Евгениус Шароваров: Афинское рождение, или Рождение Афин

Таким образом, в детстве у меня и Кирилла были свои комнаты, а когда родилась Эстрейя, Кирилл уже из дома уехал, и ее поместили в его детскую.

V

Эстрейя родилась, как ясно из ее имени, в разгар рекомендации образования, проведенной Петром Алексеевичем в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году. Тринадцатилетний Император волею г-д Судьбы и Истории оказался на гребне беспечной волны – России, и в первые два года своего правления, при поддержке любящей сестры Софии, не принял ни одного закона, а вместо того придумал рекомендации, за одни которые уже достоин памятника, который ему непременно поставят по смерти.

На тот случай, если в будущем времени отменят рекомендации и вернутся к старому образу, опишу в следующей главе это слово и его значение. Тех же моих Читателей, которые живут со мною одновременно, могу лишь попросить пропустить главы с шестой по одиннадцатую и читать далее описание рождения моей сестры и историю того, как моя матушка оказалась в Широком монастыре.

VI

Федор Алексеевич, старший брат Петра Алексеевича, хоть и был прозван Мирным, все же был из последних трех Романовых самым грозным Царем-Императором.

Его отец, Алексей Михайлович, умерший после двадцати семи лет мирового правления ровно в год моего рождения, заложил ту основу, которая после реформ Федора Алексеевича привела к рекомендациям Петра. Здесь Читатели должны меня простить, поскольку дальнейшая глава, седьмая, будет мною рассказана со слов моих отца и брата, ведь сам я не застал того правления.

VII

После смерти Михаила Федоровича в тысяча шестьсот сорок пятом году на российский престол взошел его сын – Алексей Михайлович. В то время моему отцу было пятнадцать лет.

Алексей Михайлович, которому и самому не было еще двадцати, взялся споро за освобождение русского народа и преуспел в части задуманного, несколько облегчив даже жизнь простых людей через открепления.

В первую очередь, кроме введения календаря, отмены местничества и сожжения разрядных книг, он открыл множество школ для дворянства и послал нескольких их младших детей в Лондон и Париж на образование. Этот эксперимент был малоудачен, поскольку в Англии и во Франции случались разные осложнения и из дворянских детей вернулся лишь один, да и тот вскоре умер от лихорадки, но он был лишь первым блином на сковороде Г-жи Истории.

Вскоре же последовали и другие проекты, и более и менее удачные, а главное —основание в Москве новой Немецкой слободы, в которую со всей Европы везли мастеров и ученых людей.

VIII

В тысяча шестьсот семьдесят втором году Алексей Михайлович умер и Царем стал его старший сын – Федор Алексеевич. Был он болезный и слабый, что было известно от многих друзей моего отца, которые бывали при дворе, но правил скоро и за десять лет сделал многое, а особенно же – основал города Северный и Южный Феодорограды на реке Неве, которые должны были стать новыми пристанями и портами для Европы, но устроены были нехорошо и до сего дня остаются в запустении и бедности, несмотря даже и на рекомендации Петра Алексеевича.

IX

Здесь же можно, наконец, сказать о рекомендациях. Петр Алексеевич, человек по воле г-на Судьбы веселый и добрый, от указов в свои первые годы правления воздержался, вместо них же выпускал приказам рекомендации о работе и правлении ежегодно, а на следующий год награждал одни и закрывал другие, не наказывая чиновников, и за четыре года совершенно реформировал все приказы, оставив три: тайный, купеческий и монастырский.

Именно благодаря рекомендациям и мягкости Петра Алексеевича, г-да Судьба и История дали России доброе начало нового века. Да, крестьяне еще бедны и несвободны, и множество еще дел не сделано, но именно за этим путем будущее – за добротой и честностью, за наградами для достойных и сменяемостью, которая так важна для г-на Власти.

Эти качества достались бы и новому монарху – Алексею Петровичу, если бы не его скоропостижная кончина. Ныне же, когда царевича нет в мире живых уже второй год, страшно представить, кому перейдет Россия.

***

XII

Нельзя более говорить о делах государственных, поскольку мне нужно еще закончить рассказ о рождении моей сестры Эстрейи, о котором, как уже говорилось, я знал за семь лет до самого этого события.

Когда мне было пять лет, а Эстрейе на четырнадцать меньше моего, наш отец заболел головою и слег. Произошло это в самое лето, причем на торговых рядах, и его без чувств принесли домой и, подняв по лестнице, положили в одной из комнат и оставили отдыхать в присутствие матушки, меня и Кирилла. Лакей побежал за доктором.

Доктор пришел важный, в только вошедшем в моду английском платье с белыми чеками. Я, будучи еще мал, рассматривал в основном его лицо: медное и вытянутое, словно гвоздь, торчавший из заборной доски, об который я однажды порвал штанишки, не прислушиваясь к его словам, которые смешно топорщились разными заглавными буквами. Доктор же наказал моему отцу больше не пить, на что тот сразу же и согласился, потому что не пил и раньше. Ему не поверив, доктор еще сказал заниматься трудом, отличным от заполнения денежных книг. Тут матушка заплакала, зная, что мой отец к труду не способен совершенно и от его работы земля будет еще менее плодородна, чем кожа под его носом и вокруг губ. Отец же спросил тихим от боли голосом, можно ли ему поколоть дрова. Доктор покивал, шаркая ногою, и ушел, а весь дом собрался у кровати моего отца, уговаривая его не колоть дрова.

Дело было у каждого свое. Матушка моя особенно переживала за его способность выполнять другие дела после покола; брат Кирилл опасался, в первую очередь, за руки отца, которые были довольно нежны; лакей и кухарка молились Богу, поскольку приняли наказы доктора как заповедь и решили, будто их тотчас же выставят со двора, а всю работу за них станет выполнять мой отец; нянька же переживала и за испуганного Кирилла, и за еще более испуганного меня: ни разу не видев колки дров, я возомнил, что отец будет рубить лестницу и остальное древесное в доме, а значит, нам более негде будет жить.

Отец отмахивался от нас как мог и, наконец, встал и спустился во двор. Здесь он впервые в жизни взялся за топор и несколько раз взмахнул им из стороны в сторону. Идя справа налево, топор замер, словно маятник, идя же в обратном направлении, не замер и ударил моего отца по голове, оглушив его. Здесь отца снова подняли в спальню и теперь уже несколько дней не отпускали, пока он не пришел в себя окончательно.

Все эти дни отец молчал, когда же его наконец отпустили, сказал: «Нам в хозяйстве не хватает дочери!» И с того дня не проходило и нескольких часов, чтобы он не упомянул об этом своем намерении. Оно, конечно, требовало участия моей матушки, которая после меня иметь детей зареклась, несмотря на угрозы многих, но удар топора по голове моего отца был столь велик, что всем в доме было ясно уже сразу, что план его сбудется, и так и случилось.

XIII

Имен в моей семье множество. Моего прадеда по отцовской линии звали Ярославом. Среди детей его были Авгий, Федор, Александр и Ольга. У тех же были и Алексеи, и Петры, и многие другие имена, но никогда, по моему знанию, не было в семье Шароваровых Эстрейи Петровны. Не было и других Эстрей, хотя в этом я уверен уже не так.

Имя Эстрейя взялось в голове моего отца сходно тому, как в ней же зародилась и сама моя сестра. Происходит оно от испанского слова «звезда» и по звучанию напоминает тот свист, с которым в атмосферу входит комета, но моего отца оно привлекло как единственное слово, которое он запомнил из речи испанского посла, говорившего на императорском приеме. Отец мой оказался на приеме случайно, перепутал стены – Китайскую и Кремлевскую – и решил, что пришел домой, попав на принятие большого посольства.

Итак, было выбрано имя, а до рождения Эстрейи оставалось не менее четырех лет.

XIV

Моя матушка долго не поддавалась уговорам отца, но в конце концов сдалась, и вскорости уже ожидали мою сестру.

XV

Одна история остается для меня тайною, и знаю я о ней лишь малое. При крещении Эстрейю назвали Андреем, и причины этого остаются неясны мне до сих пор. Все присутствовавшие при том, кроме Эстрейи, уже мертвы, сама же она помнит крещение плохо. Я же совершенно его не помню.

О странном имени же мне известно из одного письма, которое осталось мне от Кирилла и которое я не приведу здесь, дабы сохранить его добрую память.

XVI

Так появилась на свет моя любимая и единственная сестра.

Немногие события в моей жизни важны так, как рождение Эстрейи Петровны, а значит, Читатель простит меня за новое начинание в этом месте, поскольку жизнь моя именно что и началась заново.

Введение третье

Г-н Судьба сплетается с г-жой Историей в причудливые узоры, которые часто скрыты от простых людей, и, быть может, однажды откроется, что не все описанные мной люди умерли тогда, когда я приписал им это решение, или что их характеры и свойства не схожи с тем, как я их описал.

Мой читатель должен понимать, что появление в России свободной печати в лице «Московского листа», «Московского галанта» и других изданий после петровской «рекомендации о газетных листах» от тысяча шестьсот девяносто пятого года принесло с собой множество мыслей и переживаний, которые по-разному проявились в жизнях героев моего нынешнего повествования.

Здесь я хочу предупредить Читателя о том, что многие действия, и мои собственные в том числе, были в то время подвластны стихии новизны и не поддаются честной оценке спустя двадцать пять лет.

Я расскажу об этих событиях так, как они мне помнятся, и понадеюсь не оскорбить ни одного из их участников своим описанием.

?????? ?????? ??? ?????????,
????? ?? ??????? ????????? ????

скажу я вам, поскольку, как мне ни печально это писать, А. П. Ш-н – один из основателей российской печати и будет упоминаться множество раз в следующих главах.

Кроме него и французской школы, к которой относится его учитель, Жан Донно де Сизэ, будет упомянут и всегда мною почитавшийся Эммануил Шапилов, в крещении Херимон, которого мы называли Эммою и который стремился привить в России шведскую традицию Аксела Окститиерна и, если бы не обстоятельства, преуспел бы невероятно.

Наш путь – от поступления и учебы до смерти моего отца – займет меня на некоторое время и множество страниц… Вперед!

I

В тысяча шестьсот восемьдесят четвертом году, когда мне только исполнилось двенадцать лет, отец отдал меня в Школу математических и других наук, недавно основанную, и наказал мне учиться на любую профессию, которая мне будет по нраву, с одним лишь исключением, что я не мог бы заниматься купеческими или денежными делами. К таковым я не имел ни таланта, ни пристрастия, поэтому с радостью согласился и попросился в ученики к Артамону Матвеевичу Шереметьеву, известному на всю Москву ученому-писателю, у которого и познакомился с Ш-ном и Эммой.

II