Во времена перемен

Еще одна семья, тоже с пьющим главой, жила в переходе над двором. Во время блокады жена выбрала самую маленькую комнату, чтобы меньше топить, и прогадала. Жилище располагалось в арке и оказалось холодным. Среди детей алкоголиков был умственно отсталый мальчик. Туалет был один. Кран с холодной водой тоже был один в прихожей. Она же была и кухней, где стояли две газовых плиты. Ванна и душ отсутствовали. Жильцов насчитывалось 16 человек. Шубы, веники, кухонная посуда, ведра – все находилось в комнатах. Потолки были 5,5 метров в высоту, окно 2,5 Х 2,5 м. Когда мы приехали, в комнате была печка. Ее при нас ломали и проводили паровое отопление – в 60м году ХХ века в центре Ленинграда вблизи от Медного всадника. Поставив трубы поверх капитальных стен и пробив потолки, рабочие предупредили, что вентили трогать нельзя. В старом доме главный вентиль поместился в квартире нижнего этажа. Жилец решил, что самое время погреться и повернул заслонку. Сверху на нас хлынула горячая вода прямо на чистовик моей диссертации, разложенный на столе, а также на свежеотремонтированные стены. Паркет в средине комнаты провалился. В этих хоромах разместились две бабушки, мы с мужем и рожденный уже в Ленинграде сын. Вот с ним я «нахлебалась по полной».

Беременность была с токсикозом всех половин. На сохранение мне удалось попасть, благодаря Семену Юлиановичу, к старому его приятелю профессору Бутоме в педиатрический институт. Без него не помогла даже протекция начальника госпиталя. Педиатрический меня устраивал, потому что резус у меня оказался отрицательным. Сама я избежала конфликта – у обоих моих родителей-родственников была первая группа крови, а резус стали определять как раз в то время, когда я прибыла в госпиталь. Анализ делали только в Институте переливания крови. Моему сыну избежать желтухи не удалось. Он родился на 6 недель раньше, даже в декрете до родов мне не пришлось побыть. Лечить желтуху новорожденных тогда не очень умели. Меня выписали домой с дитем желтого цвета, 2600 весом без всяких рекомендаций. Через месяц он прибавил 100 граммов. Старенькая участковый педиатр качала головой и говорила, что очень за нас переживает. Я не знала, куда сунуться за помощью, пришла в состояние невменяемости и стала социально опасной. Конечно, и молока кот наплакал. Такой заброшенности я не ощущала никогда. Понимая, что никому мы тут не нужны, я вспоминала родную Пермь, где мне бы оказали всяческое внимание, где была Мила.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Жена приятеля Семена Юлиановича профессора-физика М.О. Корнфельда, Ирина Ивановна, зашла нас проведать и немедленно порекомендовала своего участкового педиатра из Академии наук.

– Она придет к вам в воскресенье. Можете ей доверять. Больше 3х рублей ей не давайте.

Надо знать тогдашних пермяков. Как я дам врачу деньги? Разве это мыслимо? В Перми тогда не брали нигде. А к С.Ю. каждое воскресенье толпилась очередь около кабинета. Шли с улицы. Он смотрел всех и никогда не взял ни копейки. Мы это хорошо знали.

В воскресенье пришла докторша. Она развернула мое произведение, осмотрела его, прослушала и сказала:

– Мальчик ваш хороший, только немного худенький (вместо атрофика, каким его называли). Сейчас я вам распишу, что надо делать и как его кормить. Грудь давайте через 2 часа и когда попросит. Вот такой надо прикорм. А вы сходите в кино! – закончила она, видя перед собой невменяемую старородящую мамашу.

Я была безмерно благодарна ей и Ирине Ивановне, не зная, как заплатить. Но тут выступила мама. У нее был дореволюционный и бакинский опыт.

–– Какие 3 рубля? 5 рублей! – оценила бабушка врачебный потенциал. И аккуратно опустила пятерку в сумочку докторши. Та спокойно поблагодарила, выслушала наши горячие «спасибо» и отбыла. А у нас дела стали понемногу налаживаться. Вот так я впервые столкнулась с платной медициной и оценила ее положительную сторону.

Вскоре мы выехали на дачу во Всеволожское. Поиск дачи в Питере начинали с февраля. Проблема была непростой. Надо было найти место, подходящее по качеству, цене и расстоянию. Туда приходилось ездить с работы. Сдавали дачникам все помещения, где мог поместиться человеческий организм, и можно было поставить «раскладовку». Была такая песенка:

Сам живу в курятнике,

Жена на голубятнике,

Бабушка в собачнике –

Чем же мы не дачники!

Мы сняли веранду. Маму в это время тетя Вера взяла на работу завхозом в ясли, где работала бухгалтером. Мы жили с дитем и свекровью, а муж приезжал вечером с работы. Днем мы ходили гулять по большой территории и навещали очень славную старушку, Марию Соломоновну, которая отдыхала в стоявшем на земле вагоне без колес. Ее дети тоже приезжали с работы. Чем не дачники? Она вспоминала об эвакуации в Пермскую область и рассказывала интересные истории. Развлекали нас и цыгане. В этом году осуществлялась программа, по которой их понуждали к оседлости. Были выделены квартиры во Всеволожском. Молодежь во Дворце культуры репетировала цыганские танцы и песни, а для нас это были бесплатные концерты.

Жить мне стало полегче. Только один раз я здорово испугалась. Прямо над нами появились самолеты, которые тройками совсем низко летели минут 40. Мне показалось, что так должна начаться война. И я представила себя в теплушке с двухмесячным ребенком на руках, без молока, по пути на восток. В громкоговоритель на столбе, однако, никаких объявлений не было слышно. Успокоилась я не скоро.

Ребенок мой питался геркулесом и набирал вес. Зато ночью была полная засада. До 6 месяцев он пребывал у меня на руках. Положить его даже на подушку было нельзя – тут же начинался ор. А кругом народ, который приехал с работы и платил деньги за дачу, а не за ночные концерты. Я навострилась в мгновение ока заворачивать дебошира и выскакивать на улицу, где его слушала уже Мария Соломоновна. Но она не жаловалась, наверное, из-за бессонницы, а скорее из доброты и сочувствия. А я и потом не спала больше года. Пришлось взять отпуск за свой счет. В то время после родов «нежились» 8 недель, а затем, будьте любезны приступить к работе. В полугодовалом возрасте я сдала хулигана на руки маме, а сама пошла на работу.

В период выхаживания потомка произошел еще один памятный случай. Мне позвонил М.О.Корнфельд и спросил, не могу ли я подсказать, как найти профессора Петра Андреевича Куприянова. Был воскресный день. Мы знали, что генерала сотрудники берегут. Когда он уезжает на дачу, его никогда не тревожат. Я спросила, какая в нем нужда. М.О. сообщил, что в автокатастрофу попал академик Ландау. У него развились легочные осложнения. Необходима консультация. Пообещав перезвонить, я стала вспоминать, куда можно обратиться. Могла бы помочь жена начальника Наталья Александровна. Я позвонила ей и объяснила ситуацию. И тут она меня снова удивила, спросив, по какому поводу нужна консультация: если это легкие, то стоит привлекать П.А., а если конечности, то не надо его подставлять. Тут следует звать профессора Беркутова. И я поняла, что такое профессиональная деликатность. Заверив ее, что дело касается легочной патологии, я стала ждать звонка. Через 10 минут Н.А. назвала мне адрес дачи, я перезвонила Корнфельдам, и профессор Куприянов был доставлен на консилиум. Тогда я не придала этому значения, п.ч. не знала, кто такой Ландау, а вспомнила много позже, прочитав многочисленную литературу о нем.

До родов и после надо было заниматься диссертацией. С.Ю. хотел ее пристроить на защиту в институт Поленова. Там научным руководителем был его учитель академик В.Н.Шамов. Я с рекомендацией профессора отправилась к нему на прием. Генерал встретил меня генеральским вопросом:

– Здравствуйте, моя милая! О чем просите?

Я назвалась и объяснила, зачем пришла. Он позвал профессора Чайку, патолога, и поручил ей прочесть работу и дать отзыв. За этим отзывом я ходила 8 месяцев и ничего не получила. Потом он оказался вообще не нужен. Работу я подала в медицинский институт. Профессор Сиповский, главный патологоанатом Ленинграда, отдал ее своему только что защитившему кандидатскую диссертацию ученику из военных врачей. Очевидно, он очень тому обрадовался и сочинил его в наступательном стиле. Я его храню до сих пор. Прав был С.Ю. насчет научных кругов Ленинграда и Института Поленова. Работу он повелел забрать и передал ее в Свердловский мединститут. Дело в том, что именно в этот момент вышло постановление, запрещавшее защищаться там, где диссертация была выполнена. Этот запрет просуществовал всего полгода, но мне, как всегда, повезло. Это была еще одна кочка, за которую предстояло запнуться.

Прошла зима. Мы сняли на лето снова ту же веранду, заплатили задаток. Семен Юлианович сообщил мне, что уходит на пенсию Нина Васильевна Белецкая. Освобождается ассистентское место. Другого случая может не быть. Мне надо было ехать в Свердловск по делам защиты проездом через Пермь. Я оставила заявление о допущении меня к конкурсу. Все документы сделали без меня, провели через совет, и по телефону Женя, сын С.Ю., поздравил меня с положительным решением. В это же время, без меня напечатали и разослали автореферат. Ребята, вас уже никого нет, но я всю жизнь помню все добро и помощь, которые я получила в родной клинике!

По дороге на защиту у меня появилась еще одна очередная заморочка. Надо было возвращать утраченную при отъезде квартиру в Перми. Управдом ее кому-то уже пообещал, думаю, небескорыстно. Эпопея была очень неприятная, но и тут мир оказался не без добрых людей. Устроив маму с сыном на лето в Ошмаш, я отправилась на защиту.

Ехала я одна. Мест в гостинице, как всегда, не оказалось. Устроила меня у себя в комнате комендантша общежития. Положив чемодан, я отправилась на кафедру патанатомии к оппоненту. Профессор встретил меня приветливо, положительно отозвался о работе, и я пошла в клинику нейрохирургии которой руководил профессор Шефер. Позвонив из вестибюля и представившись, я услышала приветливый женский голос:

– Людмила Федоровна! Поднимайтесь на второй этаж. Мы вас покормим колбасой.

Опять упомянем об историческом моменте – в нашем регионе в 1962 году был тотальный дефицит, а в Российской федерации – период, обозначенный как «русское чудо», когда даже за исчезающим хлебом появились громадные очереди. И дефицитным продуктом меня собирались кормить неведомые мне доброхоты. Я поднялась в ординаторскую, где меня встретила Руфина Григорьевна Образцова. Всю жизнь с благодарностью помню эту замечательную женщину, которая обогрела меня и не дала умереть со страху в чужом и неприветливом городе. Напоив меня чаем, она отдала мне мой опус с ее закладками на местах опечаток. Показала отзыв профессора Шефера. Спросила, была ли я у второго оппонента, и, услышав утвердительный ответ, задала второй вопрос:

– Скажите, а он обещал вам сказать на защите то же, что он написал в рецензии?

Я изумилась – а разве так может быть? Оказалось, что у этого товарища может. Р.Г. успокаивала меня, а в моей душе шевелился червяк сомнения.

Показав мне клинику, Р.Г. отвела меня к себе домой, познакомила с очень симпатичной дочкой лет 6ти, и мы отправились гулять по городу. Показали мне и целый тогда Ипатьевский дом. Видя мое тревожное состояние, моя опекунша оставила меня ночевать. Наутро мы отправились на ученый совет. Защиты тогда были на совете института, куда входили, помимо профессоров всех кафедр, зам ректора по АХЧ, зав. библиотекой, и т.п. Первой защищалась Нина Михайловна Авдеева (Никитина), педиатр и моя соседка по пермскому двору. В совете упустили новшество – забыли о внешнем отзыве. Его, наконец, получили из Томска по почте за два часа до начала совета, и он оказался отрицательным. Надо было спасать лицо. Собрали неофициальных оппонентов, они дали положительные отзывы. Проголосовали «за».

Меня выслушали в полном молчании. Не задали ни одного вопроса. Не было ни одного высказывания. Накидали 8 черных шаров. Работа прошла впритирку. А у меня навсегда осталась глубокая неприязнь к институту, а заодно, и к городу. Профессор А.К.Сангайло, который у нас когда-то читал фармакологию, а на этот раз был проректором по науке в Свердловском мединституте и вел совет, резюмировал:

– Случай, когда голосует желчный пузырь.

Было обидно, что в мою сторону просто плюнули, притом, после Питера повторно. Никто не дал себе перед этим труда посмотреть, обругать, сказать, почему это плохо. Руфина Григорьевна утешала меня. Я дала такую телеграмму Семену Юлиановичу, что он меня предупредил, чтобы я ему подобных телеграмм больше никогда не посылала. Профессор Шефер обругал потом совет за немотивированные решения. Осадка от защиты это все равно не изменило.

Еще одно впечатление от совета надолго осталось в памяти. Меня поразил Шефер. Он имел в ученых кругах непререкаемый авторитет. Когда надо было выручать Нину Михайловну, его попросили выступить. Он на моих глазах взял в руки диссертацию по проблемам описторхоза уже во время заседания, просмотрел ее за 15 минут и выступил с очень внятным и профессиональным заключением. Он же невролог! Как он сумел разобраться за такой короткий срок в далеком от его специальности вопросе? Это теперь я знаю, что такое опыт. А тогда я даже не позавидовала, только удивилась.

Утверждение я получила уже в Перми, когда закончился мой ленинградский период. Перед его завершением мы не сразу решились на обратный переезд. Я думала о дальнейшей работе, присматривалась к другим клиникам, понимая, что в госпитале рост ни в науке, ни в хирургии мне не светит. Очень позабавил меня М.О. Корнфельд, который на вопрос, собираюсь ли я писать докторскую, получил ответ, что не вижу пока руководителя.

– Деточка! Зачем же тебе руководитель? Это же будет какой-нибудь профессор! Он же старый, дурной! На кой черт он тебе нужен?

Я восприняла это как сентенцию оригинала, а только теперь осознала ее глубочайшую жизненность. Надо иметь очень крепкую самокритику, прежде чем начинать приручать братьев меньших и уметь быть за них в ответе.

Я многократно ездила потом в Питер в командировки и отпуск, по поручениям С.Ю. заходила к Корнфельдам, и им я обязана увлечением, которое осталось до сих пор. В одно из посещений М.О. спросил меня, видела ли я картины импрессионистов. Я ответила отрицательно и честно призналась, что не знаю, кто это такие. Он посоветовал пойти на улицу Герцена в Дом художника и посмотреть выставленные там репродукции. На другой день я отправилась по указанному адресу и увидела в небольшом зале ранее мне абсолютно незнакомые картины на бумаге.

Много позднее я поняла, что М.О. ошибся – это были постимпрессионисты: Ван Гог, Гоген, Матисс . др. Это было так непривычно, так непохоже на соцреализм, который тогда был официальным и «единственно верным», что я растерялась. И так и ответила на вопросы: «ничего не поняла». У меня только возникло недоумение, а что маститые физики видят в таком искусстве? Но посмотреть или почитать было нечего. После кампании против «преклонения перед иностранщиной» и «безродных космополитов» это направление, отразившееся во всех видах искусства на долгие годы, у нас считалось упадочническим. В Эрмитаже много лет третий этаж с новым западным искусством был закрыт «на ремонт». В цветаевский музей в Москве я никак не могла попасть несколько лет. А именно там лучшая экспозиция импрессионистов. Прошли годы, прежде чем появились в продаже книги и альбомы на эту тему. Я долго училась смотреть картины и репродукции. И меня подхлестывала мысль: ведь почему-то об этом говорят и пишут! Значит, что-то в этом есть! И очень постепенно я стала понимать, что я вижу. Так мне удалось вникнуть в поэзию Цветаевой, читая одновременно книгу о ней, ее письма и сборник стихов, соблюдая хронологию. Помогло. Недаром говорят, не понимаешь – сделай по этому вопросу доклад или напиши статью. Начала проводить беседы со студентами – вникла в проблему. А они тем временем приобщаются к культуре. Всем и польза.

После Питера

Мы вернулись в Пермь в 1962 году, мама с сыном весной, я – к первому сентября, муж со свекровью еще позже. Была большая эпопея с обменом квартиры, наконец, все закончилось. В клинике все еще были на месте – я вернулась в родной дом. В Ленинграде я многому научилась не только в профессиональном, но и в житейском смысле. А такого опыта в обследовании и лечении торакальных больных тогда не было ни у кого в больнице.

10 коек для легочных больных в нашей клинике приводили меня в недоумение. Хирургию легких можно наладить только в специализированном отделении. До сих пор помню, как у меня еще до Питера погибла молодая девушка с хронической эмпиемой плевры и полным свищом, которой я делала резекцию ребра без надлежащего обеспечения. Естественно, меня сразу определили на этот участок, а поскольку основной торакальный контингент оказался с нагноительными заболеваниями, то и койки относились к гнойному отделению. Это означало, что мне надо заниматься всеми больными с гнойными процессами, среди которых была обычно пара эмпием, все лечение которых состояло в ежедневных пункциях до онемения моих пальцев, а хирургия мне вообще не светила. Клиника помещалась тогда на двух этажах ныне снесенного терапевтического корпуса, и никаких перспектив на хоть какое-то дополнительное помещение не просматривалось. Грешна, но сделала все, чтобы эту пародию на торакальную хирургию ликвидировать.

Вскоре я убедилась в правильности такой постановки вопроса. Как-то после дежурства, отзанимавшись с группой и сделав во вторую очередь плановую операцию, я собралась домой. В ординаторскую вошла сестра и сообщила, что по санавиации доставили больного в мою палату. Я снова надела халат и отправилась смотреть, кого мне привезли. Больному было лет двадцать. Огнестрельное ранение две недели назад, суицид, эмпиема плевры, высокая температура, одышка, губы синие – надо заниматься немедленно.

– Везите в рентген.

На снимках почти тотальное затемнение слева. Делаем полипозиционную рентгеноскопию, явно есть фрагментация, ставлю метки. Пациента везут в перевязочную. Я прошу приготовиться к пункции. Парень поднимает крик:

– Не дам! Мне уже делали у нас! Там ничего нет!

У человека после 30 с лишком часов непрерывной работы с огромным нервным напряжением возникают острые реакции на ситуацию. Вот и меня «сорвало с катушек». На доступном ему языке популярно объяснила, кто в палате дает указания, кто разбирается, что надо делать, а чего делать не надо, кто врач, а кто пациент, и в какое место коридора его сейчас отвезут для дальнейшего лечения. Молодец пошел на попятную и сказал, что так и быть, он согласен. Тут я еще добавила насчет необходимости его мнения, и мы отправились на процедуру. Примерно через час на контрольной рентгенограмме были обнаружены множественные полости, из которых я извлекла литра полтора гноя.

На следующий день парень был как шелковый – ему стало легче дышать, он безропотно выполнял все, что требовалось. Не стану утверждать, что я рефлексировала по поводу своей манеры общения с больным. К сожалению, есть категория пациентов, которые деликатный подход воспринимают как слабость и некомпетентность. Отмывала я его ежедневно. Через две недели полости очистились, но легкое не расправлялось. Стало ясно, что плевра покрылась «плащом», надо оперировать. С.Ю. был в отпуску. Я договорилась с зав. отделением, обсудили с анестезиологом – О.М.Шумило, решили делать плеврэктомию. Операция прошла без неожиданностей. После освобождения легкое расправилось. Я поставила дренажи и зашила рану. Подождали полчаса, сняли зажимы с трубок, из плевральной полости хлынула кровь. Почему? Перед ушиванием мы тщательно остановили кровотечение из грудной стенки.

Вот тут мне стало понятно выражение: «шерсть на затылке дыбом встала». Я быстро зажала трубки, и мы опять стали ждать. Кровопотеря была восполнена. Меня смущало низкое давление – 70 мм ртутного столба. Ждем еще, оно не поднимается. Больной проснулся, слышит наш разговор, уговаривает меня идти домой, все будет хорошо. Наконец, меня осеняет: мы же ввели снижающий давление пентамин, чтобы уменьшить кровопотерю во время операции, поэтому и давление не поднимается. В общем, нашими молитвами Колька выжил, главным образом, за счет абсолютного ко мне доверия.

А через 11 дней сняли швы, торакотомная рана разошлась на всем протяжении, и легкое «село». Все труды псу под хвост. Надо отправлять в Питер. Звоню в госпиталь, там соглашаются взять. Надо сушить полость. Рана с чистыми грануляциями, ее надо поддерживать. Через 10 дней делаю снимок для отправки в Питер и обнаруживаю, что легкое начинает расправляться. Стоп, машина! Может, справимся сами. Справились. Колька выписался домой с целым легким и радужным взглядом на жизнь. В течение нескольких лет он периодически появлялся в клинике для осмотра, рассказывал дома обо мне «легенды». Все было благополучно. Он закончил техникум, женился, появились дети. Потом несколько лет я его не видела. Меня это не обеспокоило. Не показывается, значит все хорошо. Заболит – объявится. Это у наших больных закон. Обычно они объясняют – не хотели беспокоить, а что мне надо знать результаты моих трудов – это их не волнует.

Как-то на выходе из операционной меня окликнула коллега и сообщила, что меня спрашивает в вестибюле человек явно арестантского вида. И у меня мелькнуло: Колька. Хотя, почему так подумалось? В последний раз он выглядел весьма цивилизованно, был при хорошей работе. Я спустилась вниз и действительно увидела Кольку в арестантской робе. Он выпросился из вытрезвителя, чтобы добыть 15 рублей и оплатить пребывание в нем. Кроме меня просить было не у кого. Он плел мне о том, что жена (при трех детях) стала проституткой, ходит по «нумерам» (это в деревне), а он пьет с горя. У него долги, с работы попросили. Именно такие легенды на фоне бреда ревности сочиняют хронические алкоголики. Выдала я ему деньги на оплату долгов и больше никогда его не видела.