В тени креста

В тени креста
Максим Владимирович Греков

Год 1488. Русь в состоянии войны с Литовским княжеством. Неспокойно и в пределах бывшей Новгородской республики, которая покорилась московскому государю Ивану III, но стремиться сохранить свой уклад. Иван III, по совету своей жены – Софьи Палеолог, зовёт на свою службу бывших византийцев. Они начинают борьбу с распространяющейся по Руси ересью. События романа разворачиваются в Москве, Новгороде, Твери и в пограничье княжества Литовского. В оформлении обложки использовано изображение "Тень", автор Анна Грекова.

В лето господне года 1488 от рождества христова, или по русскому летоисчислению 6996 от сотворения мира[1 - Такой порядок летоисчисления сохранялся на Руси до 1492 г. Началом каждого года считалось 1 марта.], на Москве случилась небывалая засуха. От самой весны дни стояли невыносимо жаркие. Дождей почти не падало. От этого обмелели реки, а в посаде иссякли не только колодцы, но даже и родники.

По причине ли той великой суши, или по недосмотру, но вдруг, между правым берегом реки-Москвы и её старицей[2 - Старица (стар.русск.) – изогнутый участок прежнего русла реки.] полыхнула церковь Благовещение и пламя быстро охватило едва ли не треть престольного града Русского государства. Выгорело всё: от кремлёвских стен и реки Неглинной до храма Всех Святых на Кулишах.

И поползли по Руси слухи, что огонь на Москву пал не просто так. Одни шептали о проклятии татарском, ибо минуло двенадцать лет, как Русь, после стояние на реке Угре, насовсем с себя скинула иго ордынское. Другие спорили, что пожар дело рук опальных бояр и месть за то, что Великий князь московский Иван III Васильевич, прикончил вольницу Господина Великого Новгорода[3 - Согласно 2-й софийской летописи, Иван III с 1478 по 1488 гг. не только полностью подчинил себе Новгород и все новгородские земли, но и установил над ними прямое правление: “вечю колоколу… не быти, посаднику не быти, а государство все нам держати”…]. Третьи же, говорили о гневе господнем, на землю русскую, за то, что поперёк обычаев, государь московский, после смерти первой жены, взял за себя новую жену, да не из своей отчины, а царевну заморскую – именем Софья из рода Палеологов, которая доводилась племянницей последнему императору Византии. А за этой царевной, на службу к русскому правителю прибыло много люда иноземного, через этих и пришли вселенские напасти.

Ведь помимо огня пожаров, русские гибли при усмирении Казани и Вятки. И новая война с Литвой в пограничье, не сулила ничего хорошего.

Пролог первой книги

Уже почти стемнело, когда служилый боярин Илья Ласкарёв – старший сын грека Фёдора Ласкариса, миновал караульную башню и въехал на каменный мост, ведущий к старым Богоявленским воротам. Согнувшись в седле, он мерно покачивался в такт шагу своего коня, изредка краем глаза поглядывая на заводную лошадь[4 - Заводная лошадь – вьючная или запасная лошадь, которая в походе, заменяла основную. Всадник пересаживался на заводную и продолжал путь, давая возможность отдыхать основной, что позволяло перемещаться на большие расстояния без остановок.], что была привязана за узду длинной верёвкой с петлёй, затянутой на хвосте его коня. После дождя, лошадиные копыта то и дело скользили по мокрому камню древнего моста, и животные плелись медленно, громко цокая железными подковами. Таким мерным шагом лошади двигались, пока не приткнулись к рогаткам перед дозорной башней. На посеревших от времени, отёсанных валунах, из которых были сложены сама башня и прилежащие стены, метались отблески пламени от жаровен, возле них грелась озябшая от осеннего ветра стража. Москвитяне и посадские уже разбрелись к своим жилищам, у ворот было пусто.

Конь Ильи устал, еле слушался поводьев и сам остановился перед проездом. Боярин тяжело спрыгнул с седла, проверил заводную, на которой полусидел – полулежал, опёршись на конскую шею другой всадник, крепко привязанный к своему седлу, толстой пеньковой верёвкой. На голове этого второго, вместо шапки был грязный промокший мешок, лица не было видно, только борода торчала, руки связаны. Удостоверившись в прочности узлов и поправив перемётные сумы, Илья взял коней под уздцы повёл внутрь гулкого свода ворот.

Откинув свой закрывающий лицо капюшон, он, наскоро перекинулся несколькими словами со старшим караульным, и, от ворот повернул направо. Прошел, ведя в поводу коней, и приблизился к неровному тёмному частоколу московского острога. Дважды стукнул в большие ворота, окованные по краю железом, тихо бросил несколько фраз в открывшееся малое оконце. Одна из тяжёлых створок со скрипом приоткрылась и двое караульных в поношенных серых кафтанах впустили Илью во двор.

Караульные огни у ворот не горели. Лишь потрескавшийся слюдяной фонарь в руке одного из встречавших боярина, давал малый свет.

Тот, кто встречал, фонарь не поднял. Так и держал его у колен. К Илье шагнул вперевалочку.

Разговор промеж них в полголоса.

– … Да это, уж, как водится, будь покоен боярин[5 - В то время на Руси «боярином» называли почти всю знать. Подробно см. в Примечании.], устроим голубчика в отдельную клеть. Токмо как величать-то нам его, судя по платью не из простых будет?

– Ничего величального в сем воре нет, так и зовите: «Вор-Бориска». – Илье хотелось быстрее закончить. Находиться на острожном дворе ему было не по душе, и в нутро самого острога, куда только что увели его пленника, идти подавно не хотелось. Слишком тяжелый дух веял от этого места.

– Ага, понял, понял, – покачивая фонарём, закивал головой худой, бородатый с курчавой седеющей головой человек. Он был горбат, и от этого казался, мал ростом. Его шустрые черные глазки стреляли по сторонам, рот кривился к недоброй усмешке. Горбун зашел сбоку от Ильи и заискивающе посмотрел снизу-вверх:

– А сколь держать то? Ведь это… гм… оно дело такое…, ведь человек, и хоть душа в ём воровская, а всё одно, есть то попросит.…

– Вот…, возьми, – Илья бросил горбуну тощий кошелёк. На два-три дни, а то седмицу, тут будет с лихвой, а дальше… Грамота тебе будет, кто её подаст, тому и отдашь сего вора. Да смотри-ж, сбереги его в тайности, и чтоб никого к нему не пускать!

– Не впервой боярин, всё сделаю, – снова закивал горбатый и быстро одним движением спрятал кошель за пояс, при этом он поёжился и сделал полшага в сторону, так, чтобы дождевая вода со ската ворот не капала на отложной, местами сильно потёртый беличий воротник его кафтана.

Илья с отвращением отошел, и не глядя в сторону горбуна, вскочил в седло услужливо подведённого караульным коня. Взяв заводную за повод, боярин, молча, ударил пятками по лошадиным бокам и выехал в тёмные московские улицы.

Горбун проводил взглядом скрывшегося за воротами всадника, достал кошелёк вытряхнул его содержимое на ладонь и плотоядно ухмыльнулся.

– Хороша государева служба, что мир, что война – острог кормит своих слуг с двух рук.

Глава первая

Неоконченное дело

Промозглая и длинная осеняя ночь. Пропахшая караульными кострами глубокая тьма лежит между Москворецкой башней и Водяными воротами московской крепости, и над новоставленными мощными стенами, и над каменным мостом, что ведёт к кремлю, и над мутной водой рва, что порос камышами от основания башни до самых ворот. Прямо за воротами – подворье государевых людей Беклемишевых. Ровный гладко отёсанный частокол ещё не успел почернеть от времени. Над дубовыми воротами кресты-обереги. Чуть в стороне, рядом с громадой башни, приткнулась большая темная изба без крыльца.

В избе пахнет сырым деревом, копотью смоляных факелов и … кровью.

В широкой прокопчённой горнице, за грубым столом, рядом сидят двое. Один – высокий и статный, с сединой в длинных до плеч волосах, в дорогом кафтане синего бархата с распятием на массивной золотой цепи. Второй – помоложе, коренастый, с вихрами светлых волос, из-под которых то и дело мелькают зелёно-жёлтые кошачьи глаза. Одет он в поношенный поддоспешник и простую ферязь[6 - Ферязь – старинная русская одежда с длинными рукавами, без перехвата.]. Тот, что постарше – Гусев Владимир – дьяк[7 - В то время – высокая государственная должность служивых людей.] на службе московского государя Ивана III. А молодой – боярский сын Беклемишев Иван – прозванный «Берсень[8 - Старинное русское название крыжовника, происходит от тюркского «берсень» – шиповник.]» за вздорный характер и острый язык.

Слева от входа в горницу, на низкой скамейке за покатой подставкой для письма длинных свитков, примостился подьячий – умелец составления допросных листов. Рядом с ним, у стены, глыбой застыл широкий, приземистый, мощный – заплечных дел мастер[9 - «Заплечных дел мастер» – палач. «Заплечный» – от того, что на допросах, как правило, стоял за плечами обвиняемого.]. Борода его была опалена, а на лице выделялся лишь мясистый широкий нос. Всклокоченные чёрные космы волос, были перетянуты тонким кожаным ремешком.

– Веди, – устало протянул Гусев, всклокоченному бородачу. Тот, скрипя каблуками своих поношенных сапог, исчез в чёрном провале двери, что вела в подвал.

Беклемишев исподлобья посмотрел на Гусева – поджарого с аккуратной бородкой клинышком и прямым тонким носом, «как лезвие ножа» – подумал про себя Иван. Он не испытывал особой приязни к дьяку, который много лет состоял при посольском приказе и был ловок в делах тонкой политики. Придворные извороты и хитросплетение интриг были родной стихией для Гусева, но чужды для Ивана. Однако именно Гусев был головой в деле, что поручил государь. И дело это было муторным. День за днём: письма и донесения, жалобы и слухи: всё токмо для того чтобы открыть «есть ли измена и где гнездо её»?

Снизу по лестнице послышалась возня. Мастер не ввел, а втащил человека. Некогда богатая одежда висела на нём лохмотьями, на голове мешок, руки связаны за спиной, ноги хоть и были свободны, но еле передвигались.

Гусев небрежно кивнул, и с человека мешок сдёрнули. Пленник зажмурился. Может от факельной копоти, а может от страха.

– Ну, вот Борис, пора поговорить. Или, может, желаешь, чтобы мы тебя называли Болеславом? – с прищуром сказал Гусев. Человек встрепенулся, обвёл мутным взглядом горницу и замер, уставившись на дьяка, по всему было видно, что узнал его.

– Да это же… – удивлённо начал Берсень, разглядев лицо пленника, но осёкся и замолчал.

– Не желаешь ли, покаяться в грехах? – поднявшись со своего места, продолжил Гусев. – Или может, хочешь облегчить душу свою от деяний недостойных, отступиться от злодейств в мыслях и поступках своих?

Человек угрюмо, переводил взгляд с Гусева на Беклемишева и молчал. Владимир Елизарович легонько махнул ладонью, и палач ловко накинул петлю на руки связанного пленника, и, прежде чем тот успел сообразить, что происходит, рванул свободный конец к себе.

– Э-э-э, почто?! – заметался пленник, чувствуя, как руки уходят за спину и куда-то вверх. – Пустите!

– А ты как думал? У нас, тут, ежели спрос ведут потребно не мешкать, – вступил в разговор Иван. – Будешь отвечать, али запираться? – Берсень пристукнул по столу, что вызвало неудовольствие на лице стоящего рядом Гусева.

– А-а-а-а…, – взвыл пленник. – Чего отвечать-то?

– Силантий…, – тихим, но твердым голосом произнес Гусев. Мастер перехватил руку, и веревка немного ослабла.

– Наперво сказывай: сохранил ли ты в своём сердце свет истиной веры христовой, али, как и братья твои, кои в Литве обретаются, перешёл в латинянство?

– Не перешёл. Веру дедов почитаю своею, – сверкнув глазами, промолвил Борис Лукомский.

– Сие добро, – удовлетворённо кивнул головой дьяк Гусев. – Стало быть, ты веруешь в господа нашего Иисуса Христа, в Святую Троицу и крест животворящий?

– Верую, – глухо ответил пленник.

– А коли так, перед крестом божьим поведай нам: знаешь ли, умыслы супротив государя нашего Иоанна Васильевича или ближних его, или иных московских людей? – Гусев поднял распятие со своей груди.

Борис молчал, слышно было только его тяжелое дыхание.

– Тронь, – повелительно сказал дьяк палачу, кивнув в сторону узника.

Верёвка натянулась, пленник стал упираться, Силантий перебросил свободный конец верёвки через специальное кольцо в потолочной балке и потянул сильнее. Борис взвыл и повис под потолком, его руки вывернулись в плечах, а ноги болтались, не касаясь, пола.

– Чего же молчишь, человече? Сказывай! – чуть повысил голос Гусев.

– Об чем сказывать то? Не возьму я в толк…, – натужно просипел Борис.