Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Все, да не все! Сухая, жилистая, лет сорока жёнка вдруг приподнялась на локте, села, перевязала разрисованный ягодным соком платок и, завалившись на бок, оттолкнулась от земли, оторвав себя от возможности отдыха. Подхватив на ходу трёхлитровое ведёрко-набирушку, она направилась к ближайшей раде, которую при заходе на болото все проскочили мимо, стремясь найти самое-самое ягодное место. В таких кустарниковых радах ягод немного, но они особенно крупные, сочные. Услышав движение, подняли головы ещё две жёнки.

– Ну Милька и завистна! – протянула одна из них.

– Она с малечку така, – уточнила другая, и обе уважительно поглядели вслед торопливо удаляющейся Мильке.

Я удивилась:

– Кому ей завидовать, если у самой кузов до краёв набран?

Милькины подруги неодобрительно покосились в мою сторону:

– А мы, деушка, про завись-то и слова не обронили, не переиначивай!

– Но вы же сказали – завистна.

– Вот именно! Все люди от работы зависят: больше сделашь – больше достатку в доме. Только одним нать это «больше», а другим хватит того, что есть. Нашей Миле всегда нать больше всех, завистная она!

Потом уже, во время командировок по району, я обратила внимание, что такие завистные жёнки, которым не только больше, но и лучше всех надо, почти в каждом селе есть. У них одна приговорка – «я уж не люблю…», что не случайно, потому что «я уж люблю…» звучало бы как бахвальство, возвеличивание, а значит противопоставление себя другим. Они не подчёркивают свою исключительность, а отрицают возможность небрежного отношения к жизни, семье, дому. Если в поездке попадёшь «на постой» к такой хозяйке, только похвали её за чистоту ли в доме, ухоженный двор, вкусные пироги или заготовки на зиму, тут же услышишь: да, я уж не люблю, когда всё зарудело.., двор не метён.., пироги как подошва.., ягод на зиму одна кадушка. Такие и сами рассиживаться не любят, и другим дело найдут.

Кстати, и Ломоносов в «Кратком руководстве к красноречию» писал, что зависть зависти рознь. Он называл положительную зависть ревностью: «Зависти сродна есть ревность и разнится от ней в том, что завидующий желает, дабы другой не имел того или такого же добра, какого он желает или имеет, а ревнующий желает только, чтобы и себе получить такое же посильное добро, какое другой имеет. Посему ревность есть похвальна, а зависть, напротив того, за порок почитается» (сравни у Даля: завистный – ревностный).

Так что переводчики на современный язык ломоносовского письма, адресованного Шувалову, скорее всего, «переиначили» (вольно или невольно) текст, и характеристика «лихая и завистная» на самом деле может означать совсем другое: «хваткая, бойкая и старательная, усердная, ревностная», что, согласитесь, никак не синонимично оценке «злая и завистливая». Не была, думается, Ирина Семёновна плохой жёнкой, и не этот смысл вкладывал в свои слова Михаил Васильевич. Просто в 1730 году, перед уходом из дома, он был уже далёк от крестьянских дел, и необходимость участвовать в них, обиды мачехи на его «безделье» и гнев отца по этому поводу его крепко напрягали, о чём он и вспоминал в письме И.И. Шувалову в 1753 году.

О чём Ирина просила Бога?

Что нам ещё известно об этой Ирине? Совсем немногое, но весьма значимое. В сборнике статей, подготовленном Архгубстаткомом к 200-летию со дня рождения М.В. Ломоносова[102 - Ломоносовский сборник. Архангельск, 1911.], читаем, что 20 февраля 1731 года в доме Василия Дорофеевича Ломоносова собрались «на обед» девять женщин (плюс хозяйка). Все они подписались дать на строительство нового Дмитриевского храма на Курострове свою лепту – по пять-десять копеек. Сама хозяйка обязалась сделать самый большой взнос – дать денег на окончину, то есть на устройство застеклённого окна. Как отмечено в книге выборного церковного строителя Ивана Лопаткина, в церковное каменное строение Пресвятыя Богородицы обещанные средства в разное время ему были переданы. Сама же Ирина своё обещание поставить окончину выполнила «того же дня», то есть 20 февраля 1731 года.

Публикатор этих данных в Ломоносовском сборнике 1911 года Н.А. Голубцов из сего факта не делал никаких выводов. Однако позднее, видимо, уже при советской власти, неизвестно с чьей подачи стало считаться, что «собрание» в своём доме организовал и провёл Василий Ломоносов с целью сбора средств на строительство новой церкви. А потом и вообще стали утверждать, что в период строительства храма такие собрания неоднократно проходили в его доме. Так, газета «Холмогорская жизнь» 17 ноября 2006 года писала в статье «Ломоносов Василий Дорофеевич»: «До её [церкви] постройки в доме Ломоносова иногда собирались верующие местного прихода». На самом деле известно только об одном случае собрания в доме Василия Ломоносова. И это было собрание только женщин (ни одного мужского имени, в том числе имени самого Василия, в том списке жертвователей нет).

Зачем собрался этот «женсовет»: чтобы внести по несколько копеек на строительство храма? Деньги в семьях в те времена хранились обычно у хозяина; у жены могли быть только те самые 5-10 копеек, подаренных мужем или родственниками на ленты, дешёвые бусы, конфеты. В деле строительства храма эти гроши не играли большой роли, и для сбора их совсем не требовались проводить какие-то мероприятия. Так что же это было за «собрание»?

Если его инициатором не был никак не обозначенный в этом деле Василий, то, значит, Ирина сама пригласила в свой дом подруг, причём, похоже, в отсутствие мужа. Какую тайну могли обсуждать между собой женщины? То, что обсуждение этой тайны было подкреплено оформлением списка денежных взносов в пользу церкви, говорит о том, что имел место коллективный обет (обещание, данное Богу, что-то сделать для Него для того, чтобы заручиться Его милостью, благосклонностью и благословением). За кого просили женщины? Очевидно, за ту, что собрала их и обещала Богу по обету самую большую сумму, то есть за Ирину.

А что могла просить у Бога женщина, имеющая мужа, дом, достаток в этом доме; чего ей не хватало? Ответ очевиден – ребёнка! Однако это может быть тайной лишь в том случае, если ребёнок уж «завязался», но он – не от мужа. Ирина прожила с Василием шесть лет в бесплодном браке. Ребёнка от своего предыдущего брака он не признал родным, признает ли этого? Как сельское общество отреагирует на новость о беременности Ирины, что скажут её подруги?

Скорее всего, она и собрала их в своём доме, чтобы узнать: помогут ли они ей в борьбе за право стать матерью, защитят ли от слухов и пересудов, а, может, и от мужниного гнева? То, что у неё оказалось столько подруг и то, что эти подруги не только поддержали её в решении иметь ребёнка, но и выступили ходатаями за неё и её дитя перед Богом, дав обет отдать все деньги, что у них были, на строительство храма, чтобы роды были успешными, очень хорошо характеризует Ирину Семёновну: за ягарму вряд ли бы кто подписался.

Но от кого могла забеременеть Ирина? Этот вопрос должен быть принципиальным для её подруг. Если от кого-то из своих, куростровских, вряд ли бы они были столь добры к ней, поскольку речь могла идти об отцовстве чьего-то мужа, сына, брата, свата… Судя по их положительной реакции на новость, отец будущего ребёнка был или чужак, или кто-то из своих, решивших навсегда покинуть родные места. Напомним ещё раз – «собрание» проходило, как зафиксировано в обетной расписке, 20 февраля 1731 года. Женщина обычно точно узнаёт о своей беременности месяца через два от зачатия; значит «грех» Ирины случился в декабре 1730 года.

Возможно, в это время с Курострова навсегда уехали несколько мужчин детородного возраста. Но среди них точно был пасынок Ирины – молодой, здоровый, красивый, умный, ничем и никем не обременённый 19-летний Михайло. И разница в возрасте у них не такая уж большая (вспомним, что Ирина – сестра Петра Корельского, друга и сверстника Михайлы). Поставьте себя на место Ирины: ей лет 25-28, то есть возможность иметь ребёнка уменьшается уже не с каждым годом, а с каждым месяцем; 50-летний муж, похоже, бесплоден, любовника нет и не предвидится; пасынок чтит отца и сторонится мачехи. Но ей и нужна-то всего одна ночь!

Такая ночь в её жизни, как мы думаем, была, когда Михайло приезжал из монастыря на Куростров за паспортом в последние дни пребывания в родном краю, о чём мы говорили ранее. И ночь эта дала свои плоды: Ирина выносила и родила здоровую девочку, о чём просила Бога. Подруги и сама она выполнили обет – по списку все внесли обещанные деньги на строительство церкви.

Когда именно родилась Мария – точно не известно, нет никаких документов, зафиксировавших это событие, но в рамках нашего предположения сие должно было случиться в сентябре – октябре 1731 года. Это вполне совпадает с примерной датой её рождения, которая дошла до нас от её потомков из глубины времён, – около 1732 года (то есть в конце 1731 года), что зафиксировано в ряде работ, посвящённых М.В. Ломоносову, где Мария фигурирует как его ближайшая родственница. Однако несколько лет назад в метрических книгах, находящихся в ГААО, была обнаружена запись о смерти Марии Васильевны Головиной в возрасте 75 лет после длительной тяжёлой болезни 25-26 октября 1807 года. И чему теперь верить: официальному документу или какому-то неясному преданию?

Ответ не так прост, как кажется, именно по причине того, что примерная дата рождения обозначена не как «в конце 1731 года», а как «около 1732», что, по большом счёту, одно и то же, но в нашем случае могло иметь разные последствия. Например, когда Мария в 1807 году умерла, сельский священник со слов родственников записал дату её смерти в метрическую книгу и уточнил: на котором году жизни умерла? Родственники замялись: она, мол, давно болела, года уже не считала, но про себя всегда говорила, что родилась около 1732 года. Батюшка так и дописал.

Но метрические книги заполнялись в двух экземплярах: первый оставался в церкви, а для губернского архива обязательно делалась копия. В конце каждого месяца кто-нибудь из причта переносил данные из одной книги в другую по определённому шаблону. Увидев запись «р. ок. 1732», причетник автоматически вычел 1732 из 1807 и, получив итог, записал, что было покойнице 75 лет.

Конечно, это только наше предположение, но попробуйте как бы невзначай, между делом, предложить решить эту задачку своим знакомым. Уверена, потому что проверила это несколько раз: большинство выдаст «на автомате», не задумываясь, те же 75 лет. Но если исходным будет «в конце 1731 года», равное по смыслу, но не по форме «около 1732 года», то в результате получим 74 года. Причетнику некогда было задумываться, и он записал то, что у него получилось.

Как именно умерла Ирина – мать Марии – неизвестно: от послеродовых осложнений или, что столь же вероятно, от кулаков мужа, как и следует из местных преданий, о которых мы вспоминали выше. Можно вполне представить, что тогда произошло в их семье. Василий, вернувшись с промысла, который заканчивался в сентябре, должен был ещё какое-то время жить в Архангельске, чтобы продать выловленную рыбу на начинавшейся обычно в это время осенней ярмарке. А после этого грех было не погулять с городскими родственниками, у которых обычно останавливался на постой.

Очевидно, только в октябре – начале ноября 1731 года он отправился домой на Куростров после полугодового отсутствия. И застал здесь неприятно поразившую его картину: жена кормила грудью младенца. Далее должен был последовать примерно такой диалог:

– Что это?

– Робятёнок.

– Чей?

– Мой.

Не отошедший ещё от городской гулянки, оскорблённый в своих лучших чувствах, с которыми ехал домой, согревая за пазухой подарки жене, Василий вполне мог дать волю кулакам. А утром в раскаянии бухнулся на колени, уткнулся жене в подол:

– Прости меня, ирода, прости Христа ради! Да ведь и ты хороша – такое учудила. Пошто не сказала-то ничего? Обговорили бы прежде, тако разве бы случилось? Я ведь никогда на тебя руку не подымал, сама знашь.

Ирина покачала головой:

– Нет, мог и тогда, когда я на сносях ходила, побить как ноне, я ведь твой норов уже вызнала. Кого бы я родила опосля твоих кулаков? Нет уж, дитё ни в чём не грешно, я согрешила, мне и ответ держать. Бог даст, обойдётся, отживусь.

Не обошлось. Видать, что-то внутри повредил ей Василий, и теперь Ирина умирала, несмотря на все старания мужа поднять её на ноги. С каждым днём она становилась всё слабее и всё настойчивее просила Василия отвезти её в Матигоры, к родным, всё чаще заговаривала о дочери:

– Тебе робятёночек не нужен, да и не выходишь ты его. А мати моя выходит, я упрошу. Она Марьюшку мою вытяпкает, вези нас к ней!

Но Василий всё тянул, непонятно на что надеясь, а может, просто ждал, когда у жены сойдут синяки – как показать её, побитую, людям? И дождался: уже в новом году, когда и следы побоев совсем исчезли на её исхудавшем теле, Ирина впала в беспамятство. Только тогда бросился он запрягать коня. Матигоры – в семи километрах от Курострова, быстро домчал, ещё дышала жена, но уже ничего и никому не могла рассказать о его страшном грехе.

Василию тогда только-только за 50 перевалило. Для крепкого мужчины – не возраст. Правда, по церковным канонам жениться больше трёх раз нельзя. Но это, если ты православный никонианин. А если старообрядец – приводи в дом столько женщин, сколько прокормишь. Да и православному с ребёнком на руках общество вполне бы простило грех неосвящённого церковью союза. Тем более что государством это не запрещалось. Как писал М.В. Ломоносов И.И. Шувалову в уже цитированном нами письме «О размножении русского народа»: «Хотя больше одной жены вдруг иметь в нашем законе не позволяется, однако четвёртая после третьей смерти в наших узаконениях не заказана».

Но Василий не мог больше никого привести в свой дом. Думается, он Ирину, молодую, красивую, работящую, по-настоящему любил. И потеря её была для него невосполнимой. Он бы рано или поздно простил ей ребёнка, и они вместе растили бы девочку, но теперь это чужое дитя стало для него напоминанием о его горе, грехе, укором на всю оставшуюся жизнь. И он отдал заморённую умирающей матерью малышку, которой тогда нужны были прежде всего уход и вскармливание, в семью родичей Ирины. Ни он, ни они не знали точную дату рождения Марии, да и определить по её состоянию не могли, потому и округлили «около 1732».

Но если это не так, если Мария – его дочь, за что же он её потом наследства лишил? Ведь когда распродавал своё имение, девочке уже почти десять лет было – готовая хозяйка в доме; впереди спокойная старость в кругу семьи дочери. Нет, надо всё сломать. Зачем?

А зачем Михайло, вернувшись из-за моря, решил установить связь с совершенно чужим и даже чуждым ему ребёнком, рождённым якобы ненавистной ему, «злой и завистливой» бабой, выжившей парня из родного дома? Или Мария сама, уже большенькая, разыскала через каких-нибудь знакомых его адрес в Петербурге и написала расплывающимися корявыми буквами: «Здравствуйте, братец! Пишет вам ваша сестрица Мария. Во-первых строках…». Что она могла написать ему, и что он, запредельно занятый взрослый человек, мог ответить незнакомому ребёнку?

И не потому ли исследователи так старательно «хоронят» Ивана, что не могут объяснить выбор Ломоносова? Почему ему была интересна незнакомая «сестра» и совершенно неинтересен брат, которому в год ухода Михайлы из родных мест должно быть уже семь лет, а в год его возвращения из Германии – 17!

Матрёна

Историки не знают доподлинно, встречались ли братья во взрослой жизни, поддерживали ли друг с другом какие-то отношения… А вот переписка Марии и Михаила Васильевича, как известно, длилась четверть века, хотя они, повторимся, никогда не виделись. Могли ли только письма сделать, в конце концов, их очень близкими друг другу людьми? До такой степени близкими, что Мария в начале 1762 года, будучи беременной (в том году родился последний ребёнок в семье Головиных – Пётр) и, имея на руках двух малышей-погодков пяти (Анна) и шести (Михаил) лет, отправила зачем-то к «братцу» старшую дочь – 12-летнюю Матрёну. В этом возрасте девочка – готовая нянька младшим детям, за которыми ещё нужен, как говорится, глаз да глаз. Любая мать, зная, что такое маленькие дети, ужаснётся: зачем Мария пошла на такой шаг, зачем отправила от себя дочь?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно посмотреть по летописи жизни и творчества М.В. Ломоносова, не происходило ли в его жизни в этот период что-то такое, что заставило Марию пойти на эту жертву? Оказывается, происходило: в конце 1761 года, 25 декабря, умерла Елизавета Петровна, по нашей версии – единокровная сестра Михаила Васильевича. Если бы эта версия была «примитивной выдумкой» и почившая в бозе императрица была ему чужим человеком, можно не сомневаться, что учёный погоревал бы со всей страной о её безвременной кончине (а может быть, даже несколько дольше, чем другие, поскольку к нему она была нередко добра и «податлива»), да и только. Но получилось всё значительно хуже.

Он принимал непосредственное участие в организации её похорон: почему-то именно его ввели в состав «печальной комиссии» и назначили «маршалом (главным распорядителем при подготовке к похоронам. – Л.Д.) при корпусе Академии наук, Московского университета, Академии художеств и членов, профессоров и служителей не ниже секретаря». Похороны состоялись 5 февраля. Наверное, ему уже тогда было плохо от всех этих переживаний, а 21 февраля он совсем слёг.

Главная проблема – ноги. Врачи говорят, что такое бывает в стрессовых ситуациях: появляется боль и ходить становится трудно, так как высокая концентрация гормонов стресса в организме может вызвать сильное воспаление, что усугубляет уже имеющиеся заболевания, в том числе такие, как артрит. Даже в современных условиях в подобных случаях расстройств психосоматических последствий не всегда удаётся сразу помочь человеку. Приходится ждать, когда утихнет душевная боль, пытаться снять стресс положительными эмоциями, а боль – массажем, который является одним из самых распространённых и результативных методов комплексного лечения при полиартрите.

Сообщая в очередном письме Марии о смерти императрицы, Ломоносов вполне мог упомянуть и о своём самочувствии. Мария, как известно, была знахаркой и знала, как надо справляться с подобными состояниями, возникающими на фоне сильных переживаний. Но сама она, в теперешнем её положении, ничем не могла помочь любимому родственнику. Поэтому, видимо, и отправила к нему Матрёну. Девочка приехала в Петербург по зимнику, скорее всего, в конце марта – начале апреля 1762 года.