Вкус жизни

– Ум – духовные глаза человека, а разум – его интеллект. И эти компоненты имеются в нас в разных пропорциях. Бывает, что ум есть, а разума ни на йоту.

– Ха! Как умно! Я плыву, – фыркнула Инна, театрально подняв глаза к потолку.

– Ко всему прочему скрыл, что пьющий. Этот факт явился для меня полной неожиданностью. Целый год трезвый ходил вокруг меня кругами, как телок, привязанный на кол за веревку. Я успела свыкнуться с ним, привязаться душой… Подставил. Совершенно немыслимо, постыдно врал. Хорохорился, похвалялся… Остатки жалкого запоздалого тщеславия!.. А я верила и горбатилась на него. Вот в чем моя обида. Потом, как и с первым мужем, рассудок конвульсивно сопротивлялся осознанию ошибки. Болезненно отмахивалась от реальности. И он не пытался вникнуть в суть наших разногласий. Его все устраивало. Ему много не надо было… В таком непотребном виде являлся, в таком диком обличье…

«Лиля всегда умела приписывать людям добрые поступки там, где этим и не пахло», – огорчилась за подругу Лена.

– А я ведь, когда искала мужа, далеко не всех подпускала к себе, предпочитала людей неординарных. На эрудицию и поймалась. Умел красиво говорить. Трепло и только-то, пустая балаболка. Целый год с независимым видом курлыкал надо мной, уговаривал, видимость создавал. Вот и проследовала в его мнимый рай. А потом он все вокруг себя крушить стал… Почему бы и нет? Ха! За чем дело стало!..

Слова на поверхности, а что у каждого из нас внутри? У одних огонь, а у других лед, который они пытаются растопить с помощью горячительных напитков. Но ведь, глядя на него, нельзя было понять, что он алкоголик. Роковую оплошность совершила. Все проблемы переплелись и стянулись в тугой узел. Утратила я романтические иллюзии по отношению к Дмитрию. Поперек горла стали мне его дифирамбы… И все равно хотелось иногда напомнить ему, как мы пребывали в небывалом волнении, как испытывали необъяснимую и неведомую прежде нежность: «Ведь было же! Было. Признай!»

– Хорошенькое приобретение, нечего сказать! – рассмеялась Инна. – Распознавать человека – это тебе не тридцать два фуэте крутить (в школе Лиля успешно занималась бальными танцами), тут другое должно быть задействовано. Интуиция. А откуда ей в тебе взяться, в детдомовском неопаленном цветочке? И кто это придумал, что человек влюбляется в проекцию своей собственной неосознаваемой части личности?

– И по какой убийственной иезуитской логике ты любила этого гада? – требовательно спросила Мила. – Ты столько ему давала и так мало получала. Какой прок от такой любви?

– Любовь не нуждается в рациональных доводах, – выпалила Аня.

– Ты сама-то согласна с этим тезисом? – недоверчиво уточнила Лера.

– Собственно, руки у него золотые, и голова вроде бы не глупая. Был бы какой-нибудь бестолочью, бездарем, разве я пошла бы за него? Ты видела, чтобы мужчина стирал белье? А он стирал. Это уже кое о чем говорит, – пробормотала Лиля. – Что водка со слабым человеком делает! Неспособен он был рассчитывать свои силы, вот и не удавалось мне вывести наши отношения на более высокий уровень. Все, что когда-то казалось нерушимым, погибало на глазах и превращалось в ничто. Хуже не придумаешь. В голове туман, в сердце болото бездонной печали… И пошли все мои труды псу под хвост.

Случалось, говорила как нашкодившему ребенку: «Образумься. Не стыдно? Не передо мной, перед собой хотя бы. Вон твой друг Аркадий защитился, а ты свою карьеру «успешно» погубил в самом ее начале». А он мне: «Не ставь меня в положение оправдывающегося. Подумаешь, невидаль – кандидат наук! Для полного счастья мне только диссертации не хватает». А я ему: «Не паясничай». Он молчит настороженно, ждет моих дальнейших, решительных действий – привычного разноса. И кто знает, что у него в это время на самом деле в голове?.. Справедливости ради скажу как на духу – пока не пил, хороший был.

– А может, чувство вины топило в нем все человеческое? – предположила Жанна.

– Перед кем? Не путай причину и следствие, – обиделась Лиля.

– Ты добровольно заточила себя в его слабости, любила его ради себя. Спину ломит, в глазах двоится, а ты знай себе вкалываешь на него не разгибаясь, – сказала Эмма, оторвавшись от разговора с Аллой.

– Для себя? В таком случае я бы оставила Дмитрия и нашла бы себе что-то более подходящее: хотя бы женатого любовника. И жизнь моя было бы много проще.

– А я думала, кое-кто присочинил о тебе лишнего, пустой звон пустил,– удивленно созналась Жанна, бросая настороженный взгляд в сторону Инны.

– Полноте, стоит ли он того, чтобы о нем спорили? – презрительно фыркнула Инна.

– Ставлю себе в заслугу, что восемь лет Дима сносно держался. Кто бы знал, какой кровью дались мне эти годы! Потом сорвался, и пошло-поехало. Солоно мне пришлось. Дружки зачастили. То за грудки друг друга хватали, то плакали пьяными слезами. Оглашали подъезд бранью, состязаясь в знании «тонкостей» устной народной речи, в грязь меня втаптывали, отвратительно поносили. Да и опохмелившись, говорили язвительно туманные мерзости. А ему хоть бы что… не защищал. Потом сам стал честить в господа бога и в эту самую мать-перемать. Не понимал, что боль, вызванную обидными словами, трудно унять, что клевета ранит, даже если слышишь ее из уст глупца… Пьяным только и мог убогие порочные фантазии осуществлять, всякие пертурбации устраивать, чтоб не скучала. Бывало, осатаневший, дубасит, будто повинуясь чьей-то недоброй воле, ночью в дверь, соседей поднимает. В печенках у меня этот пьяный гвалт. Я ему хвоста накручу, всех успокою… Глаз да глаз за ним был нужен…

Он бузит, а я чувствую за него виноватой перед детьми, мне нестерпимо неловко за его мат. Ну был бы диким, безграмотным. И образованным, когда они во хмелю, культуры недостает… И я сама не своя, не будучи в состоянии разделить их «мнение», проводила за милую душу «разбор полетов» со скалкой и с забористыми, грубыми фразами. Без постыдного мата, конечно. Одним словом, глаза бы мои их всех не видели, уши не слышали. Тяжело нести чужие грехи.

Не раз подвергалась с их стороны физическому насилию, но не на ту напали. Не избежали они моих тумаков и затрещин, раздаваемых с диким ожесточением. Влетало им по первое число. Потеха! Еще зевак охочих до зрелищ распихивала, разгоняла. Они, как водится, не пропускали ни одного «концерта». Насилу отрывала от двери любителей таких ярких представлений. Чего стоил один сосед Иван! И смех, и горе.

– Юмор со слезами на глазах. Гоголь точно подметил: «Истинный юмор тот, в котором сквозь «видимый миру смех» струятся «незримые миру слезы». Я поняла эти слова еще в школе, когда выслушивала анекдоты о неудачной семейной жизни.

– Очень точное изречение, – поддакнула Жанна Инне.

– Но перевес сил часто был на стороне «превосходящих сил противника», – продолжала Лиля, – они уводили Диму с собой, а дальнейшее, сами понимаете, дело техники: набирались. Их так заносило… И моя жизнь опять превращалась в изнурительную, мучительную агонию, заставляющую страдать все мое существо. А он, подлец, еще и выкаблучивался: поднимал над головой прижатые ладони и тряс ими в качестве прощания. Мол, жди, голубка, скоро вернусь. И являлся голодный, худой, растерзанный… Вот какое у нас с ним было «непринужденное» общение. Не раз думала: стоит ли все это длить? Как выпутаться? Такая вот цена семейному «счастью», не возрадуешься. Пребывала в вечной обиде, а мечтала, «чтобы день начинался и кончался тобой». Мечтала о таком: «мужчина сказал – мужчина сделал!» И я с гордостью и нежностью любовалась бы своим любимым.

«Неаппетитные подробности», – ежилась Лена. На нее накатывала депрессия. Она пугалась: «Как с ней бороться? Ведь не дома… здесь не поплачешь», и еще крепче сжимала руками плечи и стискивала зубы, пытаясь отвлечься. Депрессия мало-помалу отступала.

– Я бы и гроша ломаного не поставила на твою несчастную судьбу. Может, на тот период это был твой новый и единственный способ существования? – неудачно пошутила Жанна.

– Чем гаже действительность, тем меньше ее надо принимать к сердцу, – посоветовала Мила, похоже, только теоретически знакомая с подобными проблемами в семьях.

– «Люди жестоки, а человек добр», – непонятно к чему, без всякого перехода глубокомысленно процитировала Инна Рабиндраната Тагора.

Никто из присутствующих не озадачился расшифровкой этого заумного тезиса.

– Я проигрывала битву не только с мужем, но и извечную борьбу с самой собой. Представляете, как низко пала: втайне от мужа ходила за него просить, чтобы его хотя бы держали на работе, чтобы он в коллективе оставался. Ведь он часто бывал не у дел. Человек – существо общественное. Если рвутся связи с себе подобными, человек перестает существовать. Тогда он как в психушке… А ненавидеть мужа не могла. Боялась стать такой, как его дружки. Если бы он захотел, я бы любую стену для него пробила, прошла бы любые испытания.

Только Дима, уверяю, себе подобными считал кучку отщепенцев. Не испытывал он удовольствия от общения с нормальными людьми. Драться, дебоширить – вот это его… Так сначала все должности мимо него проносили, потом его многократно выгоняли, восстанавливали по моей просьбе, потом уже ничего не помогало. Перевоспитывать пьющего оказалось трудом нешуточным. Видно, не за свое дело я взялась. Неподъемной оказалась задача. Идеалисты всегда проигрывают схватку с реальностью. Не думаю, что изрекаю непогрешимые истины. Не могу простить себе мягкотелости, бесхарактерности. Сразу надо было разрывать цепи. А то любовь, любовь…

Для меня до сих пор Зоя – тайна за семью печатями. Помните, на курс старше училась. Ведь сумела как-то своего парня воспитать: облагородила, научила себя уважать. Каким он гордым и счастливым выглядел рядом с нею, когда они женились. Был-то совсем сереньким.

А я любила, и вдруг… скалка и мрачноватая ухмылка боевой готовности. Страх мне был неведом, но чувствовала себя затравленно и подавленно. Никак все это не вязалось со мной, с моими представлениями. Балет, музыка, чтение баллад со сцены… Не успела оглянуться, как за здорово живешь превратилась в невесть что… Несколько раз порывалась разойтись. Он упрекал. Вид его был совершенно беспомощный. Я возвращалась, крепилась, пока опять не выходила из себя.

Представляете, два человека изливают друг на друга лаву обид, непонимания, затаенной ненависти, скрытого отвращения. Я мечтала о потоке любви… к этому идиоту, своему муженьку… Многократно заставлял переживать позор… А я с энергией, замешанной на сострадании, обиде, иногда и на злости, вновь и вновь кидалась его спасать. Я фактически не принадлежала себе. Сначала по незнанию, потом уж и сама не понимаю почему, из жалости, что ли, к этому капризному, истеричному и в то же время въедливому субъекту, которого все соседи между собой называли не иначе как гнида, потешались над ним… У нас уж если припечатают, так припечатают. Стало быть, заслуживал.

– А на детей руку поднимал? – обеспокоилась вдруг Аня.

– Пьяным?

– …А дальше тайна, не подлежащая разглашению? – полушутя поинтересовалась Жанна.

– Сколько раз отводила от него беду. А он все забывал. Опять выговаривала ему не раз и не два. Обещал. Снова срывался. Мог в один день ухнуть всю зарплату, не моргнув бесстыжими глазами. Мерзавец, подонок. У меня просто руки опускались. Злилась. Мол, твои обещания у меня вот где сидят. Всякому терпению приходит конец. Появилось чувство, что я, не изведав истинной жизни, уже стою на пороге… и ужаснулась. А чем подбодришь себя?

– Успокойся. Совсем с лица сошла. Кто потоком слов и ссорами стравливает излишек напряжения в организме, кто алкоголем. Человек с больной душой стремится прислониться к доброму и сильному, да еще норовит стать в его жизни главным, – негромко, с грустной усмешкой отреагировала на слова Лили Инна.

– Правда, будучи вусмерть пьяным, он пылко раскаивался. Мол, всего-то по бутылке на рыло взяли. Это потом я не удержался. Прости… Думал, если извинился, то вся боль сразу сотрется из памяти, раны и обиды вмиг заживут?.. Водку ценил превыше всего. До одури пил. Сгубил себя этим пристрастием. В свои тридцать с хвостиком без стакана дня прожить не мог. А я когда-то пыталась включить в нем стремление к прекрасному. Считала, что культура – форма существования нормального человека. Ведь культура – это не только музыка, живопись, поэзия, это прежде всего высокий уровень взаимоотношений между людьми как в плане общения на производстве, так и в семье. Кто-то сказал: «Кому больше всего удивляюсь, так это людям». Вот и я удивляюсь.

– Ох, надрала бы я ему задницу, будь он трижды неладен!

– Это уж слишком, – возразила Аня, впрямую восприняв слова Инны.

– Да уж, такому амбалу не скажешь, мол, по попе надаю, – как девчонка, хихикнула Жанна в ответ на грубое Иннино словцо.

– Потом ноги отморозил, а я продолжала за него биться. По врачам возила, на протезах учила ходить. А он скулил, капризничал, бутылку требовал. Впору хоть все бросить и сбежать из этого ада. Бывало, лежу ночью без сна, закинув сцепленные руки за голову, и думаю: «Оставлю, так он же первый взвоет… и как не понимает…» Недоумение заставляло задумываться, разбираться в ситуации. Не оставалось ничего иного, как прибегнуть к последнему средству – я его всегда избегала, считая неэффективным без собственной воли больного, – к принудительному лечению. Так сбежал. А ведь один его дружок, пройдя через это, победил свой порок, – припомнила Лиля и разволновалась с новой силой. – Во всяком случае, я не стыжусь признаться, что муж стал мне не по силам. Я многое смогла.

«Какое было чистое, нежное поэтическое создание!.. Так саднит сердце чужой неудачно прожитой жизнью…», – вздыхает Лена.

– Неужели такое возможно!.. У всех жизнь проходит не всегда гладко и не без потерь, но такое… – не приведи Господи, – сочувственно вздохнула Жанна.

– У меня нет причины драматизировать ситуацию, но иногда отказываюсь верить, что это происходило со мной. Скажи такое о ком-либо, не поверила бы своим ушам. Возразила бы, мол, факты перевираешь. Вот тебе и благие намерения. И верь после этого, что в нашем мире каждому воздается по заслугам.

«Сколько боли в ее голосе! Какая сила была заключена в этой, казалось бы, кисейной барышне! Только потратила она ее на того, кто за бутылку мать родную продаст. Не выпадает она из моих привычных представлений о детдомовцах. Ленка вон тоже железная леди», – подумала Инна.

«Несколько злоупотребляет Лиля нашим вниманием. И что это ей вздумалось сегодня распахивать перед нами свою душу? Слишком много в ней накопилось неизжитого?» – подумала Лена, продолжая слушать печальную повесть.

– Потом энтузиазм сострадания стал стихать, я плюнула на его дружков, оставила эту затею с перевоспитанием «народных масс», как они себя называли. Но скалку на всякий пожарный случай далеко не прятала. Такая мера предосторожности была не лишней… В трудное время нужно вместе держаться, а он…