В тени креста

– Да вот они: покойник Борис, те, кто был в допросной избе и конечно сами Ласкарёвы…

– Ну, про тех, кто был в избе – это я и сам думал, а греки, они-то как? – с нетерпением спросил дьяка Беклемишев.

Гусев поморщился, но продолжил:

– А сколь раз ты встречал Илью Ласкарёва, когда ён с Литвы да порубежья возвращался, чего ж не спросил, как он Бориса сыскал? Как он исхитрился захватить только его одного и при том уйти от прочих братьев Лукомских. Ведь те, небось, были где-то поблизости?

– Да много ль с ним поговоришь? С им и его меньшим братом всё едино, что хлеб, что мякина, – затараторил Берсень. – Лопочут меж собой не по-нашему, а нам о деле всего два слова и фьють – только пыль за ними по дороге.

– То-то и оно… тайна за ними. Вот, ежели бы ты с ними вместе, где побывал, то глядишь, чего и узнал бы. Но прежде, подумай, надобно ли это тебе? – подытожил Гусев.

– Надобно! Ой, надобно. Всё выведаю. Жив не буду, а узнаю! – запальчиво воскликнул Беклемишев.

– Эх, Иване, много в тебе бродит бесовского, а смирения нет. Так и до беды недалече. Многому тебе ещё учиться надо. Ты б, хоть книги читать начал, в них обило многомудрости.

– Эва, книги, – нетерпеливо отмахнулся Беклемишев, – это в каких таких книгах прописано как крамолу известь? Сколь разов я их открывал, а там всё о божественном, про мирское-то ничего. Опять же, вот и у тебя тоже сколь учуся, но это мне, покамест, всё уразуметь не помогает.

– Книги, они бывают разные и о разном…, – как бы про себя оборонил дьяк – А у меня ты не особо и учился, так… приглядывался. И постичь смысл всех шагов не пытался, – чуть прикрыв глаза, тихо сказал Владимир Елизарович.

– Да говорю ж тебе: мне писанная в грамотах, да книгах наука не к чему. Не по мне тако занятие, – с напором пояснил Иван. И, заметив, неудовольствие на лице Гусева, продолжил уже тише.

– Ты, мне лучше о настоящих делах обскажи. О наших. Вот это как раз то, над чем мне охота подумать, да постараться.

– Эх-хе-хе, – по-стариковски покачал головой дьяк Гусев. – Горяч ты. Мой совет – оставь всё это. Узнает государь – не сносить тебе головы.

– Нет, Володимир Елизарович, теперя уже не могу, не такой у меня характер, а за вещее дело и головы не жаль, – Берсень возбуждённо сверкнул рысьими глазами и притопнул ногой.

– Знать ты уже решил, что делать будешь, коль до государя дойдёт, что ты ослушник? – с хитрецой во взгляде спросил дьяк.

– Да, там уж будь, что будет. А ежели чего, то всё брошу и на войну уеду. Тама, чай, сподручнее будет и проще. Вот враг, а вот мы, и побеждает тот, у кого сила в руках!

– Эх-хе-хе… Коли так, то на этом пора нам расстаться Иване. Расходятся наши дороги, помогай тебе бог! – Серьёзно взглянув на Берсеня, сказал Гусев.

Иван Беклемишев опешил. Он в растерянности растопырил руки в стороны и подался всем телом вперёд. Но через мгновение уже совладал с собой.

– Спасибо на добром слове… Бывай, Володимир Елизарович, – со скрытой обидой бросил Берсень, и резко развернувшись, зашагал прочь.

Гусев остался стоять на месте. Снег медленно падал на его плечи и седую бороду. Дьяк смахнул прилипшую к реснице снежинку и медленно перекрестил удаляющуюся фигуру Ивана Беклемишева.

– Помогай тебе бог.

* * *

Берсень поторапливал коня от государева двора. Уязвлённое самолюбие и мысли о том, что последние месяцы он жил как кукла в чужих руках, жгли его изнутри.

Влетев на отцовский двор, он, наперво приказал готовить допросную избу. Ничего не понимающая дворня мялась в нерешительности, и это окончательно вывело Ивана из равновесия. На крики Ивана, подгоняющего к избе вялую дворню, вышел отец.

– Почто шумишь, сыне? – ровным рокочущим басом спросил Никита Беклемишев.

– Да что же это, батька, холопы совсем обленились, наказов не исполняют, по углам шорохаются, а мне надо дело вершить.

– Не хватит ли на сегодня? – с ленцой потянулся боярин Никита.

– Э-нет, батька, поспешать мне надобно, пока след не остыл, с людьми из нашей допросной избы перемолвится, да хорошо покумекать.

– Так люди наши, вроде как за тобой отъехали….

– Как отъехали? Когда? – встрепенулся Берсень.

– Ну как же… Вслед за тем, как ты с дьяком со двора выехали, заскочил грек этот, ну…, седой такой…, Ласкарёв… Был он с сыновьями и двумя воями. Все верхами, да одвуконь[13 - Одвуконь (старо русск.) – на одном коне с одним запасным конём.]. Забрали домовину[14 - Домовина – деревянный гроб.] с покойником Борисом, нашего ката[15 - Кат (простонарод.) – палач.] и подьячего, вроде как по государеву слову. Я думал, что ты с Гусевым о том знали.

– Не знали мы о том! Не знали! – выкрикнул Берсень. – Видать греки только и ждали нашего отъезда со двора, чтобы людей допросных имать.

– Т-а-а-к, – боярин Никита отвел глаза в сторону, а я ещё им розвальни[16 - Розвальни – низкие и широкие сани без сиденья, с боками, расходящимися врозь от передка.] под домовину дал и отрока из дворовых…

– Зачем?

– Ну как же иначе…, люди с государевым словом… дело у вас общее… Отрок им и листы снёс, что у тебя в горнице лежали….

– О господи! Батька! Было общее, было…. А, теперича, государь отставил меня и дьяка Гусева в сторону, – печально уронил Иван.

– Как так «отставил»? – боярин Никита стал темнее тучи.

– А вот так, поблагодарил за службу, наградил кошелём и приказал всё забыть….

– Стало быть, в немилости ты?

– Того великий князь мне не сказывал…, напротив, называл верным слугой своим. Но всё одно, чую я, что провели меня греки, как мальца неразумного.

– Греки… уж сколь годов так-то… При них переменился дедовский порядок на Москве эх… Но, не в энтот раз! Этого случая не спустим, завтра же государю челом ударю на их обманку! А сейчас пока всё обмыслить надобно – идём вечерять. – Никита Беклемишев обнял сына за плечи, и они скрылись за дверями своего дома.

* * *

Погружённый в свои мысли посольский дьяк Владимир Елизарович Гусев медленно подъехал к воротам своего дома. Он без лишней суеты слез с коня и толкнул калитку.

– Эй! Коня примите! – крикнул Гусев во двор, мысленно удивляясь, что никто из дворни не увидел, как он подъехал, и как это было заведено, заранее не открыли ему. Необычно молчаливые холопы с запоздалой резвостью распахнули ворота и забрали коня. Владимир Елизарович сделал пару шагов и заметил, что во дворе, под навесом стоял ещё один осёдланный конь – чужой, а со ступеней крыльца его дома навстречу, широко улыбаясь, сошёл боярин государевой тайной службы.

Гусев давно был знаком с этим боярином, знал, что настоящее его имя Феодор Ласкарис, и никогда не верил в те сплетни, что рассказывали об этом человеке. На Москве этого грека все привыкли звать на русский лад – Фёдор Ласкарёв, что нисколько не задевало боярина. И хотя приятелями Гусев и Ласкарёв не были, но определённую симпатию друг к другу испытывали. Поэтому, без лишних предисловий, Владимир Елизарович проводил боярина в дом и усадил за стол. Тут он и выложил ему своё видение недавних событий, не забыв упрекнуть Фёдора и его сыновей в излишней скрытности. Гусев говорил ровно, но с редкой для себя желчью. Толи день сегодня был уж слишком ненастным, толи остался осадок от разговора с Берсенём, а может быть собственные давние мысли дьяка выскочили наружу. Как бы то ни было, но в конце своей речи, Гусев даже встал из-за стола и повысил голос, что случалось с ним не часто.

Грек не обиделся, а только кивнул головой и чуть лукаво улыбнувшись, сказал:

– Твоя правда, мы, может, кое в чём и перестарались, но уж больно странно всё в этом деле: как выйдем на поиск – засада, как нападём на след – тупик, а споймаем злодея – он либо молчит под пытками, либо вот – богу душу отдал.

– Неужто, меня, в чём подозреваешь боярин? – вспылил Гусев.

– Теперь уже нет, а за прошлое прости, – повинился Ласкарёв.

– Теперь?