прошу вас, поднимитесь.

Он принялся распрямляться, позвонок за позвонком, пока не вытянулся в полный рост, строго глядя на меня. Его новое праздничное облачение, заказанное к грядущим торжествам, было богато украшено золотым шитьем.

– Ваше величество, я не шучу. Слова Книги общих молитв, прославляющие ваше восхождение на престол, ничуть не преувеличение. «Мы возносим Тебе чистосердечные хвалы наши за то, что Ты в несказанной милости своей возвел в этот день рабу твою, нашу верховную владычицу, королеву Елизавету, на престол нашей страны. Да пребудет она всегда в сердцах нашего народа, да будет царствование ее долгим и благополучным».

– Оно оказалось долгим, Джон, оно оказалось долгим, и кто мог бы такое предвидеть. Что же до благополучия, для небольшого острова, на котором нет золота, дела у нас идут не так уж и плохо. Мое золото – мой народ. В молитве все говорится правильно, я хочу владеть этим золотом вечно. А поскольку его не привозят к нам на кораблях, испанцы не могут украсть его, как то, другое золото.

– И тем не менее испанцы украдут у вас эту любовь, если смогут, – предостерег он.

– Чтобы сохранить любовь моих подданных, нельзя воспринимать ее как должное, – сказала я. – Но завтра, как велит обычай, вы будете служить благодарственный молебен в честь моего восхождения на престол и читать эту самую молитву в соборе Cвятого Павла. И колокола будут звонить, как звонят каждый год, и с крыши собора будут звучать трубы и рожки, а из Тауэра – грохотать пушки, и по всей Англии люди будут жечь костры и праздновать. Вы же придете сюда, в Уайтхолл, посмотреть турнир? Он обещает быть зрелищнее, чем когда-либо.

– Я нахожу турниры слишком… языческими, – сказал он.

– О, язычество тут точно ни при чем. Даже король Артур устраивал рыцарские состязания, а ведь он был наихристианнейшим королем.

– Я имею в виду пышность, тщеславие, бахвальство, – покачал головой архиепископ. – «Ибо нищих…»

– «…всегда имеете с собою»[7 - Мк. 14: 7.], – закончила я за него. – Даже Иисус сказал: «И когда захотите, можете им благотворить. Но только не в день восхождения на престол».

– По-моему, Он такого не говорил, ваше величество.

– Что? – рассмеялась я. – Вы хотите сказать, что Христос не соблюдал день моего восхождения на престол?

Он нахмурился, не в состоянии подыграть моей шутке. Чопорность и холодность Уитгифта сделали его непопулярным. Его богословие меня устраивало, но какой же он был угрюмец.

– В любом случае, – заметила я, – ваш собственный наряд настолько ослепителен, что Эссекс рядом с вами безнадежно бы померк. Он был бы безутешен. Некоторые даже обвинили бы в тщеславии и бахвальстве вас – совершенно, разумеется, несправедливо.

Еще одно больное место. Парадные ризы Уитгифта снискали ему прозвище Папа, к тому же он любил ходить в сопровождении свиты. Но мне нравилось, когда мое духовенство выглядело как духовенство, а мои священники – как священники. Если из-за этого я становилась в чьих-то глазах паписткой, так тому и быть. К несчастью, это лишь злило носивших мирскую одежду пуритан и дразнило криптокатоликов.

Привести в равновесие две эти соперничающие партии было практически невозможно. Единственная из всех протестантских конфессий, англиканская церковь была рождена королевским указом, а не народным движением. Когда мой отец порвал с Римом, он не стал порывать с ее глубоко укоренившимся консерватизмом в обрядах и церемониях, сохранив таким образом множество старых католических обычаев. Это тесное переплетение внутреннего протестантского богословия и внешнего католического облачения выглядело очень странно. Большая часть моего правления прошла под знаком постоянного противоборства течений внутри церкви. Будучи главой англиканской церкви, я удерживала их в узде, однако это было нелегко. Компромисс, на который я пошла в самом начале моего правления, удовлетворил не всех.

– Я не буду присутствовать, – сказал Уитгифт.

– Вы лишаете себя прекрасного зрелища. Что ж, ладно, звоните в колокола как можно громче и молитесь за меня как можно усерднее. Мне были необходимы молитвы все те тридцать два года, что я сидела на троне, а в будущем понадобятся еще сильнее.

Когда он ушел, я предалась воспоминаниям о первых мгновениях после восшествия на престол – о том давнем дне, который теперь увековечили и превратили в праздник.

Когда я пришла к власти, люди вздохнули с облегчением. В народе я была популярна, но главным образом потому, что правление моей сестры им не нравилось. Она была наполовину испанка и к тому же замужем за иностранцем. Во мне же видели «простую англичанку», одну из них, да и внешне я напоминала моего отца в лучшие его годы. Период его правления стал казаться золотой эпохой. Люди хотели вернуть ее.

В тот, изначальный, день моего восхождения на престол торжества были спонтанными, однако с течением времени они переросли в ритуалы, проводимые в соответствии с заданным сценарием. За два года, прошедшие после разгрома армады, они превратились в настоящее идолопоклонничество. Теперь празднества не прекращались до самого Дня святой Елизаветы, имевшего место два дня спустя, и были посвящены победе над армадой.

Я ничего этого не поощряла, но и не запрещала. Однако излишняя пышность торжеств временами начинала меня пугать.

Ровно в полдень 17 ноября мы с почетными гостями двинулись на галерею ристалища – длинное помещение в самом его конце, откуда было хорошо видно всю площадку с барьером, рассекающим его, точно лезвие, посередине, и флагами, реющими на ветру. За ограждениями возвышались трибуны и леса, с которых турнир могли за плату смотреть простые люди. Прежде чем подняться по лестнице и пройти на галерею, я на мгновение показалась под открытым небом, и при виде меня толпа восторженно взревела. Я остановилась и приветственно им помахала.

Меня сопровождали мои любимые придворные дамы – Марджори Норрис, Кэтрин Кэри и ее сестра Филадельфия, а также Хелена ван Снакенборг. Все это были женщины на склоне лет, в том возрасте, вместе с которым, как я любила повторять, приходит мудрость, – в то время как остальные утверждали, что с ним приходят морщины. Женщины помоложе приводили меня в отчаяние. Им недоставало твердости характера, они были легкомысленны и думали только о мужчинах. Молодые женщины в окружении мне тоже были нужны, иначе стали бы говорить, что двор перестал притягивать самых красивых, сильных и остроумных, и тем не менее они меня раздражали. Сегодня я посадила их подальше от себя, позади важных гостей. С одной стороны от меня сидел французский посол, с другой – Роберт Сесил.

Прозвучали фанфары, возвещавшие о прибытии первой пары участников состязания. Как и все остальное при дворе, без помпы это было сделать нельзя. Сначала карета, украшенная в соответствии с выбранной темой, должна была сделать круг по площадке. Затем слуги участников поднимались на лестницу, и демонстрировали щиты своих хозяев, и декламировали стихотворение на тему – обыкновенно, разумеется, аллегорическое. На сей раз жребий открывать турнир выпал сэру Генри Ли, моему любимому участнику турниров, распорядителю ежегодного турнира, и Джорджу Клиффорду, графу Камберленду. Генри был моим любимцем вот уже двадцать лет. Я поудобнее устроилась в своем кресле, наблюдая за тем, как он выходит на арену, запряженный в тележку, украшенную коронами и увядшими лозами. Оставив ее на арене, он подошел ко мне и низко поклонился. Сам он тоже был покрыт какой-то жухлой зеленью. На трибунах поднялся шум.

– Ваше сиятельнейшее величество, настало мне время передать мой жезл распорядителя кому-то другому. Я – лоза, увядшая от старости на королевской службе. – Он потрогал одну из пожухлых лоз, вызвав всеобщий смех. – Я представляю вам моего преемника, который, надеюсь, будет благосклонно принят вашим величеством, – графа Камберленда.

На арену въехала карета графа, олицетворявшая его семейный замок, в ней восседал сам граф, с головы до ног облаченный во все белое.

Сэру Генри Ли было ровно столько же, сколько мне, – пятьдесят семь! Интересно, нашелся ли на этой арене хоть один человек, которому не было бы об этом известно? Я заледенела.

– Как вы можете видеть, я согбен под грузом прожитых лет, – говорил между тем он. – Годы взяли свое, лишили меня…

Я жестом оборвала его.

– Начинайте схватку, – приказала я. – Сейчас же.

Меня трясло от ярости. Олух! Если он устал проводить турниры – что, без сомнения, было задачей утомительной, – то почему не сказал мне об этом с глазу на глаз? Устраивать такой спектакль с напоминанием о своем возрасте было бестактно. И потом, если он такой уж дряхлый старик, почему все еще предается утехам с моими молоденькими фрейлинами? Да, мне было прекрасно известно о его маленьких шалостях, в том числе о шашнях с Анной Вавасур. Уж я позабочусь, чтобы он не напоминал им ни о своих пожухлых лозах, ни о своем пожухлом всем остальном!

За схваткой я практически не следила. Я слышала, как с хрустом сломалось копье Ли; впрочем, он, должно быть, спланировал это заранее.

Французский посол… Кто бы мог подумать, что мне будет приятнее обратиться мыслями к беспорядкам во Франции? Я с оживленным видом обернулась к нему и стала говорить что-то о пугающем обороте, который приняли события с испанским вторжением на север Франции.

– Филипп Испанский – враг французского короля и мой личный враг. – Я тяжело вздохнула. – Неужели этот человек не может оставить в покое ни одного протестантского правителя?

– Вот почему совершенно необходимо, чтобы вы пришли на помощь его величеству, – отозвался посол. – Вы избавились от испанской угрозы. Даруйте же в своей милости такую возможность и остальным!

– Легко сказать «даруйте»! – Роберт Сесил (как я и ожидала), наклонившись вперед, присоединился к нашему разговору. – Даровать то же самое, что предоставить заем или взять все расходы на себя. Деньги. Война обходится весьма дорого.

– Хорошее вложение денег никогда не обходится дорого, – возразил посол. – Напротив, нередко позволяет сэкономить.

– Такая экономия того и гляди доведет меня до банкротства, – сказала я.

– Помогите нам! – не сдавался посол. – Вы никогда об этом не пожалеете.

Я пожалела бы об этом еще прежде, чем рассталась бы с первым пенни.

– Над нами самими висит испанская угроза, – напомнила я. – Унизительное поражение армады не дает Филиппу покоя, он полон решимости послать к нашим берегам вторую и довершить начатое. Подготовка к обороне стоит недешево. Оборона всегда обходится дороже, чем нападение, поскольку неприятель сам выбирает направление атаки, в то время как мы должны быть готовы отразить ее на всех фронтах.

– Нам нужны ваши войска, – взмолился посол. – Я смотрю по сторонам и вижу всех этих облаченных в доспехи мужчин, которые не в состоянии найти своим силам лучшего применения, нежели дурачиться на арене!

Он кивнул в сторону последней пары участников, которые с важным видом вышагивали по площадке, прежде чем уселись на своих коней. Лорд Стрейндж в сопровождении сорока оруженосцев c лазурными турнирными жезлами выглядел крайне странно. Следом за ним катилась карета, убранная в виде корабля, с его фамильным орлом на гербе. В словах посла было рациональное зерно.

– Посмотрим, – обронила я самым своим высокомерным тоном, который означал «довольно».