Во времена перемен

Как-то позвали меня на колику. По дороге туда выскочил мне навстречу через забор огромный пес. Я рванула к окну избы. Выглянула хозяйка. Вышла, позвала собаку, впустила в калитку. Я попросила привязать ее, чтобы на обратном пути она меня не пугала. Тетка кивнула, но исполнить просьбу не подумала. Когда я возвращалась в глубоких сумерках, пес снова вылетел мне навстречу. Я постучала в окно, рявкнула на хозяйку и сообщила, что если у нее приключится аппендицит, я к ней не пойду. Не позднее, чем через неделю, ее увезли с моим направлением в районную больницу с острым аппендицитом.

У директора совхоза было пятеро детей, старшему исполнилось семь лет. Поселились они в большом деревянном доме, бывшем «кулацком», судя по его устройству. Мать семейства получила должность завуча школы. Родители пропадали на работе. За братвой смотрела молоденькая нянька.

Старшенький семилетний братик проявил недюжинные исследовательские наклонности. Его заинтересовал вопрос: можно ли одной порошинкой убить воробья? За экспериментом дело не стало. У отца был охотничий арсенал. Малец открыл банку с порохом, собрал свидетелей из юных родственников и банку поджег. Рвануло основательно. Вылетели многочисленные стекла, за ними швейная машинка и кое-какая мебель. Малышню раскидало по помещениям без серьезных травм, а исследователь получил обширный ожог. Глаза, на счастье, не пострадали.

Меня позвали для решения вопроса о срочной доставке в район за 90 км. Было бы удобнее отправить его от греха подальше, но жаль было трясти ребенка, а кроме того, я знала, что хирург там моложе меня и обещала позвать мою персону, если привезут кишечную непроходимость. В больнице был только что появившийся синтомицин. Линиментом этим обработали мы ожоги. Общее состояние ребенка было удовлетворительным. Решили оставить его в больнице. Через несколько дней стало ясно, что исследователь наш поправляется. До сих пор не знаю, что помогло: детский возраст, неглубокое поражение тканей или новый антибиотик. Но я получила от пациента комплимент. Мама сказала, что его лечит доктор, поэтому он выздоравливает. А дитя резюмировало:

– Значит, и врачи иногда приносят пользу?

А синтомицин у меня оказался тоже не без причины. Как-то утром на прием пришла девочка лет пятнадцати. Она закрывала лицо рукой, из обоих глаз тек гной. Выяснилось, что она работает няней у директора совхоза. Я растерялась. Это было похоже на трахому, но о ней я почти ничего не знала. Назначив ей глазные капли, я в обед отправилась домой и вытащила из чемодана новый врачебный справочник.

По поводу трахомы там было написано буквально следующее: это инфекционное заболевание, дающее тяжелые осложнения, трахома в СССР ликвидирована. Все. Я испытала гордость за советскую медицину и глубокую тревогу за себя. Мне-то что делать? Я позвонила в ЦРБ моей коллеге и по совместительству «зав. Райздравотделом». Она отреагировала оперативно. Назавтра мне прислали свеженькую монографию по трахоме, пинцет и синтомицин. В монографии была подробно описана методика лечения. Я выдавливала окончатым пинцетом содержимое из фолликулов на конъюнктиве и закладывала синтомициновый линимент. На следующий день появились новые больные, а потом это приняло характер эпидемии, так что пришлось запросить еще лекарство. Несознательный, однако, у нас народ. Ведь сказано, что болезнь ликвидирована, а они все равно болеют. Непонятно только, как автор монографии догадался ее написать, несмотря на победу над трахомой. Вот остатками этого синтомицина я и лечила ожог.

За это недолгое время я успела многое повидать и осознала, как правильно заметил Л.Н.Толстой, что человек должен знать «все о чём-нибудь и что-нибудь обо всём». Особенно тяжелое впечатление произвели на меня больные бруцеллезом, закупленным вместе с породистым скотом заграницей: восемнадцатилетние доярки с опухшими багровыми суставами и лихорадкой, кричащие от невыносимой боли, и хроники, почти неподвижные, с прозрачными костями на рентгенограммах.

И еще часто вспоминаю я круглое, как блюдце, озеро с пересыщенным солевым раствором вместо воды, на дне которого лежала чистая белоснежная соль. В нем нельзя было плавать, но можно сидеть на поверхности. Рядом был сильный запах сероводорода и болотце из жидкой грязи. Каждый год к нему приезжали казахи, ставили юрты, купались и обмазывали себя грязью. Жили с месяц и уезжали до следующего года. Мы слушаем дифирамбы целебным качествам Мертвого моря, а у самих под ногами такое богатство. Прошло более полувека, и ничего не слышно об этом уникальном месте, которое могло бы принести здоровье многим людям и пополнить казну региона.

Даже при коротком сроке пребывания в Окуневе я ощущала нравственный дискомфорт. С одной стороны я была чужой, с другой – постоянно нарастал жгучий интерес к моей личности: что я ела, во что была одета, из чего и кем перешито мое платье, зачем ходила на почту, что делала вечером. Все это обсуждалось без всяких церемоний с постоянным желанием вторгнуться в мою жизнь.

Хозяйка мне все время доносила мнение населения и даже пыталась защищать. Я чувствовала себя под постоянным надзором. Тетки «среднего класса» смотрели на меня с ненавистью. Теплые отношения сложились только с моими больничными сестрами. И при всей моей коммуникабельности приятельских отношений ни с кем не завязалось.

Провинциальные понты хорошо отразились в сценке, которая произошла в доме хозяйки. Старуха жила одна в добротном доме. Дети ее работали в Черемхово на шахте. Они были обеспечены и бабку не обижали. По ее словам, «на крындашин зарабатывали». На лето привезли к ней внучку. От Ишима ехали на такси. После дальней дороги посадили таксиста обедать. Сидел он рядом со мной. Рассказывал, сколько удается заработать: «А как же? У меня дочь в 9м классе! Я же не могу ее вот в таком водить!» При этом он презрительно подергал пелеринку на моем ситцевом сарафанчике. Ну, и что мне надо было делать? Не соответствовала я обществу.

Три месяца прошли быстро. Они внесли существенный вклад в копилку жизненного опыта. Я набралась сведений в смежных областях, поняла, что такое самостоятельность в жизни и специальности и даже немного поруководила. И решила для себя, что если очень нужно, то командовать я смогу, но ни за что не стану этого делать добровольно. С тем и вернулась в родную клинику.

Обратная дорога тоже осталась в памяти. В Тюмени надо было явиться в Облздравотдел, получить документы. Учреждение помещалось в старом особняке, окруженном маленькими деревянными домишками. Перед крыльцом стояло большое корыто с водой, рядом с ним – швабра. Приспособление обеспечивало возможность помыть сапоги перед входом, п.ч. путь лежал по дороге, где ноги увязали по щиколотку. Теперь, читая моего любимого Владислава Крапивина, я вспоминаю его родной город того времени. Мне довелось еще раз побывать в Тюмени, когда она приняла более современный облик, однако, как и у нас, широкие дороги уложены без дренажей, и после дождя преодолевать их надо вплавь. В гостинице на пятом этаже меня погрызла мошка, и я вернулась с физиономией, чрезвычайно напоминавшей Мао Цзедуна.

На обратном пути в Тюмени я встретила на вокзале наших ординаторов, которые сидели уже трое суток в ожидании билетов. На этом отрезке Транссибирской магистрали в 1954 году не было пригородного сообщения, и все, кому надо было к соседям или во Владивосток, ломились в один и тот же состав. Предварительной продажи не было. Очередь продвигалась только при подходе поезда. И здесь не обошлось без добрых людей. Здоровенный дяденька, поглядев с высоты своего роста на мою щуплую личность, уперся руками во впередистоявшего и кивнул мне, а я внедрилась в малое пространство недалеко от кассы. Билет мне достался на ближний поезд. Через два дня я была дома. Перед поездкой на целину в институте было приказано организовать филиал сберкассы. Когда я получала в очередной раз стипендию, кассир посоветовала мне завести счет и положить на него 5 рублей. Так она обеспечивала массовость вступления вкладчиков, а у меня завелась сберкнижка. Вернувшись, я обнаружила, что на нее мне перечислили «стипу» за 3 месяца, и почувствовала себя Рокфеллером. Вот сколько пользы может произойти из поначалу нежелательного события.

Третий год обучения я работала в общей хирургии, постепенно набирая опыт и продолжая научную работу. Все на свете кончается. Закончилась и ординатура. Мне выдали небольших размеров бумажку со слепым машинописным текстом, из которого следовало, что по окончании ординатуры Палатовой Л.Ф.присваивается третья (!) врачебная категория и право заведовать хирургическим отделением. Прочтя этот документ, мои друзья хором сказали: «не вздумай!» Я даже не спросила, почему. И так было ясно, что до настоящей хирургии еще долгий путь.

Начало работы

Ординатура закончилась в июле 1956 года. Семен Юлианович посчитал, что аспирантура мне ни к чему. Диссертацию я доделаю как соискатель. Отец тяжело болел, и я в семье стала единственным добытчиком. На кафедре было место ассистента. Я прошла конкурс и была принята на «настоящую» работу. Кое-какой преподавательский опыт у меня был – два года в ординатуре я вела группы систематически. А главное, нас хорошо учили специальности, я уже твердо усвоила клинический подход. Что же касается педагогики высшей школы, то о ней я узнала лет через 15, когда меня спросили про методички на кафедре, а я поинтересовалась, что это такое. С.Ю. на подобные «мелочи» внимания не обращал. Он учил на производстве и лучше – индивидуально.

Таким образом, побывав в отпуске на море, я явилась в октябре для прохождения службы. Представившись группе, энтузиазма у студиозусов при виде преподавателя я не обнаружила. За спиной кто-то отчетливо прошипел: «Птиса молодая в загаре». Стоило бы им сказать это потише. Я была еще в таком возрасте, когда препятствия стимулируют на активные действия. И не я первая начала! Без нажима я поинтересовалась степенью подготовки моих подопечных, показала им, как надо разбирать больных, а они убедились, что оперировать уже кое- что умею. Иерархия установилась. Косых взглядов больше не было. Мы отзанимались мой цикл, а они попросились со мной еще в поликлинику, где мы месяц сидели на приеме. Разница в возрасте у нас была совсем небольшой, так что имелась почва для неформального общения. Среди студентов того времени было много различного рода «лишенцев»: дети раскулаченных, спецпереселенцы, ЧСИР и т.д. Им доходчиво объясняли, что общежития положены не им, а фронтовикам, детям фронтовиков, спортсменам и активистам. Кстати, и здесь были свои заморочки, п.ч. ребята начинали соображать, кем лучше представиться, фронтовиком или его сыном. Это нередко совпадало, а льготы были разными.

После ординатуры я получила, наряду с врачебной категорией и правом заведовать отделением, обязанность дежурить ответственным (старшим), что и делала в дальнейшем на протяжении 20-ти лет. Дежурить по областной больнице было весьма сложно. Кроме того, 3 дня в неделю к нам везли Ленинский район, который на моей памяти никогда не имел, как и сейчас, ни одного стационара. Вообще ни одна областная больница по экстренной помощи не дежурит. Это придумал Семен Юлианович в учебных целях. Отчитаться за дежурство в нашей клинике было ну очень не просто. Линейка проходила очень активно, замечаний была масса, огрехов никогда не пропускали. В процессе я сделала одно важное наблюдение: нельзя сидеть напротив шефа. В этом случае ты находишься в сфере его внимания. Стоило мне переместиться вбок, как попадать стало значительно реже. Между прочим, дежурство не ограничивалось 24 часами. С моей группой никто не занимался, мою палату не вел, операции часто ставили во вторую или третью очередь, принимая во внимание учебный процесс, так что домой попадали только во вторую половину дня.

Однажды бабулька, на вечернем обходе спросила сестру: «А чё, Людмила-то Федоровна содни дежурит, и ночью тоже?» И, услышав положительный ответ, заявила: «Дак вы ее спать-то положте! Она, ведь меня завтра оперироват!». Конечно, сочувствие имело шкурный оттенок, но все равно приятно. Ассистентам за дежурство не платили, поэтому в праздники, чтобы сэкономить двойную оплату на врачах, заведующие ставили кафедральных. Но я не помню, чтобы кто-нибудь такой бессовестной эксплуатацией возмутился. Себе дороже выйдет – потом оперировать не дадут или зашлют в послеоперационную палату. Хирургия имеет много общего с акробатикой – перестанешь систематически работать – и потерял баланс. И учиться надо непрерывно, потому что не будет никогда даже двух одинаковых ситуаций. Самые традиционные операции каждый хирург делает по-своему, и всегда что-то интересное можно подсмотреть. А у нас поучиться было где.

К этому времени у меня был готов черновик диссертации. Шеф решил провести апробацию. Собрали хирургическое общество совместно с обществом патологоанатомов. Кафедрой в это время заведовала профессор Халецкая, не имевшая клинического опыта. Сотрудники просили ее прочитать морфологическую часть работы, от чего она категорически отказалась. На заседании выступили клиницисты с положительным в целом отзывом, заведующий кафедрой патофизиологии профессор Цынкаловский с множеством возражений (просил выступить первым, а его поставили после демонстрации больного), а потом ассистенты с патанатомии с детальным и объективным разбором работы. В конце встала профессор Халецкая и заявила, что диссертацию она не читала, но считает необходимым взять другую тему. Я почувствовала себя как в центрифуге. Ведущий заседание профессор Николай Михайлович Степанов, прослушав все речи, встал и сказал:

– Делаем заключение: работа допускается к защите. Кто «за»? Единогласно. Всем спасибо. Не помню, как я добралась домой после этой апробации.

И тут начались ВАКовские реформы. Потребовались публикации, которых раньше совсем не нужно было для защиты. Попасть в центральные журналы было невероятно трудно, ждали по 2 – 3 года, и то не факт, что напечатают. Долго думали, что делать. Наконец, кого-то из старших аспирантов осенило издать свой сборник. Это была сборная солянка, но особых требований никто и не предъявлял. Помню, что напечатали даже статью аспиранта с филфака госуниверситета об особенностях прямого перевода с азербайджанского на английский (раньше это делали через русский язык). Я почитала ее с большим интересом.

Меня определили спецредактором. Так я приобщилась впервые к работе, которой пришлось заниматься потом долгие годы, что тоже помогло мне познакомиться с замечательными специалистами в этом деле: Тамарой Арсеньевной Шлыковой, Лидией Константиновной Пономаревой, Верой Васильевной Декусар, а позднее – с Натальей Александровной Щепиной. Все они профессионалы высочайшего класса, у которых я очень многому научилась. Читая мой автореферат, Лидия Константиновна. спрашивала: «Скажите мне, что Вы имели в виду в этом абзаце?» После моего объяснения следовала просьба: «А теперь прочтите это. Вам не кажется, что тут наоборот?» Так и есть, действительно наоборот. «Теперь напишите то, что вы сказали. Сейчас уже понятно». Самое интересное – у Лидии Константиновны не было высшего образования, а редактировала она статьи из разных научных областей. Вера Васильевна была спецом по таблицам. Мы маемся с цифрами и рисуем графики, а потом идем к ней. В.В. берет наш набросок и поворачивает его набок. Все! Таблица в лучшем виде.

Вышло и еще одно постановление о необходимости доклада на каком-нибудь форуме. Тут снова пришла помощь от добрых людей. Посланные мной тезисы на съезд молодых нейрохирургов в Москву не дошли. Я обнаружила это по дороге на юг во время пересадки. Времени не оставалось – тезисы были уже в типографии. Федя Лясс, симпатичный рыжий член редколлегии, мой ровесник, попросил меня написать их наизусть от руки на коленке, и обещал «воткнуть последним», что и выполнил, дай бог ему здоровья в Израиле, где я увидела его фамилию недавно. Очень ему надо было бегать к машинистке и в типографию для абсолютно неизвестной девчонки из какой-то там Перми, которую и академики до сих пор с Пензой путают. Это были первые кочки на пути к кандидатской, к которой пришлось добираться по очень разбитому проселку. Дорога эта заняла у меня 5 лет.

50е годы ХХ столетия характеризуются рывком в хирургии в нашей стране, в основном, благодаря становлению анестезиологии и реаниматологии. Эндотрахеальный наркоз снял табу с органов груди. Необычайно быстрыми темпами стали внедряться операции на сердце и на легких, появились эндоскопические методы, первым из которых была бронхоскопия. Появившись впервые в отоларингологии, она быстро стала рутинным исследованием в легочной хирургии. Бронхоскопы типа Дженнингса с дистальным освещением (кустарный прибор, сделанный из ректоскопа в мастерских ВМОЛа), фриделевские аппараты, световолоконная оптика – все это оснащение требовало специалистов. С.Ю., пользуясь питерскими связями, посылал нас на рабочие места, вплоть до первых в стране отделений реанимации, чтобы быть в новой струе. Мы, конечно, были рады поучиться и повидать белый свет, но с применением полученных знаний дела обстояли далеко не блестяще. Дома не было аппаратуры. Для внедрения новых методов нужны были специализированные отделения. Это вызывало полное недоумение у властей, которые считали, что и так все в порядке, и вовсе не собирались беспокоиться по этому поводу.

Мечтой С.Ю. была торакальная хирургия. Нас с Володей Голдобиным приставили для осуществления этой мечты. Надо было начинать работу с методик обследования легочных больных. В это время в рентгенологию пришла Антонина Михайловна Дмитриева, которая затем многие годы заведовала этой кафедрой. Это рентгенолог от Бога. Без нее никаких методов мы бы не наладили. И все же настоящая грудная хирургия появилась в областной больнице только с организацией торакального отделения в новом корпусе. Надо сказать, что энтузиазм руководителя нередко выходит боком исполнителям. Удивляемся до сих пор, как учились делать бронхографию, вводя трубку в трахею под экраном. По 40 минут мы торчали в рентгеновских лучах, пытаясь попасть сначала в трахею, а потом в бронхи и собирая на себя всю мокроту, скопившуюся у больного за сутки. А потом наливали жирорастворимый контраст йодолипол, который больной откашливал несколько дней. И никому в голову не приходило, что молодые врачи, и по своему недомыслию тоже, могут обеспечить себе лучевую болезнь. О стафилококке уже не говорим.

Распространение пандемии «стафилококковой чумы ХХ века» коснулось больницы в полной мере. Деструктивные пневмонии как самостоятельное заболевание и как осложнение местных гнойников, и особенно гематогенных остеомиелитов, быстро принимали септическое течение и на глазах разрушали организм. Главную роль в эпидемии сыграло неразумное использование антибиотиков. В начале их победного шествия о возможных последствиях нас предупреждал С.Ю. Однако, переубедить основную часть медицинской общественности не было никакой возможности. Антибиотики широко применялись по поводу каждого чиха и с профилактической целью, чаще всего для психологического воздействия на больных и родственников и защиты от администрации. В результате мы имеем то, что имеем.

Как недавно выразились министерские специалисты на научно-практической конференции, скоро придется искать, где выкопать целебный корешок. Бушевал стафилококк лет 15 – 20, а затем сам собой потихоньку ушел в цисту. И потерял актуальность чудодейственный гаммаглобулин, созданный в пермском институте вакцин и сывороток, который с большим успехом апробировала в клинике М.А.Волкова, к сожалению, на исходе всех этих драматических событий. Кстати, препарат тут же был засекречен.

Так я отработала до 1959 года, когда по семейным обстоятельствам была вынуждена уехать в Ленинград. Этот период сыграл в моей жизни большую роль.

Ленинград

В Ленинград впервые я попала в 8ми-летнем возрасте в не к ночи будь помянутом 1938 году. Мы с мамой поехали в гости к ее любимому брату, Ивану Илларионовичу Филитову, который в юности был взят туда на действительную службу, женился и остался в городе. Его жена, Вера Григорьевна, дорогая наша тетя Веринька, была высококлассным бухгалтером и служила на крупном заводе. Дядя работал снабженцем в порту. Они жили с мамой тети Веры, чудесной старушкой, которая обожала зятя, а он платил ей той же монетой. Бабуля вела хозяйство, так что тетка по дому была, что называется, не в курсе. Когда ей пришлось вплотную заняться кухней, она начала с того, что сварила курицу со всеми потрохами. Дядя изумился, а ей ничего не оставалось, как доказывать, что никакого зоба у кур не бывает. Их сын Гена был годом старше меня.

Тетя Вера взяла отпуск и возила нас по всем музеям и пригородам. Во многих сама была впервые, как и положено столичным жителям – каждый день на работу ходим мимо Эрмитажа, как-нибудь даже и зайдем. Мы тогда тоже не сходили. Я многое запомнила глазами, особенно впечатлили меня карета и малюсенькое пианино с настоящими клавишами из слоновой кости в Екатерининском дворце. Уж не из нащекинского ли домика оно было, как писал о нем Пушкин, что играть на нем мог бы паук? Я очень уставала. Приходилось делать перерывы на дачу, которую, как большинство ленинградцев, снимали, по-моему, в тот раз на Сиверской.

Я часто потом вспоминала, что пока были на даче и ездили в гости, ни разу на столе не было вина. Взрослым родственникам было от 30 до 40 лет. Обедали, играли в карты, лото, волейбол, но никакой выпивки не было в помине, не было принято. Однако при всем гостеприимстве даже я чувствовала тревогу.

В Детском Селе жила сестра тети Веры, которая была замужем за комиссаром дивизии Петром Цирро, латышского происхождения сиротой, бывшим сыном полка в гражданскую войну, красноармейцем с детства. Я видела его один раз на даче: небольшого роста, белокурый с добрым симпатичным лицом. Он подхватил меня на руки, сказал что-то ласковое и таким остался в памяти.

Тревожились не напрасно – он и попал под раздачу. Арестовали его ночью. Предлог был курьезный. В дивизию приезжали немцы для обмена опытом, был тот самый период дружбы. Сестра тети Веры училась на курсах немецкого языка, по направлению начальства как жена командира. Ее и обязали принимать делегацию. В знак благодарности из Германии ей переслали модный тогда беретик. Ну чем не оплата шпионских услуг? Комиссар был настолько чист перед совестью и Родиной, что ему дали только 5 лет, очевидно, за потерю бдительности, и семью не тронули, но он не выдержал этапа и погиб по дороге. Арест случился при нас. И наша тетя Вера – главный бухгалтер завода с персональной машиной, по всем тюрьмам искала зятя, оставляя эту машину за несколько кварталов, и нашла его в Крестах перед самым этапом. Мало того, ночью она выкрала 7летнего племянника, которого запросто могли отнять у матери и отдать в спецприемник под чужой фамилией, такой тогда был порядок по отношению к врагам народа. Мать мальчика умерла через год от рака желудка, который полыхнул после всех событий.

Тетя Вера усыновила Володю, точную копию отца, дала ему свою фамилию. Вовка стал Владимиром Ивановичем Филитовым и звал тетку мамой. В 1939 году мы в последний раз собрались в Карандеевке у деда всей двоюродной толпой. Вовка был принят как свой, хотя ему часто от нас за понты (тогда это называлось «вображала») попадало. Об отце он никогда не говорил, даже когда стал взрослым. Избалованный донельзя генеральский сынок попал в непривычные условия и с честью это испытание выдержал

А дальше началась война, ленинградская блокада. Дядю взяли на фронт. Перед этим, тетя Вера, спасая детей, отправила их с последними эшелонами в эвакуацию. Попали ребята в школу «трудновоспитуемых». С последним письмом из Ленинграда она успела сообщить номер эшелона и школы нам в Молотов, как в 1940 г. переименовали Пермь. (По какому случаю это произошло, непонятно – никакого отношения член ЦК к нашему городу не имел). Надо напомнить, что во время войны было создано одно важнейшее учреждение, значение которого невозможно переоценить. В городе Бугуруслане было организовано Всесоюзное Бюро эвакуации. Все сведения о перемещении гражданских лиц собирались там. Великие энтузиасты работали в этом бюро. Эти простые женщины заслуживают памятника на все времена как выдающиеся гуманисты. Они совершили настоящий подвиг. О них забыли, по обыкновению, но благодаря этой организации не потерялась целая огромная страна.

Мама через бюро отслеживала путь детей. Они ехали через Ярославль на пароходе. Их бомбили непрерывно, сколько раз душа у нас уходила в пятки. Гибла масса людей. Живы ли мальчики? Едут ли? Куда едут? Была большая путаница, но с ней разобрались. Сколько писем было отправлено в Бугуруслан, и ни одно не осталось без ответа. Наконец, нашлись в Сибири. Через тот же Бугуруслан мама оформила документы, чтобы поехать и забрать детей. Это тоже было на грани фантастики. Писем из Ленинграда не было. Официальной информации о блокаде не было никакой.

И тут произошла почти мистическая история. Эвакуированная дама, которую к нам поселили, любила погадать на картах. Зимним вечером 1941 года в лютый мороз в 40 градусов и при керосиновой лампе она раскинула карты, предложила маме погадать. Та фокусов не любила. Сначала отказалась, а потом махнула рукой – давайте. Дама пригляделась внимательно и сообщила, что кто-то близкий появился рядом и предстоит свидание. Поверить в это было очень трудно – какое может быть свидание в военное время? Для гражданских лиц в войну передвижение было крайне ограниченным.

– Ну, посмотрите сами, по картам выходит совсем скоро!

Не прошло и часа, как в дверь постучали. Вошла женщина и отрекомендовалась медсестрой из медпункта станции Пермь 2. Она сказала, что прибыл эшелон с эвакуированными из Ленинграда, там мамина сестра, она просит подъехать к ней родственников. От себя женщина добавила, чтобы прихватили какую-нибудь еду.

Мама собралась и бросилась бегом на вокзал – было неизвестно, сколько будет стоять поезд. Она успела. Это была тетя Вера в тяжелейшей степени дистрофии. Мама упрашивала ее остаться. Обещала привезти детей – все документы были готовы. Тетка не согласилась. Она ехала с мореходной школой в качестве бухгалтера туда же, где были мальчики, в г. Тару. Там они пробыли до прорыва блокады, а потом вернулись в Ленинград. Я хочу с бесконечной благодарностью вспомнить ту медсестру, которая в лютый холод поздним вечером поехала на трамвае в темном городе искать родственников умирающей незнакомки без твердой надежды успеть до отхода эшелона. Да она к тому же была на работе. Смогла бы выжить страна без таких людей?

Мне всегда было жаль, что братья не остались у нас. У них были большие проблемы со школой. Мальчики ушли в техникум (бывшее училище Штиглица), который тут же был преобразован в ремесленное училище. Старший брат стал краснодеревщиком, правда, обнаружил талант и работал на реставрации музеев. Однако среда сделала свое дело, и российская беда его не миновала. Он умер от рака, не дожив до пенсии, о которой так мечтал. Младший попал на отделение лепщиков-модельщиков, убедился, что в люльке висеть снаружи здания весьма некомфортно, и после армии пошел учиться. Кстати, из армии в эшелоне на этот раз встречала его я и тоже предлагала остаться, однако коренные ленинградцы в другом городе жить не могут. Вовка закончил операторское отделение ВГИКа, стал химиком (это теперь в фотографии основа – цифра, а тогда была сплошная химия), открывал химические заводы по Советскому Союзу и спас Пермь от очередной отравы («там Милка живет»), которой у нас и так выше крыши, за что ему большое спасибо.

Второй раз я попала в Ленинград, будучи студенткой 2го курса. Отец взял меня с собой в командировку в зимние каникулы. Прежде всего, меня поразила дорога. После Вологды по бокам железнодорожного пути были сплошные воронки от снарядов. Шел 1948 год. Следы войны встречались на каждом шагу. В городе тоже было изобилие маленьких скверов, как мне объяснили, на месте разбитых домов.

Мои родные жили на Лахтинской улице на Петроградской стороне. Они занимали двадцатиметровую комнату в четырехкомнатной коммуналке, где жили еще три семьи, и непонятно где ютилась мать-одиночка с ребенком, молодая деревенская девушка, которая подвергалась остракизму со стороны всех жильцов, включая «порядочных» родственников – алкоголиков с умственно отсталой девочкой – грозой всех соседей.

Пройдет много лет. Я приеду в командировку и зайду на Лахтинскую поискать моих переехавших родных, которые не обеспокоились сообщить мне новый адрес. Меня встретит та самая Нюша, которая как рыба об лед билась, не гнушаясь никакой работой, чтобы в одиночку поднять сына. Она дала мне адрес тетки и, смущаясь, сообщила, что её сын закончил институт, поступил в аспирантуру и пишет диссертацию. И такая радость была у нее на лице, что я от всего сердца похвалила ее за стойкость и мужество, а сыну пожелала всяческих успехов. Я знала, что ничего хорошего из детей ее гонителей не вышло.

Как и в большинстве коммуналок, в коридоре висело 4 счетчика, на кухне, в коридоре и в туалете по 4 лампочки, и упаси бог, если кто-то по незнанию (я, например) включал не ту. Уместно вспомнить, что электричество тогда стоило 4 копейки за киловатт. Посреди коридора стояла ванна. Такое расположение было обычным в дореволюционных квартирах. Я видела их и на кухне. Поскольку никто не желал заниматься обслуживанием ванны («для дяди»), то ею пользовались исключительно для хранения грязного белья. Это таило в себе большую опасность. Четырехлетнее дитя алкоголиков изнемогало от желания общественной деятельности, поэтому девица часто собирала все вещички и замачивала черное с белым вместе для дальнейшей стирки. Это было стихийным бедствием.

В кухне была единственная чугунная раковина, сохранившаяся с первой мировой войны, решетка ее сгнила, и ее много лет заменяла продырявленная гвоздем консервная банка. В этих условиях появившийся в квартире газ был принят, как теперь нанотехнология. Это произошло в начале 50х годов. Разделили каждой семье по конфорке, боже упаси зажечь чужую. А чтобы этого не случилось, ставили на огонь что попало, лишь бы место было занято.