Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Однако и слабого намёка стало бы достаточно, чтобы близко не подпускать Головина к созданию официальной биографии учёного. Но значило ли это, что его сочинение было разорвано и выброшено в корзину? Однозначно нет, поскольку Екатерина Алексеевна была слишком прагматичным человеком. Да и в окончательном варианте академической биографии Михаила Васильевича, а особенно в обширных примечаниях к ней, чувствуется незримое присутствие человека, знакомого с реалиями малой родины учёного.

Думается, государыня передала новоиспечённому члену-корреспонденту Академии наук Верёвкину написанное Головиным, предварительно вымарав то, что не должно было увидеть свет. От Михаила Ивановича требовалось переписать биографию Ломоносова «своими словами», дополнив новыми сведениями, которые удастся собрать в течение года, придать некоторым реальным событиям, которые могут быть уже достаточно известны коллегам Ломоносова, «правильное» прочтение. Потому-то в верёвкинском варианте биографии учёного хорошо видно, что некоторые факты умышленно упрощались до уровня анекдотов Я.Я. Штелина.

Отстранённый от творческой работы по подготовке издания, Михаил Евсеевич взвалил на себя техническую работу (корректуру издания), чтобы хоть как-то отслеживать ситуацию, но изменить её он был не в состоянии. И знаменитый учитель Л. Эйлер не мог больше помочь ему, защитить своим авторитетом, так как умер осенью 1783 года.

Через год первый том собрания сочинений М.В. Ломоносова вышел в свет с «прибавлением» Верёвкина. Хотя надо отдать должное императорскому комедиографу: свою фамилию под этим трудом он всё же не поставил; факт его авторства установил спустя два века сотрудник Института русской литературы Д.С. Бабкин.

По мнению литературоведов и историков, «академическая» биография М.В. Ломоносова, вышедшая из-под пера г-на Верёвкина, – это литературная, но никак не научная биография (жизнеописание). Так, российский филолог Б.В. Томашевский (1890-1957) называл её «вольным авторским произведением», а специалист в области истории русского языка, литературы и культуры В.М. Живов (1945-2013) утверждал, что эта биография создана в высокой степени мифологизированной историей литературы и что элементы мифа так или иначе просматриваются во всех биографиях Ломоносова, написанных в 18 веке. А уж как старались её мифологизировать советские историки…

Возможно, настоящее, полноценное жизнеописание великого учёного смог бы создать его племянник М.Е. Головин, но ему не дали такой возможности. Все эти годы (1782-86) Михаил Евсеевич очень много работал: выполнял различные поручения академического начальства; преподавал в Смольном институте, Пажеском корпусе, Петербургском народном училище; состоял в Комиссии об учреждении училищ; писал учебники по арифметике, геометрии, механике, физике, математической географии и архитектуре, которые выдержали по нескольку изданий; заведовал типографской частью собрания сочинений Ломоносова, просматривал корректуру издания. И, как мы уже говорили, с 1782 года занимался составлением календаря, издаваемого Академией наук ежегодно на русском и немецком языках (в своё время от подобной работы после нескольких лет редакторского труда решительно отказался М.В. Ломоносов).

Поручение это действительно отнимало у Головина много времени, требовало постоянного внимания, отрывало от работы над подготовкой собрания сочинений великого родственника. Но, похоже, на то и был расчёт: чтобы не заходил в зону ответственности редакционной коллеги, занимался только своими делами. И поэтому спрашивали с него за этот календарь, да и за другие, наверное, поручения, не просто строго, а с мелочной придирчивостью и даже грубостью, словно испытывали на прочность, ожидая, когда «сломается».

И это случилось в ноябре 1785 года после очередной нападки Дашковой, выговорившей ему на академическом собрании при всех профессорах за незначительные неточности в календаре на 1786 год. Головин не выдержал и подал прошение об отставке. Дашкова её тут же приняла, хотя, конечно, понимала, что он просто погорячился. Это понимали и его коллеги, которые высказались о необходимости как-то удержать Головина при Академии. Но ничего исправить уже было нельзя.

Всё, что он получил при уходе,– это звание почётного члена Академии наук и право довести корректуру собрания сочинений М.В. Ломоносова до конца. Но, думается, он всё же надеялся, что императрица вспомнит о нём, близком родственнике великого учёного, узнает о случившемся, вернёт в Академию, в большую науку, как когда-то вернула Михаила Васильевича в подобной ситуации.

Не случилось… Михаил Евсеевич остался без Академии наук, в стенах которой он вырос, состоялся как учёный, коллектив которой был, по сути, его семьёй, где, наконец, он получал твёрдую зарплату. Всё ушло разом, словно земля под ногами разверзлась. Нужда, лишения, сожаления о разрыве с Академией привели к депрессии, у которой было и есть, увы, до сих пор широко распространённое лекарство, последствия применения которого хорошо известны.

Вскоре, словно по чьему-то приказу, он лишился всех своих рабочих мест, дающих кусок хлеба, кроме одного – преподавания в Учительской семинарии. Но в 1788-89 годах он пропустил так много занятий, что и там начались неприятности. В известном письме руководителю семинарии он каялся: «Никакой гнев ваш не мог бы столько покарать меня, сколько в таковых случаях мучило меня собственное сознание своей слабости и лютейшее совести угрызение не быть милостей ваших достойным. Приходя в себя, удваивал труды и тщание своё, дабы наградить сугубо время пропущенное».

Перечислив далее все свои старания, профессор жаловался: «При всех таковых трудах лишаюсь я, однако же, жалованья более, нежели целого года так, как бы я вовсе ничего не делал и как бы разосланные ныне по государству учители обучены были не мною. Буде были дни, мною пропущенные, то успехи учеников моих показывают, что были и другие, из которых я неотменно те пропуски должен был вознаградить. Не к тому привожу сие, чтобы совершенно оправдать себя надеялся, погрешности мои мне всех должны быть ощутительнее, но смею только представить сие вашему превосходительству для того, дабы показать, что претерпение моё таковому проступку, от которого, кроме меня же, никто вреда или урону не чувствует, не соразмерно. Но если строгость взыскания на мне должна быть явлена образом примерным, не взирая на то, что делу, на меня возложенному, помехи никакой от того не приключилось, и что ожиданию вашего превосходительства удовлетворил, смею сказать, совершенно, и ничем прочих моих товарищей не хуже…»

Скорее всего, профессору Головину удержанное жалование за тот год так и не выплатили. И работу в Учительской семинарии он вскоре потерял, причём на его место взяли его же ученика. То есть было сделано всё для того, чтобы не просто унизить человека, а уничтожить его. Без работы, практически без средств к существованию, без всяких перспектив на будущее 34-летний учёный, который мог бы принести России ещё много пользы, был вычеркнут из жизни. Он умер 8 июня 1790 года в глубокой нищете и отчаянии.

Многие считают, что судьба почётного профессора Академии наук М.Е. Головина подтверждает официальную версию, что в России не обязательно быть сыном царя, чтобы при желании добиться чего-то, стать известным человеком, учёным. Увы, она подтверждает обратное. Если бы не знаменитый родственник, то черносошный крестьянин Михаил Евсеевич, положенный в подушный оклад, вряд ли бы поступил в главное на тот момент учебное заведение страны. Но и окончив академическую гимназию, а затем университет, он, без поддержки Ломоносова, лишь уныло и безропотно тянул лямку академического подмастерья. А, посмев роптать, тут же был безжалостно растоптан. Даже слава, догнавшая его имя через век с лишним, была во многом лишь отражением славы великого родственника.

Да и жизненный путь крестьянина Михайлы Ломоносова, которым мы прошли в этой книге, вряд ли бы где-то пересёкся с Петербургской Академией наук, в лучшем случае – со старообрядческой «академией» Выговской пустыни, если бы не было у него столько могущественных покровителей, а они не берутся ниоткуда…

* * *

Размах и тщательность, с которыми «ревизировали» бумаги Ломоносова после его смерти, заставляют думать о серьёзности опасений Екатерины II. Она изъяла и «замуровала» документальное прошлое учёного, сделав, кажется, всё, чтобы «прихлопнуть» настоящего Ломоносова. Вместо его непростой жизненной истории было создано мифологизированное и малосодержательное литературное сочинение. Но в напечатанном виде, обозначенное как «академическая биография», оно приобрело официальный статус, под эгидой которого и просуществовало благополучно до начала компьютерного века, разрушившего магию печатного слова.

Теперь на первое место в истории вышел Факт, достаточно проверяемый соотношением других Фактов, оцифрованных и доступных широкой общественности. При таком подходе исторические цепочки, идеологически выстроенные заинтересованными лицами, имеющими возможность не только корректировать действительность, но и охранять созданные мифы ссылками на высказанные когда-то кем-то «авторитетные» мнения, рассыпаются на отдельные элементы.

Проблема «обратной сборки» таких «жизнеописательных пазлов» состоит в том, что восстанавливать их можно только без «предложенной картинки», ориентируясь не на чьи-то благие пожелания, добрые намерения, «правильные мифы» и затейливые фантазии, а на факты, логику их отбора и анализ полученного результата. Именно по этому принципу мы с вами и «собирали» заново биографию Ломоносова, памятуя о словах бывшего ректора Архангельского пединститута, профессора, заслуженного работника высшей школы РФ, основателя архангельской научной школы историков-краеведов А.А. Куратова (1936-2014), которыми он в своё время наставлял студентов уже на первой лекции: «Не верьте [в вопросах истории] никому, даже мне; всё проверяйте сами».

Мы проверили, включив в исходные данные слова самого Ломоносова, сказанные им однажды… При этом нечаянно вышли за рамки обозначенной темы. Там тоже оказалось очень много интересного, мимо чего было трудно пройти, поскольку все, о ком пойдёт речь далее, были частью жизни и судьбы великого человека.

Часть вторая. Друзья и родственники

Путешествие на север. Николай Шабунин, 1906 г.

Мать и дочь

Жёны Василия Ломоносова

Когда именно Василий Дорофеевич Ломоносов женился первый раз – документальных свидетельств нет. Но точно – не раньше конца 1710 года: в том году проводилась первая петровская перепись, зафиксировавшая, что Василий был холост.

Первая жена – дочь, предположительно, матигорского священника Ивана Сивкова, умершего до 1708 года. Это предположение строится на том, что в духовной росписи Куростровского прихода за 1719 год с Василием Дорофеевичем значится некая Елена Ивановна. Других женщин подходящего возраста и с таким именем исследователи, изучавшие в разное время документы архангельских архивов, в округе не нашли.

Если это действительно та самая Елена, то мать её, овдовев, стала просвирней. В переписной книге 1710 года они значатся живущими у пономаря Ивана Гаврилова: «У него же, пономаря, во дворе просвирня Маремьяна штидесяти лет, у ней дочь Елена двенадцати лет». То есть, получается, 30-летний рыбак-промысловик, весьма солидный мужик, взял в жёны 12-летнюю девочку.

Конечно, на Руси с давних времён существовала традиция ранних браков, и в 18 веке ещё нормой считалось отдать дочь в жёны в 13-14 лет. Однако на российском Севере и в Сибири родители в большинстве случаев уже не торопились выдавать дочерей замуж. Говорили: «Ростишь девицу, а потом отдавай навек чужим людям. Нет уж, нам эдак не нать, пусть и на мать с отцом поробит». Здесь выходили замуж примерно к 24-25 годам, а в поморских сёлах порой и до 27-30 лет в девках сидели. Хотя, конечно, могли быть и исключения, особенно если речь шла о сироте, оставшейся по жизненным обстоятельствам при матери-вдове или вообще на попечении дальних родственников. По поводу обсуждаемого случая приведём слова писателя А. Морозова, который считал: «Хотя по церковным каноническим правилам брак в таком возрасте в то время разрешался, есть основания полагать, что в данном случае в переписной книге допущена ошибка и Елене Сивковой было двадцать лет». Конечно, «основанием» для такого утверждения могло быть только логическое допущение автора. Но Морозов, который достаточно долгое время жил и работал среди архангельских поморов, хорошо знал нравы и обычаи местного населения; с его мнением можно согласиться.

Итак, некая Елена Ивановна, родившая в 1711 году сына Михайлу, умерла в 1720 году. Это почти очевидный факт, так как в 1719 году она ещё значится в переписной книге, а в 1721 году Василий Дорофеевич уже снова женился. Отчего умерла первая жена – неизвестно, по некоторым местным преданиям – от побоев мужа. Но это вряд ли. К тому времени сыну её было уже лет девять-десять. Если бы отец забил до смерти его мать, парень бы это запомнил и сохранил бы ненависть к нему (или хотя бы обиду) на всю жизнь, а этого нет в его поминаниях Василия к слову в письмах.

Василий Дорофеевич по окончании траура беспрепятственно женился во второй раз на дочери крестьянина, жившего на соседнем с Куростровом Ухтострове, Феодоре Михайловне Уской. Летом 1724 года умерла и эта жена: то ли в родах, то ли после них. Василий в её смерти не был, скорее всего, виноват, так как в это время находился на промысле. Ивана, так назвали новорождённого, должны были взять до возвращения отца родственники матери.

По церковным канонам Василий мог жениться ещё раз, но только опять же строго через год. Однако на сей раз он пренебрёг этим требованием и посватался сразу же после возвращения с промысла – 11 ноября 1724 года. Почему? Ну, например, вынужденно, если родственники умершей жены не захотели растить ребёнка (что возможно, конечно, но маловероятно – дети тогда были очень ценным приобретением для любой семьи).

Третья жена, Ирина Семёновна, урождённая Карельская – вдова, год рождения её, как и фамилия по первому мужу, неизвестны. Она вошла в дом Василия бездетной; у него тоже никаких младенцев не оказалось. Исходя из этого, предполагается, что сын Феодоры умер вместе с матерью во время неудачных родов или сразу после её смерти.

Однако ряд авторитетных исследователей – академик Я.Я. Штелин, бывший если не другом, то в разное время достаточно близким М.В. Ломоносову человеком; член-корреспондент Академии наук писатель М.И. Верёвкин, работавший с документами учёного при подготовке его первой академической биографии; писатель и этнограф С.В. Максимов, побывавший на родине Михаила Васильевича и разговаривавший с его земляками; историк русской литературы Б.Л. Модзалевский и другие – говорили о взрослом брате Ломоносова, не называя, правда, его имени.

Но хоть умер Иван в младенстве, хоть дожил до глубокой старости – в данном случае нет разницы: не растила его Ирина. Так почему же заторопился с женитьбой Василий? Большинство исследователей утверждают, что он, мол, не мог оставить дом без хозяйки, так как крестьянское подворье требует постоянного внимания. То есть после смерти Елены он во время траура спокойно управлялся сам и с девятилетним сыном, и с хозяйственными проблемами, а теперь, когда парню уже тринадцать лет исполнилось – почти мужик, Василию хозяйка потребовалась незамедлительно.

И ведь кого выбрал! Русский биографический словарь 1914 года так характеризовал Ирину: «Вторая мачеха Ломоносова, вероятно, женщина пожилая и сварливая, невзлюбила Михайлу и не упускала случая восстановить против него отца; особенно не нравилось ей пристрастие мальчика к книгам. Этот семейный гнёт с течением времени становился всё невыносимее»[99 - Русский биографический словарь. СПб., 1914.]. Так зачем надо было срочно жениться на пожилой, да ещё и злой, невежественной и завистливой ягарме, которая тут же начала сживать со света его сына. Где же логика?

Логика в действиях Василия, конечно же, была, только искать её надо в другом: следует, видимо, признать, что Ирина – никакая не старуха, а молодая, расторопная, хозяйственная и привлекательная женщина. Раз она приняла предложение Василия, то, вероятнее всего, уже отвдовела положенные после смерти мужа два года (женщины обычно строго соблюдают обряды, так как более зависимы от общественного мнения) и снова перешла в разряд невест. Если бы она действительно была злой и завистливой старухой, как это стало принято считать с подачи академика Б.Н. Меншуткина, подготовившего по предложению Академии наук к 200-летию учёного новый вариант его жизнеописания, Василий вряд ли бы стал торопиться со сватовством, пренебрегая всеми обычаями, а поискал бы жену помоложе и подобрее характером. На старой ягарме можно было жениться и позднее – кому она нужна… Но он до неприличия торопился, потому что понимал: на такую невесту много женихов найдётся, и не будет Ирина его ещё целый год ждать, надо сейчас засылать сватов.

Тем более что не о ком ему скорбеть: он был уверен, что мальчишку Феодора родила не от него. Ведь недаром потом М.В. Ломоносов оговорился в письме И.И. Шувалову, что «отец, никогда детей кроме меня не имея (выделено мною. – Л.Д.), говорил, что я, будучи один, его оставил, оставил всё довольство (по тамошнему состоянию), которое он для меня кровавым потом нажил и которое после его смерти чужие расхитят». То есть никаких других (родных Василию) детей, считали М.В. Ломоносов и его отец, в семье не было. Значит, чужой Василию была и Мария, рождённая Ириной через семь лет брака с ним?

Куростровские сироты

Куростровский дьячок Василий Варфоломеев, собирая в 1788 году воспоминания старожилов о Ломоносове для академика И.И. Лепёхина, писал в своей записке, что отец учёного был «простосовестлив и к сиротам податлив». Податливый, по В.И. Далю, – охотно подающий подарочки, подачки, милостыню. К каким сиротам мог Василий Дорофеевич быть так «податлив», что это видели, оценили и вспоминали его земляки даже через полвека после его смерти? Вообще-то в сельских поселениях на Севере России сирот не оставляли без попечения. Об этом в начале 20 века писал, например, исследователь жизни и обычного права сельской общины П.С. Ефименко[100 - Ефименко П.С. Сборник народных юридических обычаев Архангельской губернии. Архангельск, 1869.]. По его сведениям, в судьбе ребёнка, оставшегося без одного или обоих родителей, принимала участие вся община. Чаще всего сироту вместе с имуществом забирали к себе родственники, как было, мы помним, и с самим Василием Ломоносовым. Принятый в семью сирота становился её полноправным членом, и какие-то подачки или подарочки (а тем более – милостыни) от не членов или не родственников этой семьи были бы, по меньшей мере, странными, а по сути – оскорбительными. Ведь это говорило бы о том, что ребёнок вызывает жалость, что ему чего-то недостаёт, а плохое радение о принятых на воспитание сиротах публично осуждалось общиной на сходах.

Значит, речь шла о сиротах, которые не были Василию Дорофеевичу совсем уж чужими людьми, и ими вполне могли быть дети, рождённые его второй и третьей жёнами,– Иван и Мария. Да, он не считал их своими детьми, но как «простосовестливый» человек, видимо, полагал, что обязан проявлять хоть какое-то участие к детям, рождённым пусть и не от него, но в браке с ним. Однако биографы Ломоносова настаивают на том, что Иван – сын Василия, якобы умерший вскоре после рождения, а Мария – его дочь, правда, неизвестно кем и где воспитанная и непонятно за что лишённая наследства не растившим её отцом. Всё своё «богатство, потом и кровью нажитое», Василий, незадолго до «внезапной трагической смерти», а на самом деле – исчезновения из деревни (обстоятельства «кораблекрушения» или «утопления» так и остались неизвестными), продал. По купчей от 1739 года дальнему, как предполагается, родственнику Михаилу Шубному отошли за восемь рублей сенные покосы на Налье-острове. В приходно-расходных книгах крепостных сборов Архангелогородской губернской канцелярии за 1740 год найдены ещё четыре купчие на продажу В.Д. Ломоносовым пахотных земель и сенных покосов. В том же году он продал крестьянину Ровдогорской волости Ивану Шубному «поле со званием Лобановщина и пожню сенных покосов в Налье-острову со званием Туторово», а также «двор свой, со всеми хоромами и подхоромными землями, гуменник да анбар, да погреб» за 180 рублей. За всё проданное было получено 257 рублей. Это дало основание уже первым биографам М.В. Ломоносова отнести его отца к категории состоятельных людей.

На самом деле это очень незначительная сумма для такой сделки. По сведениям архангельского историка-краеведа той поры В.В. Крестинина, приведённым им в книге «Исторический опыт о сельском старинном домостроительстве Двинского народа в Севере», дома и земля в то время делились на пять «статей» и в соответствии с этим оценивались. Вот что автор писал, например, о цене жилья: «Крестьянские домы в нынешнее время весьма дороги. Крестьянский дом первой статьи, по нынешним обстоятельствам, должно ценить в 300 и 500 рублёв, второй статьи в 200 и 300 рублёв, третей статьи в 100 и 200 рублёв, четвёртоё статьи в 50 и 100 рублёв, пятой статьи в 30 и 60 рублёв. Сверх того цена овинов доходит до 8 рублёв, гумна крытого до 40 рублёв, хлебного амбара до 25 рублёв, бани до 10 рублёв»[101 - Крестинин В.В. Исторический опыт о сельском старинном домостроительстве Двинского народа в севере. Архангельск, 2007. С. 100–108.].

Судя по общей вырученной сумме, хозяйство удачливого, как считали его земляки, промысловика Василия Ломоносова относилось к третей «статье», то есть являлось, по местным меркам, середняцким. Или было продано хозяином срочно (без торга) за бесценок, что более вероятно. Но почему Василий Дорофеевич так торопился и зачем он вообще расстался со своим имением? Где он собирался жить после продажи хозяйства, дома? На эти вопросы нет ответов у исследователей; молчали об этом и земляки учёного, оставившие свои воспоминания о том времени. А ведь стоит только их себе задать, как сразу становится ясно, что никакого кораблекрушения, якобы унёсшего жизнь отца Ломоносова, не было и быть не могло! Такое происшествие – форс-мажор, его невозможно предугадать, к нему невозможно подготовиться заранее. Василий же, как видим, готовился; и готовился именно заранее. Вот только к чему?

А куда делись вырученные от продажи имущества деньги? Может быть, Василий Дорофеевич начал на них где-то новую жизнь? Например, нашёл в Архангельске или той же Коле вдовушку, которая была согласна принять его и без венчания? Но это скоро стало бы известно на Курострове, а таких известий его земляки не получали.

И ещё: если бы Иван и Мария были отпрысками именно Василия Дорофеевича, и он, продав имущество и начав жизнь на новом месте, ничего им не оставил, люди бы осудили такого отца и долго помнили бы об этом. Но они не осудили его и вспоминали по-хорошему, хотя тот рождённым в браке с ним детям ничего не оставил. И Михаил Васильевич в процитированном выше письме И.И. Шувалову никак не комментирует странное отношение отца к младшим детям.

Лихая и завистная

Сквозь толщу лет до нас как-то дошло, что первая мачеха Михайлы Ломоносова – Феодора хорошо относилась к пасынку. А вот о второй его мачехе – Ирине Семёновне Карельской каждому школьнику сейчас «доподлинно известно», что она была злой, завистливой, что именно она выжила Михайлу из родного дома.

На основании чего делается вывод о плохом характере Ирины? На основании якобы слов самого учёного, который писал И.И. Шувалову: «Имеючи (…) злую и завистливую мачеху, которая всячески старалась произвести гнев в отце моём, представляя, что я всегда сижу по-пустому за книгами…».

Однако в некоторых публикациях на эту тему мачеха называется не злой, а лихой, что позволяет думать, что оригинал письма Шувалову не всегда добросовестно «переводится» с языка 18 века. Ведь редко ныне используемое слово «лихой» – двусмысловое, его положительное значение: молодецкий, хваткий, бойкий, удалой, ухарский, смелый, решительный (казак лихой); отрицательное – злобный, мстительный, лукавый (лихая беда). Применяется по контексту. Здесь его предлагают понимать в отрицательном значении в «тон» отрицательному же якобы значению слова «завистный», в смысле «завистливый».

Но это слово тоже двусмысловое! В ряде говоров наряду с отрицательным оно имеет и положительное значение: старательный, ретивый, усердный, ревностный. Именно в этом смысле в словаре В.И. Даля указаны воронежский и тамбовский регионы его использования. Но лет тридцать назад мне довелось услышать это слово в его положительном значении и у нас на Севере – в Мезени, где я в то время жила. Как-то сосед проговорился, что завтра «с раннего ранья» всем коллективом промкомбината, где он работал, едут на барже с катером за морошкой к морю; я увязалась с ними.

Кто ходил за морошкой, тот знает, как это дело «вытягивает ножки». Вскоре я уже не знала, как дожить до двух часов дня, когда катер должен был забрать нас обратно. Но вот от крутого обрыва берега, где наш десант разбил на сухом месте лагерь, понесло дымком костра, к которому вскоре один за другим потянулись сборщики ягод с тяжёлыми торбами за плечами. После чая, растянувшись на прогретой солнцем земле, все словно замерли, уже не в состоянии от усталой истомы пошевелить ни одной частью тела.