Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Странное письмо

Среди «загадок Ломоносова» есть одна, связанная с его письмом архиепископу Архангелогородскому и Холмогорскому Варсонофию от 19 ноября 1747 года. Небольшое по содержанию, оно было вложено в книгу «Вольфианская экспериментальная физика» (краткое изложение «Экспериментальной физики» Х. Вольфа в переводе на русский язык, выполненное Ломоносовым как учебное пособие и изданное в 1746 году).

Текст письма таков: «Преосвященнейший владыко, милостивый государь! Хотя я не имел чести вашему преосвященству служить персонально, но, однако, те благодеяния, которые ваше преосвященство покойному отцу моему показывать изволили, понуждают меня, чтоб я хотя письменно вашему преосвященству нижайший мой поклон отдал. Приятное воспоминание моего отечества никогда не проходит без представления особы вашего преосвященства, яко архипастыря оных словесных овец, между которыми я имею некоторых одной крови. В знак моего к вашему преосвященству усердия имею прислать книжицу моих трудов. Я бы весьма желал купно сообщить и календарь на будущий 1747-й год, однако оный ещё в две недели и больше готов не будет. А как оный только напечатается, то неотменно имею честь послать к вашему преосвященству на первой почте. В прочем, прося вашего архипастырского благословения, со всяким почтением пребываю вашего преосвященства всепокорнейший слуга Михайло Ломоносов. В Санктпетербурге ноября 19-го дня 1747 года».

Тут мы видим, что в письме допущена какая-то путаница: календарь на 1747 год никак не может печататься в конце того же года. Значит, или письмо было отправлено в 1746 году, или календарь печатался на 1748 год, или путаница сделана специально, а послание – своего рода шарада автора, который рассчитывает на то, что получатель письма сможет её разгадать. Непонятно также, почему Ломоносов благодарит Варсонофия (если дело происходит в конце 1747 года) спустя семь лет после смерти Василия Дорофеевича (погиб, говорят, в начале 1741 года) и более чем через год после выхода книги в свет?

Удивляет, что Михаил Васильевич никак не объясняет, что стало побудительным мотивом его послания. Более того, автор письма не сообщает своему адресату ни кто он сам, ни кто его отец и за что конкретно следовало благодарить Варсонофия. И почему Михаил Васильевич решил поблагодарить архипастыря вузовским, скажем так, учебником по физике, а также светским календарём? Было бы, наверное, логичнее прислать ему в знак благодарности икону или какое-то новое издание жития святых. Но, с другой стороны, занимался же предшественник Варсанофия архиепископ Афанасий астрономическими наблюдениями. Поэтому давайте познакомимся с Варсонофием поближе, – вдруг он был на досуге самодеятельным физиком-экспериментатором?

Строгий пастырь Варсонофий

В миру его звали Василий Арефьевич Щеныков; родился в 1694 году в Орле. Происхождением – из военного сословия, образование получил в Москве. В 1714 году принял монашеский постриг в Соловецком монастыре и рукоположен в иеромонаха. В 1717 году, находясь по делам в Санкт-Петербурге, попал в поле зрения Петра I, который уже тогда был твёрдо убеждён, что монахами в монастырях могут быть только вдовые лица духовного звания и отставные солдаты; молодые же мужчины должны служить стране (в 1724 году царь даже подписал, как мы уже говорили, специальный указ по этому поводу).

Варсонофий, скорее всего, против своей воли был оставлен царём в Александро-Невском монастыре, в котором «все монашествующия лица довольно известны государю», и затем назначен, после ознакомления с кругом обязанностей, первым в истории России флотским обер-иеромонахом (должность введена Петром I при подготовке Морского устава, который окончательно утверждён им в 1720 году). Принимал участие в морских сражениях со шведами на кораблях «Арендаль» и «Ингерманланд».

Видимо, Варсонофий хорошо справился с поставленными перед ним задачами по организации на флоте службы иеромонахов, поскольку в 1720 году, после кончины одного за другим нескольких настоятелей Соловецкого монастыря, ему было разрешено вернуться на Соловки «с повышением» – он был произведён архимандритом монастыря. Характером новый настоятель, прошедший суровую морскую школу, оказался крут, был строг к подведомственному духовенству. Его строгость, при плохом исполнении распоряжений или их задержке, доходила до жестокости. Некоторые случаи рукоприкладства и неоправданной гневливости были столь вопиющи, что это дошло до Синода, который вынужден был адресовать ему совет «с подчинёнными своими поступать без всякого гнева, духом кротости». Первенствовавший в июле 1742 года в Синоде архиепископ Амвросий (Юшкевич) пенял Варсонофию в своём послании: «Ваше Преосвященство… пошли. Дорогою жестокости безмерной, к разорению Церкви Христовой следующею, от чего многие, оставив церкви, бежать от вас рады бы».

Как настоятель монастыря Варсонофий часто судился: против него выдвигались обвинения в использовании в качестве рабочей силы дезертиров, в препятствии «сыску руд» на монастырских территориях, строительстве староманерных судов… Он был заподозрен в хищении монастырских средств в крупных размерах, отрешён от управления монастырём, затем решением Синода возвращён на прежнее место, но оставлен под подозрением в уничтожении монастырских приходно-расходных книг. Однако ему многое как-то сходило с рук. Возможно, потому, что вообще-то его действия были в конечном итоге направлены не на личное обогащение, а на выживание монастыря в то непростое для церкви время.

В 1740 году, после отправления двухгодичной чреды священнослужения при Высочайшем дворе в Санкт-Петербурге, Варсонофий был хиротонисан во епископа Архангелогородского и Холмогорского, через полгода возведён в сан архиепископа. Прибыв в Холмогоры, 47-летний архипастырь поселился в построенном ещё первым холмогорским архиепископом Афанасием большом, достаточно обжитом и намоленном Архиерейском доме, который с 1691 года в течение полувека служил и жилищем местных архиереев. Здесь он надеялся, очевидно, спокойно провести остаток дней своей жизни. Однако в 1744 году дом был изъят в казённое ведомство.

Писатель С.В. Максимов в книге «Год на Севере» пишет об этом так: «26-го октября вечером, когда архиерей Варсонофий в своей крестовой церкви служил вечерню, является в алтаре дворцовый офицер с приказанием, чтобы епископ немедленно очистил свой дом и выехал бы в другой. Варсонофий противился, указывал на краткость срока, на невозможность найти удобное помещение в бедном городке; но пристав именем царским приказал архиерею молчать и немедленно же приступить к исполнению его требования. Варсонофий перешёл жить в деревянный дом за озером, построенный им для лета». Этот летний домик за Михеевским озером был тем, что мы сейчас называем дачей, и для зимнего проживания, конечно, совсем не годился, но пришлось подчиниться.

Позднее Варсонофий восстановил в Холмогорах Спасскую Новоприлуцкую (Козьеручьевскую) пустынь, превратив её в новую архиерейскую резиденцию, построил здесь храм, архиерейские и монашеские кельи. В период его правления были построены также Кузнечевская Троицкая и Боровская Успенская церкви в Архангельске. Но характер пережившего унижение архипастыря, видимо, окончательно испортился. Не случайно он остался в истории епархии суровым и своевольным духовным администратором, «особо озабоченным укреплением авторитета архиерейской кафедры», а также человеком, «твёрдо требовавшим почтительного отношения к архиерейскому сану от кого бы то ни было, в том числе и от светских чиновников». Неудивительно, после столь унизительного изгнания из обжитого дома.

Вопреки утверждениям некоторых исследователей, что Варсонофий якобы вёл жёсткую борьбу с раскольниками, он, похоже, относился к ним достаточно толерантно, лишь изредка жалуясь в Синод на конкурентов – Выго-Лексинское общинножительство, активно распространявшее своё учение среди крестьян. Известно, что в 1722 году его обвиняли в потакании расколу путём передачи приверженцам древлеправославия книг «старого письма» из библиотеки Соловецкого монастыря. В 1735 году он благословил некоего Ивана Горлова «для сыскания на Выгу сребренному делу мастера, который бы изготовил ризу к образу Иоанна Предтечи в кемской Успенской церкви». В инструкции Варсонофия для воинской команды Архангелогородской канцелярии предписывалось осторожное и мягкое обращение с раскольниками, чтобы не допустить «гари». Однако в декабре 1746 года несчастье всё же случилось: около 100 крестьян Топецкой, Кургоминской, Конецгорской волостей, несмотря на уговоры записаться в двойной оклад, сожгли себя, увлечённые старообрядческим проповедником З. Венедиктовым.

В период архипастырского служения Варсонофия правительство страны усиленно привлекало в Россию учёных людей из Украины с целью развития просвещения. Но он старался не допускать их на свою территорию, имея собственное мнение по этому вопросу и утверждая, что «школам в здешней скудной епархии быть не надлежит». Однако малограмотность детей духовенства рассматривал как серьёзную проблему. Ежегодно устраивал в Холмогорах экзамен для сыновей и внуков священников, дьяконов и пономарей, после чего все малограмотные рассылались для обучения по мужским монастырям епархии. Освобождение из монастыря разрешалось только после повторного экзамена в архиерейском доме.

Принудительному обучению подвергались и малограмотные церковнослужители, которых предварительно наказывали плетьми за то, что скрывали свою неучёность ранее. Сосланные для обучения в монастыри, они вынуждены были вести там жизнь послушников, выполняя в свободное от учёбы время тяжёлые физические работы. В результате потребность в принудительном монастырском обучении на Севере России во второй половине 18 века исчезла.

Насколько был образован сам Варсонофий, сведений нет, но, судя по его деятельности на архиепископском посту, ни науки, ни искусства его особо не интересовали. Каких-либо литературных трудов, библиотеки, собрания икон или коллекции произведений искусства он после себя не оставил и никакими физическими, а равно прочими экспериментами не увлекался. Так что же связывало с ним Ломоносова? До нашего времени дошло всего одно, процитированное выше, письмо учёного Варсонофию. Давайте перечитаем его ещё раз как бы вместе с архиепископом.

Попытка дешифровки письма

Уже первая фраза обращает на себя внимание своей необычностью. Даже если люди давно и близко знакомы, в начале своих посланий друг другу они обычно оговаривают причину их написания в конкретном случае: соскучился, накопилось много новостей, что-то вспомнил, выполняю обещание и т.д. Если переписка носит эпизодический характер, человек напоминает о себе: обращается к вам ваш ученик, случайный знакомый, прихожанин… по такому-то вопросу. Ломоносов же начинает это своё послание без всяких объяснений: «Хотя я не имел чести вашему преосвященству служить персонально, но однако те благодеяния, которые ваше преосвященство покойному отцу моему показывать изволили, понуждают меня, чтоб я хотя письменно вашему преосвященству нижайший мой поклон отдал».

Как бы вы поняли всё это на месте Варсонофия, если бы не были знакомы с автором письма? А если бы были знакомы, то, наверняка, озаботились бы мыслью: не приключилось ли с человеком чего нехорошего, раз он через столько лет «хвосты подчищать» начал, раздавая поклоны неизвестно за что?

Но, может, у Михаила Васильевича был такой стиль обращения к адресатам своих писем? Нет, если посмотреть его переписку, можно увидеть, что в начале каждого своего послания учёный чётко объясняет причину, заставившую его взяться за перо. Вот прошение на имя императрицы об увольнении от службы: «Всепресветлейшая, державнейшая, великая государыня императрица Екатерина Алексеевна, самодержица всероссийская, государыня всемилостивейшая. Бьет челом коллежский советник Михайло Васильев сын Ломоносов, а в чем мое прошение, тому следуют пункты…». А вот письмо Г.Н. Теплову от 30 января 1761 года: «Неоднократно писал я к его сиятельству и к вашему высокородию от истинного усердия к расширению наук в отечестве… Однако…». И в других письмах разным адресатам так же: «Причиной столь длительного перерыва в нашей переписке было сперва то обстоятельство, которое заставило…», «Полученное от вашего превосходительства милостивое письмо с радостию прочитал и уведал…», «Получив от вашего превосходительства милостивый свыше моих заслуг в прочем на мое письмо ответ, только о том сожалею, что…» и так далее.

Кроме того, создаётся впечатление, что первое предложение рассматриваемого нами письма построено по типу «в огороде бузина…». Ведь неслужение архиепископу персонально, и желание поблагодарить его за какие-то благодеяния (добрые дела, помощь), оказанные отцу, – совершенно не связанные между собой обстоятельства. При обычном прочтении первая часть этого предложения выглядит излишней, тем более что не может быть искренней благодарность через оговорку «хотя».

Ещё вопрос: за какой помощью мог обратиться к новопоставленному архиепископу (то есть никонианину) Василий Дорофеевич – человек, воспитанный, как мы уже говорили, в крайнем староверии? Или речь идёт о другом отце – Петре I, который, в контексте нашего исследования, является настоящим родителем Ломоносова? Ему Варсонофий действительно помог в организации духовного началия на создаваемом царём русском военном флоте, что было очень значимо на тот момент.

Если Михаил Васильевич имел в виду отца-крестьянина, то следовало бы, вероятно, напомнить архиерею, о каком именно человеке идёт речь и какое благодеяние ему было оказано много лет назад. Ведь даже если бы Варсонофий имел выдающуюся память, он, как истинный христианин, должен был забыть о своём благодеянии тотчас же, как только его совершил. Но если речь шла об отце-царе и Варсонофию было известно, что Михайло Ломоносов с Курострова – царский сын (например, из бумаг внезапно ушедшего из жизни предшественника Варнавы или на исповеди от «всё знающих» прихожан, недаром же до наших дней сохранились об этом предания), то, конечно, тут можно было обойтись и без «вступлений».

Однако тогда текст письма Ломоносова должен быть, по понятным причинам, иносказательным. При этом самым трудным для понимания, на мой взгляд, является первое предложение. Я его «перевела» так: «Хотя вы, ваше преосвященство, – православный архиерей, а я воспитывался староверами и по этой причине не мог быть прихожанином возглавляемой вами церкви, участвовать в её духовной и общественной жизни и деятельности, мы не чужие друг другу люди, так как вы лично служили моему покойному отцу, за что я вам благодарен. Теперь и я понужден просить вас и, надеюсь, вы исполните мою просьбу».

Суть этой просьбы надо искать, видимо, в следующем предложении. Прочитаем его внимательно ещё раз: «Приятное воспоминание моего отечества никогда не проходит без представления особы вашего преосвященства, яко архипастыря оных словесных овец, между которыми я имею некоторых одной крови». При обычном прочтении можно подумать, что Ломоносов здесь просто вспоминает свою малую родину, свою родню, земляков, их архиерея.

Но дело в том, что к этому времени, кроме не признанной их как бы общим отцом Василием Марии, бывшей ещё подростком, родственников у него, как бы крестьянского сына, на родине уже не осталось. Василий, а также Лука, Матрёна, Пелагея, все их сыновья, а, возможно, и дочери уже умерли, о других Ломоносовых сведений нет. Но если рассматривать его как сына Петра I, то да, были,– заключённые в архиерейском доме дети его двоюродной племянницы Анны Леопольдовны (сама она к тому времени уже умерла). Они содержались здесь строго секретно, но по причинам, уже рассмотренным нами выше, Ломоносову было известно, что они находятся на его малой родине. Поэтому их судьба и, прежде всего, судьба внучатого племянника, свергнутого императора Иоанна Антоновича, не могла не волновать Михаила Васильевича. Ведь ещё совсем недавно он приветствовал его своей одой, «которую в торжественный праздник высокого рождения всепресветлейшего державнейшего великого государя Иоанна Третиего, императора и самодержца всероссийского, 1741 года августа 12 дня веселящаяся Россия произносит».

В рассматриваемом предложении обращает на себя особое внимание ныне устаревшее слово «оных». В данном контексте оно может пониматься так: я вспоминаю вас как архипастыря тех словесных овец, среди которых имею кровных родственников. Однако чаще всего это слово употреблялось при указании на уже упомянутый предмет и соответствовало по значению словам: выше- или ранее упомянутый, выше- или ранее названный. Но выше в письме ни о каких «овцах» не говорится, значит, речь о них была когда-то ранее и, скорее всего,– при личной встрече. То есть Ломоносов явно намекает здесь на какие-то известные только им и уже обсуждённые обстоятельства.

Возможно, такая встреча и разговор на опасную тему были инициированы самим архиепископом, искавшим после выселения из архиерейского дома заступничества в столице у сильных мира сего для себя и тех несчастных людей, которых заперли в его доме. И если архиепископ знал, кто есть на самом деле академик Ломоносов, то среди тех, к кому он обращался, Михаил Васильевич обязательно должен быть.

В своём письме Ломоносов говорит, что представляет (вспоминает) Варсонофия как архипастыря «словесных [наделённых даром речи] овец», то есть кротких, послушных архиепископу прихожан. Но Варсонофий занял этот пост через десять лет после «побега» Ломоносова в Москву, и поэтому Михаил Васильевич не мог вспоминать его в этой роли. Тогда о чём идёт речь?

Во время своего исследования я достаточно внимательно познакомилась с творчеством М.В. Ломоносова (ранее знала только расхожие цитатные отрывки) и обратила внимание на то, как часто он использовал в своих произведениях приём аллюзии, отсылая читателей к библейским сказаниям, трудам выдающихся отцов церкви, мифам.

В «архипастыре словесных овец» мне тоже увиделась аллюзия. И недаром: оказывается, именно так верующие называют святителя Спиридона Тримифунтского – чудотворца, жившего в конце III века на острове Кипр. День его памяти ныне празднуется Православной церковью 25 декабря, а по старому стилю – 12 декабря. И если учёный и архиепископ ранее действительно заинтересованно и откровенно обсуждали тему секретных холмогорских узников, то Варсонофий должен был знать, что именно 12 декабря 1741 года Брауншвейгское семейство выслали из столицы и начался их жертвенный «путь на Голгофу». Получается, что этот отчётливый намёк на известную в истории церкви дату иносказательно оформляет главный секрет письма: речь идёт о свергнутом младенце-императоре и членах его семьи.

Вы думаете, что это не так? Что Ломоносов действительно видел своих почти поголовно сочувствующих расколу земляков в образе «словесных овец», ведомых никонианским архипастырем Варсонофием? Если бы он вкладывал в письмо этот смысл, то, скорее, написал бы: заблудших овец, каковыми раскольники и сочувствующие им являлись тогда в глазах православной церкви.

Нет, похоже, не о них он здесь говорит, а о настоящих жертвенных овцах – Брауншвейгском семействе, запертом в архиерейском доме в Холмогорах. Овца, являвшаяся жертвенным животным у древнееврейского народа, во все времена символизирует собой покорность, кротость и смирение перед судьбой, перед Богом. Именно эти качества проявила в беде правительница Анна Леопольдовна, по нашей версии,– родственница Ломоносова по крови. Её «заклание» уже произошло: весной 1746 года бывшая правительница умерла, оставив малолетних детей на беспомощного мужа.

Известно, что правительство сделало официальное извещение о смерти Анны Леопольдовны, в котором она была названа лишь «благоверною принцессою Анною Брауншвейг-Люнебургской». Извещение могло быть опубликовано в единственной в то время в России газете «Ведомости», которая выходила порой всего несколько раз в год мизерным тиражом от 30 (1724 г.) экземпляров до тысячи. Поэтому, скорее всего, информация о кончине правительницы была дана в календаре «Месяцеслов исторический» – самом массовом (до 10 тысяч экземпляров) издании того времени, выходившем ежегодно под эгидой Академии наук. Календарь на 1747 год (известно, что Ломоносов принимал участие в подготовке его к печати) вышел в декабре 1746 года. А Михаил Васильевич писал своё письмо в ноябре того же года (описка в дате отправки письма была, вероятнее всего, намеренной, чтобы запутать возможных перлюстраторов); временной разрыв между этими событиями и составляет две-три недели, на которые есть намёк в письме.

Как родственник Анны Леопольдовны и как человек, невольно причастный к заточению её и всего Брауншвейгского семейства именно в Холмогорах, Ломоносов, вычитывая текст статьи о кончине Анны Леопольдовны во время подготовки календаря к печати, захотел, наверное, узнать причину несчастья, а также любые другие сведения о её семье, о возможности хоть как-то помочь несчастным «овцам». Предполагая, что именно архиепископ должен был исповедовать бывшую правительницу России перед смертью, Ломоносов и обратился к нему, который мог обладать интересующей его информацией.

Михаил Васильевич, видимо, даже подумать не мог, что Архангелогородский и Холмогорский архиепископ Варсонофий не только не исповедовал секретную узницу, но и никогда не был допущен за высокий забор, которым окружили теперь его бывшую резиденцию. Там, за забором, вместе с обслугой безвыходно жил на положении того же узника и исправлял службу Божию иеромонах Иларион Попов, который допускался до «известных особ» только в исключительных случаях и то по разрешению императрицы Елизаветы Петровны. Так, когда Иоанн серьёзно заболел оспой и корью одновременно, Елизавета Петровна на запрос коменданта, можно ли допустить к мальчику врача, ответила, что допустить можно только монаха и только в последний час.

В последний же час жизни Анны Леопольдовны, 7 марта 1746 года, монах был допущен и к бывшей правительнице. При этом у него была отобрана подписка: «.призван был я к незнакомой особе для отправления родительских молитв. и ни с кем об оном мне не говорить под опасением отнятия чести и лишения живота» (и это при том, что смертная казнь при Елизавете Петровне, вроде бы, не применялась). Этого не знали тогда ни Варсонофий, ни Ломоносов.

Но Варсонофий был единственным, с кем Ломоносов мог говорить на эту тему, поскольку, как мы предположили, исходя из рассматриваемого нами письма, преосвященный два года назад, когда был изгнан из Архиерейского дома, приезжал в Петербург за помощью. Варсонофий не понимал причины случившегося, не знал, надолго ли заняли привезённые люди его обитель, и сможет ли он когда-нибудь вернуться туда. Но даже в Синоде с ним отказывались говорить по этому поводу, ссылаясь на то, что ничего о том не ведают. И тогда он вспомнил холмогорские байки о том, что одна из местных девиц родила от царя Петра сына; сейчас он большой человек, кровный брат самой императрицы.

Варсонофий нашёл в столице земляка своих прихожан и тот не выгнал его, когда гость сказал, кто он и зачем пришёл. Преосвященный оказался первым и, наверное, единственным в жизни Ломоносова человеком «со стороны», который назвал его сыном Петра Великого, и это открыло не только двери дома, но и сердце, душу Михайлы. Ведь во всём Петербурге не было ни одного священника, которому он мог бы исповедаться, ни одного человека, с кем мог поговорить о тайне своего рождения, рассказать о том, как его мучает грех его родителей, который он воспринимает порой как и свой грех тоже, о матери, которую любит, несмотря ни на что, об отце которого боготворит, хотя ни её, ни его давно уже нет на этом свете.

Они проговорили весь день, полностью открывшись друг другу, и расстались как друзья. Ломоносов облегчил душу, Варсонофий получил ответы на свои вопросы. Вернувшись в Холмогоры, он, как мы уже говорили, завёл новый дом, занялся строительством новых церквей и почти забыл о своей опасной поездке в Петербург. И вдруг это письмо, которое нам кажется странным. Но он всё понял.

Мог ли Ломоносов открыто доверить свои вопросы бумаге? Однозначно – нет, потому что даже произносить имена брауншвейгцев было нельзя. Тем более не мог он задать Варсонофию интересующие его вопросы после недавних похорон Анны Леопольдовны, тело которой не скоро привезли в столицу из далёких Холмогор. Этот интерес «по свежим следам» мог быть правильно истолкован, что вызвало бы предсказуемые последствия. А для письма (даже зашифрованного) нужен был достаточно серьёзный информационный повод, и лучше не один, чтобы адресат (и только он!) мог увязать различные события и даты в единое целое и понять, чего от него хотят. Такой повод («В знак моего к вашему преосвященству усердия имею прислать книжицу моих трудов»), подкреплённый аллюзией, различными подсказками и намёками на одни им известные обстоятельства, как видим, был найден.

И всё-таки опасение быть разоблачённым, вероятно, оставалось. Не случайно автор письма в заключение уводит внимание возможных перлюстраторов в сторону: «Я бы весьма желал купно сообщить и календарь на будущий год, однако оный ещё в две недели и больше готов не будет. А как оный только напечатается, то неотменно имею честь послать к вашему преосвященству на первой почте».

Может быть, кому-то представленная здесь история с письмом академика Ломоносова архиепископу Варсонофию покажется излишне конспирологизированной, но вот что в 1748 году писал своему королю Фридриху Великому прусский посол в России фон Финкенштейн в своём «Общем отчете о русском дворе»: «.есть у него [свергнутого императора Иоанна Антоновича] сторонники даже среди тех, кто ближе всех к Императрице стоят; что большая часть нации ему привержена и довольно этого всего, по мнению моему, чтобы рано или поздно свершился здесь в его пользу переворот или хотя бы попытка оного».

Этого очень боялись одни, вынашивали в своих мечтах другие, надеялись на милосердие Божие третьи. И всё это было на полном серьёзе.

«Дело» Варсонофия

Можем ли мы (вместе с архиепископом) получить ещё какую-то информацию из заключительной части письма Ломоносова? Да, и более того, думаю, здесь-то и сосредоточен основной её объём. Итак, ранее мы поняли, что Ломоносов интересуется некими «словесными овцами», родными ему по крови; кем именно – зашифровано в цифрах последних строк. Первая подсказка предметная – это книга, вышедшая в свет в 1746 году (год смерти Анны Леопольдовны); вторая – упоминание календаря на будущий 1747 год (год публикации извещения о смерти Анны Леопольдовны); третья – указание о выходе календаря в свет «через две недели и больше» (через две с половиной недели после отправки письма от 19 ноября, то есть 7 декабря – день рождения Анны Леопольдовны, которой исполнилось бы 28 лет.) И самое последнее расшифрованное нами предложение – это просьба неотменно и как можно скорее («на первой почте») сообщить, что письмо получено, понято, и архиепископ согласен сообщить или разузнать подробности смерти Анны.

Есть ещё три обращающих на себя внимание момента. Первый: учебник по физике, тем более – экспериментальной, архиепископу, конечно же, не был нужен. Кроме указателя года смерти Анны Леопольдовны он выполнял здесь, по-видимому, роль «контейнера» для письма, так как книгу труднее распаковать, распаковав, найти письмо, выполненное в виде маленькой сопроводительной записки, а найдя, понять, что оно-то здесь и является главным, и расшифровать его.

Второй момент: если бы присланная Варсонофию книга действительно была подарком за некие благодеяния, оказанные отцу автора письма чуть ли не десять лет назад, в придачу к которому желали бы «купно сообщить [приобщить] и календарь», то, согласитесь, можно было бы с отправкой и повременить, чтобы отправить через две недели и книгу, и календарь вместе.

И третий момент: отправляя письмо, Ломоносов, как мы уже говорили ранее, и представить себе не мог, что к узникам не допускают даже архиепископа. Очевидно, он полагал, что просьба его хоть и секретная, но не особо сложная для человека такого уровня. Однако этим он поставил Варсонофия в достаточно затруднительное положение, заставив его действовать на запретной территории, что было совершенно недопустимо по условиям «режимной зоны» и чревато очень серьёзными последствиями.