Избранные проявления мужского эгоизма. Сборник рассказов

В нашей стране по очень и очень многим причинам, суть которых ты все равно не поймешь, категорически запрещалось многоженство в понятном для нас с тобой смысле. Иначе некто с рыбьими глазами мог прийти к тебе домой и спросить, на какие шиши ты приобрел очередную подругу. Тогда ведь нельзя было заработать, можно было только украсть. Но чтобы перед цивилизованным миром советский человек выглядел богатым, ловкачи придумали народную на века жену-товарища с именем во множественном числе «Жигули».

Не стану ее ни хвалить, ни ругать. Скажу только, что если б ездил на ней до сих пор, то вряд ли остался в живых. В последние годы, перед тем как уйти в правительство, главный производитель отечественных соратниц Каданников почему-то делал их сплошь кривоногими, убогими и мятыми, будто перед тем как отправить в магазин, механики упорно спаивали подруг в привокзальном баре, а потом сажали им фингалы за отказ любить в извращенной форме.

В одной такой чахлой подруге с фигурой-кузовом универсал, проданной мне плутоватым сутенером из обшарпанного автомагазина, я вскоре обнаружил щели, в которые, видимо, просовывали… доски. При езде она сопела и утробно по-старушечьи кашляла, перебирая конечностями не быстрее изможденной клячи по дороге на мясокомбинат. Среди мужчин я был, наверное, единственным, кто с интересом отслеживал рекламу женских гигиенических прокладок, прикидывая, как этими предметами затыкать все ее простудные течи. Да и в остальном, прости Господи, она вызывала лишь вселенскую печаль, плач Ярославны и крик души. На десятой тысяче, когда «вылетела» коробка передач, я решил, что с меня хватит. Поэтому сопровождая взглядом удаляющийся топорный зад проданных мною за бесценок «Жигулей», я чувствовал облегчение, какое бывает в стоматологическом кресле, после того, как дантист покажет на пинцетике благополучно выдранный зуб.

А потом долгими осенними вечерами, думая как мне больше не наколоться, я стал составлять некий манифест, суть которого хорошо известна неудачно женившимся мужикам в мятых костюмах, несвежих сорочках и парой склизких сосисок в желудке.

Работа моя была усложнена только тем, что речь шла не о новой жене, которая и стирает, и гладит, и отменно готовит, а о новой автоподруге, которую чувствуешь лучше, чем жену. И я провозгласил, опираясь на свою хорошую теорию и плохонькую практику, ряд параметров, без которых сделка не состоится.

Я, например, потребовал от неведомого мне еще продавца, чтоб будущая моя подруга имела три-четыре года от роду, что в человеческом измерении составляло тождественный мне возраст. Я не желал, чтобы она имела до меня нескольких ухажеров. Максимум – одного.

Еще я настаивал на том, чтобы к ее документам были приложены все «медицинские» карты с указанием работ, которые на ней производились, и всех текущих техосмотров с указанием марок залитого масла, антифриза, тормозной жидкости и т.д.

Мне хотелось управлять моей подругой играючи, не причиняя ей боли. Поэтому я настаивал на гидроусилителе руля, на дисковых тормозах спереди и сзади, причем вентилируемых и обязательно – с антиблокировочной системой.

Я мечтал о ее свободно вздымающейся груди, в которой должно быть сердце, питающееся исключительно системой впрыска, ибо карбюраторы так же затейливы и замысловаты, как искусственная почка.

Я переносил нерастраченную «жигулевскую» любовь и на привод, который должен быть обязательно задним.

Я также настаивал на краске, отдавая предпочтение «металлику», поскольку знал, что сверху «металлик» дополнительно покрывается лаком, усиливающим устойчивость моей подруги к русской соли и агрессивной среде.

Наконец, я хотел роденовских габаритов – огромного холеного тела, внутри которого, не в пример человеческой утробе, было бы столько жизненного пространства, столько отвоеванной у улицы площади и воздуха, чтоб не капризничала душа, переболевшая клаустрофобией в «Жигулях».

Словом, много чего я хотел за не слишком большие деньги. Поэтому что-нибудь из «Мерседесов», полноприводных «Ауди» отпадало из-за дороговизны. «Пассат» не «годился» из-за задних барабанных тормозов и привода. Европейские «Форды», типа «Тауруса» или «Скорпио» отпугивали своим не совсем немецким происхождением, как, впрочем, и «японцы»… Оставались «Опели». Из них – только ты, подруга с галактическим именем «Омега»…

Дальнейшее тебе известно. Правда, не до конца.

Куда тебе было почувствовать панические настроения бывшего советского человека в преддверии хирургического вмешательства в твои драгоценные недра, недра заморской дивы! Твой одометр к моменту нашего знакомства отсчитал без малого сто тысяч километров – тебе требовалась «диспансеризация» и от этого становилось страшно.

Правда, в сердце твое, ровно стучащее даже после марафонских дистанций, я лезть не стал, поменял лишь ремни и масло. В трансмиссию, которую твои создатели заправили «вечной» смазкой, – тоже. А вот ножки пришлось потрогать основательно.

Каблучки твоих колодок давным-давно черной пылью осели на дорогах «фатерляндии», равно как и металл тормозных дисков. Явно люфтила совсем игрушечная поворотная тяга, а также одна из шаровых опор. В поисках махонькой резиновой прокладочки, при выговаривании названия которой («втулка кронштейна натяжителя компрессора кондиционера») я трижды ломал язык, пришлось исколесить всю первопрестольную. Наши мясники, эти мастера рульки и огузка, брезгливо морщили узкие лбы, когда речь шла о десятидолларовой безделице, никак не вписывающейся в их привычки менять все исключительно дорогостоящими агрегатами. Хорошо, что под боком оказалась неизбалованная Швеция, притащившая эту резинку прямо в стокгольмский отель и практически бесплатно. Иначе последний мазок в почти завершенную картину лечения пришлось бы делать на твоей исторической родине.

На этом притирка наших характеров закончилась.

Вспомни, как я дурел поначалу от тишины в салоне, улавливая шелест мотора по каким-то вторичным признакам, скажем, по стрелке тахометра.

Как обалдевал от простора и основательности внутри, умножая свои восторги при разгоне, когда неведомая сила вдавливала тело в ковшеобразное сиденье.

Как замирал на крутых поворотах, выкручивая двигатель и не трогая тормозов, и резал эти повороты легким кивком руля в сладостном ожидании, что ты вот-вот перевернешься.

Как сладострастно млел от сознания того, что за те же самые деньги, что когда-то отдал за колченогие «Жигули», я получил вдвое больший объем кузова и вдвое мощный двигатель.

Но более интересное было впереди, когда пришло время испытать, что же такое кроется за короткой аббревиатурой «АБС».

Помнишь прошлую зиму, когда поутру, еще заспанную, я выгнал тебя на широченный, укатанный тракторами зимник вдали от шумных и сутолочных дорог? Как потихоньку разогнал твое почти двухтонное тело и ожесточенно встал на тормозную педаль? Как ожидал, что ты немедленно вертанешь задом и пойдешь по льду поперек, норовя прыгнуть в ближайший сугроб? Но ты только нехотя протрещала педалькой и встала, как вкопанная, не изменив траектории. Тогда мне показалось, что просто неверно сработал мой вестибулярный аппарат или тебе не хватило скорости, чтобы все-таки сорваться в занос. И я повторил опыт, увеличив скорость до 80 километров в час. То же ворчливое потрескивание тормозной педали под стопой и то же упрямое нежелание повертеться на гололеде волчком. Тогда я топнул по педали на ста двадцати. Потом – на ста сорока. И понял, что нет такой силы, кроме, конечно, моей, да и то – слегка лишь приложенной на рулевое колесо, которая заставила бы тебя быть неуправляемой в ситуации, делающей обычно голову туманной, а ноги ватными.

Помнишь, что было весной, когда мы в дождь неслись по узенькому подмосковному шоссе и я стал обгонять «Волгу», устав смывать со стекла грязную кашицу? Как слева с какой-то лесной жижи вылетел нам навстречу мордатый такой агрегат с прицепом, а мне просто деваться было некуда, кроме того, как давить на тормоза. Как ты защелкала «абээской», удерживаясь между «Волгой» и раскисшей обочиной, срывающейся в жуткий кювет. Как нырнула-таки в последнюю секунду от этой пьяной колхозной рожи – на тормозах! – в мизерное пространство, оставленное взятой вправо «Волгой». Поэтому, когда «бывалые» трепятся о том, что АБС – «это все равно что прерывисто тормозить», я слушаю их с большущей долей скепсиса. В отпущенные на все про все три секунды, теория, как правило, доводит лишь до гробовой доски.

…Всякий раз, когда я тебя вспоминаю, мне почему-то видится черный твой силуэт на фоне смазанной зелени, словно кто-то другой несется по шоссе, а я из-за кустов щелкаю затвором фотоаппарата, останавливаю твой стремительный бег, делая своеобразные стоп-кадры. И мысленно потом вглядываюсь в них, пытаясь понять, что же в тебе было первичным – оболочка, заботливо начиненная немцами из Рюссельхайма аккуратными железками, или душа, позже вселившаяся в эту оболочку. Насчет души можно было бы долго спорить, но символы твои – молния в кружочке и имя твоего прародителя Адама Опеля лично мне не казались простыми совпадениями.

Безусловно, все сущее на земле – дело рук человеческих, не считая того, что создал Бог за три дня сотворения мира. Но ни тебе, ни мне не понять, почему одними руками движет добродетель, а другими – зло. Как не понять зигзагов закономерностей, по которым одним выпадает первое, а второе – другим. Люди говорят об этом – судьба. Что ж, с этим и согласимся.

В пятницу, летним вечером на Волоколамском шоссе встречный «Ленд Круизер», неудачно обгонявший фуру с прицепом, вдруг с какой-то неестественной яростью, чертя колесами дугу на полурасплавленном асфальте, сбросил на обочину «сорок первый» «Москвич» и вылетел прямо в лоб моей «Омеге». Я помню только, как рванул вправо руль, как вдребезги перед лобовиком разлетелся придорожный столб, сажая кусками звездочки на стекло, как грохнуло что-то под днищем перед коротким полетом в лесок, как легли срубленные бампером чахлые березки и за долю секунды перед последним, самым страшным ударом в могучую вековую сосну, в лицо выстрелила обсыпанная тальком подушка…

Еще помню, что потерянно ходил вокруг тебя, смертельно изуродованной – со снесенным напрочь передком, с ушедшим в землю, как неразорвавшаяся авиабомба, двигателем, с отлетевшими в сторону колесами и прочими кусками твоей плоти. И чуть ли не плакал, разглядывая, пожалуй, самое трогательное – твои отвалившиеся педальки.

Потом были гаишники, отказывавшиеся верить, что из тебя я вышел на собственных ногах, примчавшиеся из ближайшего райцентра эскулапы в фургончике с надписью «ветпомощь», какие-то разборки и прочий бред обыденности, что тебя уже не касалась. Собственно, и меня тоже, потому что я вдруг понял, что с твоей смертью завершилась какая-то очень важная часть моей жизни.

Плов по-фергански

«Психоанализ – не плов, уважаемый»

Злата Перечная

Когда я собираюсь готовить плов, то непременно облачаюсь в старенький отцовский халат, подпоясываюсь цветастым платком, на голову водружаю тюбетейку. Нарождающийся плов должен обязательно меня идентифицировать.

Я не пользуюсь совершенно чуждыми для него ингредиентами. Если рис, так это должен быть карасуйский или, на худой конец, узгенский рис-девзира. Если масло – то, конечно, крестьянский зигирьяк из хлопкового семечка. Мясо и косточки – только курдючного барашка, вернее – не целованной годовалой курдючной ярки. Морковь, разумеется, желтая. Зира – душанбинская, но ни в коем случае не иранская.

Лучшим топливом для плова были и остаются высохшие стебли хлопчатника. Горят они жарко, а угли сохраняют тепло, когда готовое блюдо еще какое-то время доходит до кондиции под паром. В подмосковных условиях я научился обманывать плов, готовя его на прошлогодних сучьях ветлы. Возможно, мой обман не раскрыт до сих пор потому, что к ветле я добавляю шишечки исрыка – степной травы, которой в кишлаках окуривают помещения.

Как ни велико желание женщин принять участие в приготовлении плова, оно должно быть исключено. Смотреть – сколько угодно. Есть -сколько влезет. Не более.

На то существует две, на мой взгляд, важные причины.

Первая. Многие ошибаются, полагая, что плов – мужского рода. В действительности – он самого, что ни на есть, женского. Это особенно понимаешь, когда полупрозрачная с нежным розоватым отливом девзира двумя небольшими холмиками ложится в булькающий соус-зирвак и спустя минуту-другую наливается характерной упругостью. Мне всегда интересно в эти моменты наблюдать за реакцией жены, лицо которой выражает не столько заинтересованность процессом, сколько ревность. Она-то уж знает, что последует за тем, как только холмики риса наберут определенную спелость и напомнят ей собственные, в девичестве, груди. И хотя я всякий раз поясняю, что холмики просто необходимо поглаживать шумовкой по процедуре, она, конечно, чувствует мое «электричество», перебегающее от шумовки в ярко выраженное декольте казана. На этом «извращения», судя по ее глазам, не заканчиваются, поскольку со временем разбухшие от зирвака холмики надобно трансформировать в выпуклую округлость по периметру посуды. А дабы шумовкой при поглаживании этой округлости не спотыкаться о головки чеснока и стручковый перец, без которых плов – не плов, надобно посредине проделать для них ложбинку, тоже достаточно характерную.

Вторая причина, по которой женщину к приготовлению плова лучше не подпускать, кроется в курдючной ярке. Женщина не только не должна участвовать (что само собой разумеется) в прирезывании животного, ей очень нежелательно слышать, о чем мужчина договаривается с бараном «перед тем, как» (особо нервным следующие три абзаца рекомендую не читать).

Ярка, когда ее только высматриваешь в деревенском стаде, уже начинает понимать, что к чему, и выражает признаки беспокойства. В то время как остальные овцы лениво отбегают в сторону и продолжают жевать траву, жертва мечется по загону, обильно сыпля горошины помета. Пойманная таки за холку, овца сопротивляется отчаянно и только «ошейник» в виде толстой веревки с небольшой слабиной позволяет ненадолго унять баранью прыть. Словно чувствуя, что люди ее поймавшие, сделали это не по ошибке, овца истерически полухрипит-полублеет, а ее густо-коричневые глаза, в которых невозможно разглядеть зрачки, наполняются влагой.

Пока ее волочешь, «подбадривая» легкими пинками, в дальний угол двора, упорство овцы достигает апогея. Она словно кобыла норовит встать на дыбы, или брыкается, как только прижмешь ее к земле. Приходится вязать овце ноги и забрасывать тушу на плечи, ощущая затылком бешеный ритм сердца. Конечно, в таком состоянии резать овцу нельзя. Я ненадолго привязываю ее к дереву и отправляюсь в дом за ножом – жена и дети не должны высовывать на улицу и носа, пока я не скажу.

«Переговоры» с овцой, которая для меня, конечно, не женского, а мужского рода, проходят примерно в следующем ключе. «Послушай внимательно, брат, – говорю я животному, глядя прямо ему в глаза, – бог создал тебя исключительно для того, чтобы однажды ты был зарезан. Иного пути, увы, для тебя не существует – ведь мы не ханжи. Успокойся и прими дальнейшее, как должное. А я за тебя помолюсь». С этими словами я снимаю с овцы веревки и пока она, действительно успокоившись, смиренно лежит, перерезаю ей горло одним быстрым и выверенным движением.

Вообще же я предпочитаю работать ножом – что при разделывании мяса, что при резке овощей – не столько виртуозно, сколько «правильно». Им нельзя резать сверху вниз, то бишь рубить, как это делают ресторанные повара. Ножу необходимо скользить острием по доске, под некоторым углом к очищенной луковице или разрезанной на пластины моркови, и, не задерживаясь, снимать тонкий лоскуток овоща так, как если бы вы снимали бретельку бюстгальтера с женского плеча. Смысл этого технологического приема в том, что ингредиентам обеспечивается прямое истечение соков в раскаленное масло-зигирьяк, где они смешиваются, проникая в прожаренные мозговые косточки и чуть обожженное мясо, которые, в свою очередь, принимают соки овощей, как младенец молоко матери.

Едва соломка моркови среди мяса и косточек обмякнет лапшой-al dente, самое время для закрепления вкусовых качеств будущего плова устроить ему что-то вроде шоковой терапии – влить в казан достаточное количество ледяной воды. Вот где необходимо умение управлять огнем! Обычно я последовательно подкладываю в мангал мелкие сучья ветлы, чтобы они разгорались один за другим, и чутко прислушиваюсь к казану, ошалевшему от резкого перепада температур. Как только в самой глубине образовавшегося соуса-зирвака отчетливо занимается сердцебиение, я ослабляю напор пламени и жду, пока поверхность зирвака не заиграет мелкими булькающими пузырьками.

Теперь моя задача – только поддерживать таинство его созревания.

Шурпа, баня и нежный поцелуй за ушком, чуть пониже серьги

Пришла…

«Кто?»

«Милая».