Хохот Демиурга. Мысли в моей голове

И началась жизнь изгоем. И тогда я очутилась на краю пропасти, в которую, сильно не раздумывая, в отчаяние бросилась – на самое дно. Люди злые – и никто из жалости, либо сострадания меня принимать не хотел, все боялись замараться, навредить своей репутации. А мне было страшно, я не такая, каким был ты, любимый, я очень боюсь одиночества. Но нашлись и те, и их было не мало, которые хотели воспользоваться моим положением и мной, соответственно. Да, им был нужен секс – и я им его давала, полностью удовлетворяла запросы, понимая, что больше не играю, а расплачиваюсь телом за то, чтобы не остаться совсем одной.

Посчитав, что разгадала натуру людей, я начала их презирать, ненавидеть, бояться. Мне хотелось бросить им вызов, и я не нашла ничего лучше, как брать с них деньги – я начала обменивать себя на банкноты, и запустила это колесо с безумной скоростью, чтобы мой самый страшный демон, мое одиночество – не смог меня нагнать…

Думаю, остаткам души оставалось гореть уже не долго в том пламени, которым я слепила себя, когда ты подошел ко мне и сказал свое первое нескладное:

– Привет, я Савел, а как тебя зовут?

И я, хотя была не в настроение, ответила – потому что я сразу приметила тебя в толпе, потому что ты казался каким-то другим. Мы говорили, и чем дальше, тем больше я убеждалась в твоей уникальности: тебе не было нужно то, чего хотели другие – ты искал родственную душу. Тебя занимала не плоть, ты желал, чтобы тебя поняли.

Но твои идеи вызывали во мне протест – как это так, твоя цель прислуживать другим, при этом подчеркивая свою низменность? Поверь мне, любимый, ты сильно заблуждался. Ты был лучше многих, и уже в нашу первую встречу мне хотелось это доказать. Так возник наш первый спор, в котором каждый остался при своем – но я поняла, что моя миссия – следовать за тобой, разубедить тебя, возвысить.

И начался наш совместный поход. Ты учил, что есть люди, не такие как мы – талантливые и гениальные, я верила, что ты один из них, и пыталась передать эту веру тебе.

Мы оба начали меняться в лучшую сторону. Ты стал верить в себя, я в тебя и в остальных людей. Я перестала быть изгоем, оттаяла под теплом твоей любви…

Да, я сейчас плачу. Захлебываюсь слезами и никто меня не сможет утешить. Как так? Почему ты покинул меня навсегда, любимый? Помнишь, как хорошо нам было вместе? Ты жил для того, чтобы работать, я, по твоим заветам – прислуживать тебе, ведь ты был моим Гением.

А помнишь одну из наших последних ночей вместе? Ты как обычно, закончил работать с закатом, и мы пошли гулять. Кеды бесшумно касались брусчатки пустынного Старого города. Руки сплелись, и по их венам в едином ритме пульсировала кровь, которую разгоняли в унисон бьющиеся сердца. Мы ни о чем не говорили, ты обычно был молчалив, а я наблюдала, как парит твоя мысль – я ее будто бы видела перед собой, и она оставляла в воздухе цветные следы – цвета тех красок, которыми ты работал в мастерской. Это были необычайно красивые узоры, и я знаю, ты на самом деле разукрашивал мою жизнь своими красками.

А потом мы услышали музыку – звуки виолончели разрезали воздух. Ты редко замечаешь, что происходит вокруг тебя, а я потянулась на мелодию. Играл одинокий музыкант на Домской площади, должно быть, специально для нас, ведь Старая Рига в тот час была безлюдной. Должно быть, он так же, как я, прислуживал тебе.

Густая теплая музыка наполняла эфир, перемешиваясь с твоими цветными мыслями, и эта смесь растворяла реальность, создавая грезы, в которые я нырнула и воспарила вверх. В этом полете я потеряла себя, слилась с тобой воедино, мы стали одним целым, чем-то большим, чем просто двое влюбленных…

И мы пили из фляги портвейн, который, как и все в ту ночь, кружил голову. И ты стал немного хмельным, и твое безмолвие отдалилось, ты красноречиво признавался в любви, а я улыбалась, стесняясь от счастья заплакать.

И мы, как по взмаху волшебной палочки, перенеслись в мастерскую. И нам было хорошо, мы любили друг друга, не думая ни о чем. По-настоящему любили, не так, как у меня было с другими до этого…

Ой! Ты видишь, любимый?! мое прошлое опять нарушило чистоту момента. Оно никуда не денется, будет преследовать меня до конца дней, ты слишком быстро ушел, не успев отбелить то, что было. Ты не закончил свою самую главную картину – до конца не расписал мою жизнь.

Ты очень быстро от меня ушел – однажды я уехала на месяц, а когда вернулась, тебя уже не было. Как такое могло произойти?

Помню удивление, когда ты не встретил меня на перроне. Твой телефон был отключен, и неприятное предчувствие скребло меня изнутри. Но я старалась не паниковать, успокаивала себя, что ты занят работой, мне ли не знать, когда рисуешь, ты забываешь обо всем вокруг. Ты же был у меня очень рассеянным.

До мастерской идти-то минут десять, вот я войду в дверь, ты сначала посмотришь растерянно и виновато, а потом улыбнешься и бросишь меня обнимать, суетливо рассказывая о портрете…

Я бойко прошла вокзальную площадь, но в тоннель спускалась уже на ватных ногах – может это и была пресловутая женская интуиция… Ужасные картины рисовались в моем сознании – но я даже предположить не могла, что реальность окажется гораздо страшнее кошмаров. Я храбрилась, визуализировала радостную встречу, спешила дойти, чтобы поскорее покончить со страхами.

В переходе уличный трубач играл Don't worry, be Happy под минус. Я попробовала улыбнуться, пошарила по карманам, бросила в чехол пятьдесят центов. Он коротко поклонился головой и округлил глаза – думаю, удивился моей бледности.

Толпа на остановке у Stockmann, налетела на кого-то, тихо извинилась, а после, едва не закричала, будто заблудилась в лесу и не знала, куда идти.

Второй тоннель, и вот-вот в Старом Городе. Иду вдоль стены, придерживаясь – почему-то страшно споткнуться, упасть и разбиться насмерть. В глазах темнеет, воздуха не хватает, будто злые силы выкачали его из тоннеля… города… целого мира.

Но вот он выход. Перейти трамвайные пути, и последние двести метров – не выдерживаю и преодолеваю бегом. Не обращаю внимания на оглядывающихся, и на неритмичную пульсацию сердца. На шестой этаж – на чердак, задыхаясь. Дергаю ручку – дверь не заперта – сейчас ты будешь удивлен моей взволнованности, не поймешь ее даже. Захожу внутрь, окликаю тебя:

– Любимый.

И еще больше пугаюсь, услышав свой неуверенный голос, без ответа растаявший в пространстве.

Прохожу вперед, вижу тебя и отшатываюсь. Падаю на колени, закрываю лицо ладонями, сквозь которые смотрю на твое тело и кровь вокруг. Не хочу верить, хочу пробудиться. Задыхаюсь в безмолвном крике, пытаюсь окликнуть тебя, позвать на помощь. Ну же, любимый, вставай! Помогите же ему подняться! Розыгрыш, да?

Как есть, на коленях, подбираюсь к тебе. Пачкаюсь в крови – темно-багровой, уже высохшей по краям и такой алой посередине – эти тона я запомню навеки. Ну же, любимый! Тормошу тебя за плечи, поворачиваю к себе голову и испуганно отшатываюсь, струны натянутых донельзя нервов лопаются, и какой-то нечеловеческий вопль вырывается из меня. Твоя, мой любимый, одеревеневшая голова лежала неестественно, на горле зияла страшная черная дыра, было не разобрать, на чем держится шея. Твой рот был приоткрыт в последнем оре, испуганный и уже холодный взгляд смотрел сквозь меня.

Я продолжала кричать, и крик воплотился в сиплый плач. Было очевидно – ты мертвый, тебя убили. Не помню, сколько времени я пыталась позвать на помощь, пока не сообразила, что в здании ничего, кроме твоей мастерской, обжитого нет.

Полиция – надо же звонить в полицию – подсказывал разум. И скорую, вдруг тебя еще можно спасти – не унималось сердце.

112 и долгий плач в трубку пытающемуся вытянуть из меня информацию оператору. Но, как неожиданно хлынувший ливень, так же и плач резко иссяк. Я тихим, отрешенным голосом назвала адрес, проглотив не один ком сказала, что тут убитый. Затем нашла простыню и укрыла тебя до подбородка, на это потратила последние силы, легла с тобой рядом, положила ладонь на твою щеку и задыхаясь, бессильно расплакалась вновь.

Потом была полиция, скорая, еще какие-то люди. Все они бродили по мастерской рассеянно, выглядело, что не особо понимали, что делают, хотя меня уверяли в обратном. По несколько раз задав одни и те же дурацкие вопросы, следователь с протоколом принялся описывать мастерскую. Я, никому не нужная, продолжила плакать в уголке.

И вдруг, как будто мозг решил отвлечь от горя, мне пришло осознание, что ты не только мертв, но тебя жестоко убили. И убийца сейчас жив, на свободе, не понес наказания. Кто этот человек? За что он так поступил с нами? Просто из прихоти решил отнять тебя у меня? Ты же и мухи не обидишь, любимый. И у тебя было нечего красть, хотя…

Смутное подозрение закралось в сердце, я пробежала взглядом по мастерской. Не может быть! Но было именно так – мольберт оказался пуст, и не возможно, что ты не дописал портрет – в этом я уверенна, ты всегда держал на мольберте холст, даже пустой – на случай, если вдохновение нагрянет неожиданно, чтобы не потерять момент.

– Должен быть портрет! – Прокричала я, запоздало отвечая на заданный вопрос.

Следователь, стоявший у стола с твоим телефоном в руках, оглянулся и зашагал ко мне.

– Извините?

– Портрет. Вот там, на мольберте, должен был быть портрет. Савела убили из-за портрета – это гениальное произведение искусства!

Реакция следователя оказалась не той, что я ожидала. Он не бросил все силы на срочный поиск портрета. Вместо этого он кратко кивнул, показал мне твой телефон, и спросил:

– Не знаете, чей это номер? Это последний звонивший вашему… другу.

Я посмотрела на экран: Никита. Твой таинственный меценат, любимый. Точно, вполне могло быть, что ты не согласился продавать картину, а он тебя все это время обхаживал, зная, что ты сможешь написать что-то стоящее и настоящее – и вот когда ты отказался это отдавать, он рассвирепел и…

Я рассказала следователю все, что знала о Никите, а знала я очень мало. Ты мне о нем не рассказывал, будто оберегая.

– Понятно, – опять кивнул следователь и пошел кому-то что-то передавать.

Никита, значит… Больше всего в тот момент я хотела, чтобы он внезапно оказался передо мной, чтобы я могла спросить, зачем он это сделал, заглянуть ему в глаза перед тем, как их выцарапать.

Когда все люди, находившиеся в мастерской, закончили свои бесполезные дела, мне предложили медицинскую и психологическую помощь, попросили через несколько дней зайти в отделение.

– А Никита? Вы его уже поймали?

Следователь ответил, что они обязательно разберутся, поиск Никиты уже начался, в Старой Риге полно камер, так что они непременно найдут преступника. Он мне обещает.

Я покинула мастерскую, абсолютно не понимая, что мне делать теперь, куда идти, как жить. Единственная цель, которая меня держала, да и держит до сих пор, любимый мой – жизнь моя, это желание удостовериться, что убийца получит по заслугам…

В тот же злополучный вечер я купила небольшую бутылочку вишневого Рижского бальзама, ходила по улочкам и тихонько плакала. Пока не наступил закат, который нестерпимо больно напоминал о тебе.

Спустя два дня я явилась по повестке. Но следователю было нечем меня порадовать, выглядело, что он не сдержит свое обещание. Да, подтвердил он, накануне смерти ты встречался с Никитой, но быстро сбежал на другую встречу (не знаю ли я, с кем ты мог встретиться? Решившись, следователь даже уточнил, не было ли у тебя любовницы), а Никита отправился домой, о чем свидетельствуют записи с видеокамер. Те же видеокамеры не зафиксировали убийцу – во дворе мастерской их просто-напросто не было, а остальные запечатлели только силуэт и капюшон, укрывающий голову – будто убийца знал, как избежать видеонаблюдения, а значит, тщательно спланировал покушение.

На мою просьбу выписать Никитин номер, следователь ответил отказом: следственная тайна, мне не стоит вмешиваться, да и вообще, лучше положиться на профессионалов.