Проблемы культуры. Культура старого мира

И кто брошен оратором в атмосферу раскаленного внимания – сочувственного, с одной стороны, негодующего – с другой?

Оратор смолк, захлебнувшись на минуту в волне возвращенного ему слушателями сочувственного настроения. Смолк и парламент, затаив в коллективной груди сложные чувства, которые беспорядочно толпились, сталкивались друг с другом, не находя выхода. Потом выход нашелся…

Я упомянул только что о «коллективной груди». Это не совсем точно. В рейхстаге образовались две собирательные груди. Одна превратилась по отношению к оратору в аккумулятор пожирающего сочувствия. В другой клокотало сжатое поршнем парламентской дисциплины возмущение.

– Отец, вероятно, все пропил! – Эта грубо-циничная фраза графа Арнима грубым комом упала на струны, соединявшие оратора с сочувствующей ему частью рейхстага. Раздался вопль оскорбленного настроения.

Как отнеслась к выходке графа Арнима[89 - Войнценбург Арним, граф (род. в 1839 г.) – германский политический деятель, реакционер. В 1887 – 1901 г.г. был членом рейхстага, где выступал преимущественно по вопросам аграрным и колониальным. С 1909 г. состоял членом палаты господ.] его партия? По одной газетной версии, она возмутилась (как бы вся целиком). По другой – «возглас графа Арнима показался неуместным даже многим его единомышленникам». Настроение нельзя регистрировать даже стенографу. Поэтому разноречия вполне понятны. Но чисто психологические соображения заставляют признать правду за второй версией: титулованный депутат был подброшен на вершину бестактности приливом группового настроения. Стой он одиноко – ему пришлось бы сдаться, уплатить ненавистному оратору, как это случилось с Франклином, доллары своего сочувствия…

Я себе представляю дело так. (Прошу читателя помнить, что психологическая окраска факта принадлежит мне, и потому читатель обязан принять ее в той мере, в какой она кажется ему вероподобной.) Известная часть единомышленников графа Арнима не справилась с настроением и попала, на некоторое время по крайней мере, в общий поток. Настроение увлекло ее на время вопреки направлению.

Но более стойкие держались. Во время изложения тягостного эпизода со школьником они должны были, непременно должны были иронически переглядываться, презрительно фыркать, подчеркивая тем «демагогические» приемы оратора, и, таким образом, – психологически подталкивая и возбуждая друг друга, – они создали вокруг себя замкнутую психологическую зону, почти недоступную внешним влияниям.

Попытка гр. Арнима оправдать это настроение в глазах парламента какими-нибудь членораздельными звуками только скомпрометировала графа и ту группу, которая вознесла его. Но несомненно, что настроение этой группы – иррациональное, как всякое настроение – вполне соответствовало рациональному, с точки зрения аграрных интересов, социально-политическому направлению. Такое же соответствие между настроением и направлением наблюдалось у противной группы.

Я, может быть, с излишней обстоятельностью проанализировал этот пример. Надеюсь, однако, что он кое-что выяснил нам в интересующем нас вопросе.

Направление и настроение не исключают друг друга: они дополняют друг друга. Известное общественное, научное или художественное направление, если оно не наносное и не симулированное, если оно в муках выношено и в муках рождено, – непременно дает свой тон вашей душе, известным образом настраивает ее.

Или, замыкаясь у себя в кабинете для наслаждения художественным произведением, можно вместе с парадной одеждой снять с себя заодно и вериги направления?..

Конечно, есть много произведений художественного слова (на тему любви, страха смерти и пр. и пр.), не вступающих в конфликт ни с каким из направлений. Но и в этой нейтральной области не все и не всем доступно. Вряд ли, например, душа католического патера способна воспринять красоты гейневской любовной лирики. О лирике «гражданской» нечего и говорить. Возьмите такой перл, как «Рыцарь на час»[76 - Некрасов. Посм. изд. Т. I. Стр. 304. – Ред.] – и скажите: доступен ли он, может ли он быть доступен, например, г. Буренину[90 - Буренин, Виктор Петрович (род. в 1841 г.) – с 1876 г. член редакции и фельетонист «Нового Времени», литературный критик. В своих статьях ожесточенно травил писателей прогрессивного лагеря, не брезгая при этом самой низкой и бессовестной клеветой.]? Где у него, у Буренина, возьмется для этого надлежащее настроение?.. А между тем этому «критику» нельзя отказать ни в известном эстетическом чутье, ни в литературной начитанности…

«…Искусство – отражение природы. Боже, храни его от направления, но настроения – сколько угодно».

Но что же делать, когда направление вместе с тем и настроение, когда настроение вместе с тем и направление?

Автору приведенных строк, по-видимому, совершенно чуждо такое сочетание: статья его напечатана в газете, направление которой всегда было свободно от настроения, подменяя его указанными выше суррогатами: лицемерием и цинизмом.

Мы же скажем: Pereat (да погибнет) писатель-раб, писатель-наемник направления! Vivat (да здравствует) писатель, который служит направлению, служит своему настроению!

Если «настроение» – великое дело в области художественного слова вообще, то в лирике оно играет исключительную роль (других искусств я не касаюсь; в музыке, например, настроение – все). Критик тогда лишь имеет право говорить о лирическом поэте, когда у него в груди хоть раз ночевали чувства, волнующие этого поэта. Иначе глухой будет судить о гамме, а слепой – о спектре. Запомним это.

В декабрьской книге «Русской Мысли» за прошлый год г. Протопопов возобновляет «Письма» о литературе, печатавшиеся в том же журнале в первой половине 90-х годов.

Первое «Письмо» г. Протопопова производит крайне тягостное впечатление, особенно в той части, где критик говорит о поэзии П. Я.[91 - П. Я. – один из псевдонимов известного писателя-народника Петра Филипповича Якубовича-Мельшина (род. в 1860 г.). Под этим псевдонимом Якубович выступал как поэт. Он начал свою литературную деятельность в 1887 г., печатая свои стихотворения в различных периодических изданиях. Впоследствии сотрудничал главным образом в «Русском Богатстве».В 1884 г. П. Я. был заключен в Петропавловскую крепость; в 1887 г. по процессу Лопатина был приговорен к смертной казни, которая была ему заменена каторгой, откуда он вернулся лишь в 1899 г. Впечатления, вынесенные им из жизни на каторге, художественно воспроизведены в его известных очерках «В мире отверженных».В поэзии П. Я. преобладают гражданские мотивы, изображение народного горя, призыв к борьбе за освобождение народа и к отказу от личного счастья во имя этой борьбы.]

Будем «документальны».

Сделав довольно тривиальный книксен перед искренностью П. Я., почтенный критик говорит: «Истинный поэт „сердца волнует, мучит, как своенравный чародей“, а г. П. Я. не столько сердце, сколько наши слуховые органы потрясает… Уж так устроен г. П. Я., что не может спокойно, без крика и жестов, говорить ни о чем. Надо привести хоть какое-нибудь доказательство», – справедливо решает г. Протопопов и, погадав на пальцах (буквально[77 - Сперва г. П. хочет взять стихотворение, помещенное на сотой стр. («круглое число»), но, вспомнив, что это стихотворение он уже подвергал разбору, берет следующее по порядку. У почтенного критика вообще такая манера: «в видах беспристрастия» он разбирает пьесы, не более характерные для данного писателя, а случайно помещенные на той или другой счастливой странице. «Возьмем стихотв. на сотой стр… Возьмем третье с начала книги и третье с конца»… Помилуй бог, ведь это же не критика, а лотерея!]), останавливается на следующей пьесе (приводим три наиболее решительных строфы из пяти):

"Сколько раз надо мной пролетал
Ураган, беспощадно-суров,
Сколько раз покрывался мой сад
Лепестками погибших цветов, -
И всегда возвращался назад
Май, в венке распустившихся роз.
С безмятежной лазурью небес
И доверчивым лепетом грез!

……………

Если вихрем не все сметено,
Если жизни хоть искра цела, -
Верь: опять возвратится весна
И тепла, и красна, и светла!"

"Какая бурнопламенность! – иронизирует критик. – Сколько страшных слов! Тут и «беспощадно-суровый ураган», и «мрак нависшей грозы», и всесметающий (?) «вихрь» и пр. и пр.[78 - Это и «пр. и пр.» почтенный критик написал с разбегу: ни одного «страшного» слова, кроме перечисленных, в стихотворении нет.] – все зачем? Затем, чтобы пророчески воскликнуть: «верь: опять возвратится весна!».

"Но неужто вы не понимаете, что тут аллегория? – спрашивает себя г. Протопопов от имени воображаемого читателя. «Ах, аллегория! – не смущается критик. – Так я тоже аллегорически спрошу: нет ли у вас гусиного сала? У нас на дворе преизрядный декабрь стоит, и я себе нос отморозил – так вот, помазать бы. Уж вы, простите, превыспренний поэт, мою прозаическую просьбу, но, право же, в иных случаях гусиное сало куда полезнее и действительнее, нежели самые ухищренные словесные бальзамы». Не знаю, может быть – и даже наверное, – г. Протопопов думает, что это очень метко, но я насилу выписал эту нравоучительную тираду, до такой степени она… И всего поразительнее, что свое умеренно-гражданское «гусиное сало» г. Протопопов противопоставляет не Бальмонту[79 - См. статью «О Бальмонте» в этом томе. – Ред.], Минскому[92 - Минский, Н. (Н. М. Виленкин, род. в 1855 г.) – поэт и мистический писатель. Его первые стихотворения были написаны на «гражданские темы». В 1889 г. Минский выпустил книгу «При свете совести», где в напыщенной форме изложена его «теория» мэонизма, провозглашающая, что самое главное для человека «небытие», «внежизненная правда», «внесуществующее и непостижимое» и так далее в этом роде (мэ он значит по-гречески не сущий).В 1900 г. он вместе с Мережковским, Гиппиус и Розановым основывает в Петербурге Религиозно-Философское Общество.В 1905 г. Минский, как и большинство интеллигентов, «сочувствовал» революции и социал-демократии и даже был номинальным редактором легальной большевистской газеты «Новая Жизнь». После поражения революции Минский становится одним из главарей русского декадентства и символизма, проповедует культ красоты и наслаждения и объявляет войну общественным тенденциям в искусстве, как наносящим вред «чистоте» художественного творчества.] или Мережковскому[80 - См. статью «Мережковский» в этом томе. – Ред.], а г. П. Я., известному своей неземной «превыспренностью» и высокомерным презрением к «гражданственности». О, г. Протопопов!..

Мы совсем не считаем г. П. Я. «своенравным чародеем» поэтического слова – этого не говорят и самые благорасположенные к П. Я. критики, – но мы повторим применительно к данному случаю то, что говорили выше: чтобы лирика, особливо гражданская, не слуховые только органы потрясала, а волновала сердце, необходимо, чтобы в этом сердце были надлежащие струны, необходимо, чтобы эти струны были натянуты, как в дни юности, необходимо, чтобы время не покрыло этих струн ржавчиной…

Можете ли вы с уверенностью сказать это о струнах своего сердца, г. Протопопов?

Думаю, что нет. Думаю, что товарищ М. А. Протопопова по журналу, г. М. Пр., определяя в той же книжке «Русской Мысли» физиономию симпатичного ему читателя, рисует нам вместе с тем и нынешний образ г. Протопопова.

«…Я – человек и уж очень немолодой, что называется, солидный, я – полноправный гражданин и в этом качестве сколько уж налогов переплатил, всяких – и прямых и косвенных, я – муж и отец семейства, я, как никак, общественный работник (не хочу употреблять громкого слова – деятель), у меня есть некоторые знания, некоторые способности и некоторый житейский опыт»… (стр. 164).

Да, этот громоздкий «полноправный гражданин», переплативший много прямых и косвенных налогов, не годится в читатели П. Я. Еще менее он годится в критики ему.

«Лично мне, – говорит г. Протопопов – искренний, но без сомнения наивный идеализм г. П. Я. ни на что пригодиться не может»… Совершенно верно. Но это не так уж плохо для лирики П. Я. Может быть, это хуже для г. Протопопова?!

Худшая выходка г. Протопопова впереди. Вышутив (не весьма удачно) г. Будищева[81 - Г-н Будищев (Орноль) – один из молодцов суворинского заведения, что не помешало ему написать талантливую пьесу «Ты, как тень, замерла на пороге»… Бес судьбы подсунул это стихотворение г. Протопопову под сердитую руку: критик стихотворение вышутил и разругал совершенно неосновательно. В 11-й книге «Русской Мысли», в рецензии об альманахе «Денница», г. Протопопов мог бы прочитать: «душа отдыхает на редких и случайных проблесках таланта – прежде всего и больше всего на прекрасном стихотворении г. Будищева, которое как будто нечаянно попало в компанию, совсем для себя неподходящую»… И затем приведена та самая пьеса («третья с начала»), которая так оскорбила критический вкус г. Протопопова.] за его неясность и неопределенность, г. Протопопов говорит: «То ли дело г. П. Я., который, изложив в стихотворной форме какую-нибудь несомненную истину, вроде того, что после зимы весна придет, с пафосом восклицает в заключение: верь, о, верь!.. Вот почему поэзию г. П. Я. мы ставим значительно выше поэзии г. Будищева, – по крайней мере со стороны определенности и ясности содержания» (курсив мой. Л. Т.).

Это сравнение без сомнения более оскорбительное для г. Протопопова, чем для П. Я. – до такой степени оно злостно и бестактно. И на этом месте ваше перо, суровый критик, не застряло в той бумаге, на которой вы писали свою статью для «Русской Мысли»?

Еще два слова. П. Я. криклив, П. Я. говорит ураганами и вихрями. А как говорит г. Протопопов? Вот как: "Мне писать о школе… Но ведь если бы я решился на это… то кости великого Михаила Никифоровича (Каткова)[93 - Катков, М. Н. (1818 – 1887) – известный реакционер. В молодости участвовал в кружке Станкевича, был особенно близок с Бакуниным и Белинским. В 1840 г. уехал за границу, где занимался преимущественно философией. Постепенно он превращается в умеренного либерала, в связи с чем наступает резкий перелом в его отношениях с Бакуниным и Белинским. По приезде в Россию Катков в течение нескольких лет читает лекции по философии в Московском университете. Впоследствии становится редактором «Московских Ведомостей». С 1856 г. редактирует журнал «Русский Вестник», в котором занимает сначала умеренно-либеральную, а затем все более реакционную позицию. Во время жестокого усмирения польского восстания 1863 г. Катков уже целиком оправдывает политику царского правительства. С этого времени он отбрасывает последние остатки своего былого либерализма, становится открытым реакционером и ведет систематическую борьбу с «крамолой».В 80-х годах Катков вместе с Победоносцевым является представителем самой беспощадной дворянской реакции. Вплоть до самой смерти он редактировал «Московские Ведомости», которые под его руководством сделались органом крайнего консерватизма.] застучали бы в гробу от бешенства, а г. Грингмут[94 - Грингмут (1851 – 1907) – известный реакционер, редактор «Московских Ведомостей», в которых он начал сотрудничать еще с 1880 г. С 1896 г. и до самой смерти он был несменяемым редактором-издателем этой газеты. Во время революции 1905 г. Грингмут, на страницах «Московских Ведомостей», систематически призывал к еврейским погромам и к решительному противодействию революционному движению. Не ограничиваясь литературной деятельностью, он лично принимал самое активное участие в создании черносотенных организаций в Москве и по праву считался главой московских погромщиков.] выкликнул бы против меня «слово и дело»[95 - «Слово и дело» или «государево слово и дело» – старинная русская формула «извета», т.-е. доноса о государственном преступлении. Донос играл значительную роль в древнерусском процессе по государственным преступлениям. «Слово и дело» было отменено только указом Петра III в 1762 г.] (стр. 220). Если принять во внимание темы г. П. Я. и г. Протопопова, то надо будет признать, что бурные строфы П. Я. гораздо аскетичнее, чем комично-патетические угрозы г. Протопопова по адресу костей Михаила Никифоровича.

Как легко, читатель, с точки зрения «полноправного гражданина», платящего прямые и косвенные налоги, разнести всю лирику, гражданскую и иную!..

Пусть бы строгий критик взял в руки июльскую книжку «Русской Мысли» за прошлый год и развернул ее на 98 стр. Там он нашел бы пьесу, начинающуюся строфой:

"Я хочу лучезарного солнца на ясной лазури,
Я упиться хочу его жгучей, живительной лаской,
Или мрака ночного, с могучей и бешеной пляской
Рассыпающей молнии, грозно рокочущей бури.
Всей душой ненавижу я серый, холодный туман:
Дайте мне или небо лазурное, иль ураган!"

Я не могу привести всю пьесу и не хочу заниматься бухгалтерией «страшных слов»; но, несомненно, что в одной приведенной строфе их больше, чем в десятке стихотворений П. Я. А между тем от «бурнопламенной» пьесы Анни Виванти, несмотря на тяжелые места и перевод, веет истинной поэзией.

Далее. Как бы г. Протопопов подступил со своей банальной меркой, с подсчетом «страшных слов» к Виктору Гюго, к романтикам вообще?

А Гейне? Бедный Гейне! Что от него осталось бы, если бы мы поступили с ним по всей строгости закона? Сколько мы открыли бы на кончике его необузданного пера ураганов и вихрей, Везувиев и Ниагар! Сколько противоречий «законам естества»!

На одной странице поэт уверяет нас, что если бы звезды, золотые звезды, узнали об его скорби, они сошли бы с небес, чтобы нашептать поэту утешенье!.. Положим, это только предположение, но и в предположениях нужно же знать меру…

Дальше, однако, еще хуже. В другой пьесе неумеренный немецкий лирик уверяет нас, будто он так нежно целовался со своей возлюбленной, что звезды, опять те же золотые звезды, вздыхали на небе от зависти…