Вкус жизни

– Выздоровеешь, окрепнешь и на следующий год обязательно поступишь в институт. Об этом можешь не волноваться. Поможем. Ты умненькая, упорная, целенаправленная, такие студенты нужны вузу.

Катя глядит на меня с благодарностью и слегка улыбается. Личико ее чуть розовеет и светлеет. Правда, ненадолго. Боль туманит глаза, и у Кати опять этот абсолютно отстраненный взгляд. Мне кажется, что сознание девочки уже не фиксирует увиденное, скользит невнятно, расплывчато, как в полусне или в полусознании; я чувствую, как из худенького тела уходит жизнь. Горький комок безмерной печали подкатывает к горлу. Сердце стискивает чувство беспомощности и прилив болезненно-тоскливой нежности. Стараясь подавить отчаяние и не дать себе разрыдаться, я незаметно для Кати крепко стискиваю зубами уголок зажатого в кулаке носового платка.

– Меня не лечат. Только обезболивают, – еле слышно шепчет Катя.

– Так и меня врач предупреждал, что нельзя принимать никакого лечения. Участковый терапевт прописала капельницу, массаж, а мой хирург все отменил, сказал, что организм сам должен бороться. Вот и веду вялый образ жизни, он для меня спасительный. Это другая жизнь, совсем другой ее уровень, но все же жизнь. И в ней теперь мое главное счастье. Видно, и тебе такой же режим назначен.

Вдруг в памяти мелькнули трагичные слова маленького мальчика из Катиного детдома: «Родители не приходят, они меня с братом меньше водки любят, и Бог меня не жалеет». Голову сразу стянуло обручем невыносимой боли. Тоска мертвой хваткой пережала горло. «Много ли радости знала Катя? Что для нее было счастьем? Надежда на прекрасное будущее? Может, ее такая чистая, совсем еще детская любовь к моему сыну?»… – думала я. Снова сдавило сердце, закружило в голове. И Катю я уже слышала будто издали:

– …В груди колет… И подружки у меня хорошие, и учительница умная, понимающая. Я не всегда ее ценила. А все потому, что о себе думала, а о ней только иногда, мельком. Ума не хватало ее понять. Вот и теперь она чаще других детдомовских дежурит у моей постели… А вы сейчас работаете?

– Да. И домашние заботы на мне. Я заметила, что физически работать мне трудней – голова грустными думами полнится, а когда о науке думаю, то отключаюсь от проблем.

Катины глаза вновь застыли. Тело сжалось болью и напряглось. Мысли остановились на полуслове.

– …Отпустило. О чем я говорила? Об учительнице.

Я пересиливаю себя и продолжаю спасительный разговор, понимая, что, сравнивая меня с собой, Катя успокаивается, обретает веру. Мне нестерпимо трудно поднимать глаза на безнадежно больную избранницу сына, потому что мерой честности я всегда считала способность открыто смотреть в глаза собеседнику.

– Прорвемся, – как можно спокойнее говорю я.

– Да, – одними глазами отвечает Катя.

– Ты хочешь, чтобы я пришла к тебе завтра?

– Да, – вздрагивают Катины ресницы.

– Я обязательно приду, – шепчу я, а сама думаю: «Боже, какая она сегодня красивая, изящная. И выражение лица удивительно неземное, небесное. Нарисовать бы ее такой, запечатлеть на веки вечные. Тонкие руки вдоль тела. Легкий, еле приметный розовый румянец проступает на прозрачной коже лица, как бы подернутой легким туманным сиянием. В позе не покорность, нет, готовность и мягкая, искренняя вера. Удивительно чистое выражение глаз… Милая девочка… Святая. Словно ангел»…

Неожиданно для себя я почувствовала, что больше не увижу Катю, и не смогла справиться с собой. Судорога пробежала по телу, руки задрожали, непроизвольно бессознательно задвигались. Я засуетилась, лихорадочно подыскивая повод, чтобы быстрее исчезнуть: В глазах Кати замечаю смятение, растерянность, испуг. В голове мелькает: «Что-то заподозрила, поняла, что я ей лгу? Почувствовала, что у меня больше нет сил ее обманывать и пусть даже святой, но ложью облегчать ее последние дни? А может, не догадалась, а просто обеспокоилась моим странным самочувствием?..»

– Завтра я обязательно, – слышишь? – обязательно приду к тебе, а сейчас мне надо уйти. Прости, чувствую себя неважно, – шепчу я, теряя координацию движений и уже не веря в силу воздействия своих слов.

Перед глазами плывет. Я плохо вижу соседние кровати, лица больных. Нетвердыми шагами, стараясь не спешить, иду к двери, выхожу из палаты и, оглядываясь, закрываю за собой дверь. Спокойный взгляд Кати поражает меня. Мгновенно накатываются волны вопросов: «Что чувствует эта девочка после моего ухода, вернее, бегства от ее страданий? Она готова без страха уйти в иной, неизвестный мир? Как к Божьей матери-заступнице? К этому призывал ее священник? А может, в этот момент она все-таки еще верит мне, не догадывается, что это ее последние дни, и не теряет надежды? Все еще ждет чуда?»

В палату заходит Андрей, а я, пряча слезы, торопливо иду по длинному коридору. Меня догоняет девушка в больничном халате и тихо говорит, не глядя мне в лицо:

– Завтра уже не надо приходить.

Я прислонилась к косяку какой-то двери. Рыдания вырвались наружу. Девушка придвинула мне стул, бережно, но настойчиво усадила и произнесла глухим голосом:

– Ну, что вы так… Она же вам не дочь… Успокойтесь.

Сквозь туман сознания пробивались обрывки мыслей: «Господи! Ей же только семнадцать лет!.. За что?..» Тупой болью в голове стучало: «Как же случилось, что я не выдержала в твои последние минуты… Я не знала, что последние… Прости».

Медсестра опять наклонилась надо мной и прошептала:

– Катя сказала последние слова: «Мама, мамочка, приди, я так хочу тебя увидеть!» Потом негромко вскрикнула и затихла.

Перед глазами опять поплыло. Сознание еще успело выдать: «Катенька, прости, что я живу…»

Медсестра поднесла к моему лицу ватку с нашатырным спиртом. И только после этого я заметила, что рядом стоит растерянный худенький, светлоголовый юноша с покрасневшими глазами – мой сынок. Он испуганно теребит меня за плечо и бессвязно повторяет трясущимися губами: «Я тоже верил… Мама, тебе нельзя волноваться… я не выдержу, если… очнись… Мама, мама, мамочка!» Я уткнулась в плечо сына, и его сердце радостно вздрогнуло. Андрей неловко обнял меня и, уже не скрывая слез, забормотал: «Мама, ей было страшно? Она чувствовала боль?.. »

А рядом, за дверью ординаторской, веселый разноголосый смех: студенты-практиканты делились впечатлениями от прошедшего праздника…

Оптимизм

Отдельные островки бесед возникали то там, то здесь. Менялся состав группок. Кира подсаживалась то к одним, то к другим.

Лена выплыла из задумчивости, слышит разговор подруг и пытается сориентироваться. Аня что-то сбивчиво доказывает.

– …Тогда был мощный исход интеллекта из России, и теперь он снова повторился, – неодобрительно замечает ей Рита, уводя разговор в сторону, очевидно, более интересной для нее темы.

– Патриоты не покинули страну, – жестко отвечает ей Кира, делая Ане выразительные знаки, но та и бровью не ведет, упрямо продолжая «выступать»:

– Когда-то в школе мы, читая учебник истории, возмущались, что на Западе квартплата составляет тридцать процентов от дохода семьи, а теперь сами платим половину пенсии и только вздыхаем: капитализм! Успокаивает то, что правительство обещает разобраться с подобным перекосом. Только когда это еще будет? А вдруг еще какая-нибудь напасть на нас… Вот и педагогические университеты собираются закрывать. И вроде бы правы: толковые абитуриенты разбегаются по престижным вузам, а в педагогические идут по остаточному принципу. Но троечный учитель может подготовить только троечного ученика. И к чему это приведет нашу страну? Закрыть вузы – это не решение проблемы. Этим мы окончательно поставим наше образование с ног на голову. А нам не все равно, кто будет учить и воспитывать подрастающее поколение, нашу смену. Пока правительство не повысит учителям зарплату, уровень образования будет катиться по наклонной, и не дождемся мы своих Ломоносовых и Менделеевых. Любовь к науке и искусству пробуждается и прививается в школе. Из слабого ученика в вузе нобелевского лауреата или знаменитого музыканта не вырастишь, сколько грантов ему ни выдавай… Ученых тоже не ценят, наука угасает. Не идет молодежь в аспирантуру, – продолжала бухтеть как бы для себя Аня.

– Дети видят, как плохо живут их педагоги, и «выбирают «пепси», – усмехнулась Галя. В этом вопросе ее мнение совпало с Аниным.

– В шестидесятые в физику шли не из-за денег и не требовали создавать условия для работы. Без царя в голове были? – энергично отозвалась Мила.

– Гегемон у нас – рабочий класс, но его тоже надо кому-то обучать новым технологиям. Нам никогда не будет хватать рабочих рук, если продолжим гайки руками закручивать… Надо срочно убирать главное препятствие на пути развития наших детей… – опять возбужденно заговорила Аня.

«Разговорилась Аннушка, точно год молчала», – улыбнулась Лена.

Кира обняла Аню сзади за плечи, и готовая выпорхнуть тоскливая фраза застыла у той на губах.

– Зарекаться по нынешней жизни ни в чем нельзя. Только препятствие препятствию рознь, – не зная зачем, съехидничала Инна. – Спешу всех успокоить и утешить: «Жизнь идет так, как направляют ее Высшие силы. Ситуация яснее ясного, и не стоит пустыми разговорами добавлять напряжения своим ближним», – с серьезным видом повторила она чьи-то слова и рассмеялась, подумав, что неплохо и к месту прозвучала фраза.

И в этом была она вся.

Только Аня, не выдержав «осады», возьми да и не ответь на вызов Инны. Она лишь подумала: «Зла на тебя не держу. На больных не обижаются». И, на удивление всем, разговор неожиданно иссяк.

Аня не знала, как близка к истине и как больно могла бы ударить в сердце Инны, произнеси она эти слова вслух… Сколько ни готовится человек к неизбежным последствиям болезни – все равно это слишком тяжело, чтобы относиться к ним философски. Пожалуй, самая труднопереносимая боль на свете – боль скорого конца, боль расставания со всеми, кто дорог, со всем, что дорого…

– …Кира, а это кто такая веселая на фотографии рядом с тобой? – громко прервала общий разговор Лена.

– Это Зиночка Пищалина из Липецка. Мы познакомились с ней, когда я ездила в гости к родственникам Славы. Тогда она работала заведующей столовой. Душевная женщина. Сын ее, Игорь Евгеньевич, стал директором домостроительного комбината. Рабочие от него без ума. Обычно – что уж скрывать – директоров чаще всего поругивают. А тут я слышала самые позитивные отклики о деловитости и, что самое главное, о его человеческих качествах. Депутат, умница, порядочный, душевный человек. Семьянин прекрасный. Я с ним столкнулась на почве благотворительности. Он детям помогал. Там же я познакомилась и с депутатом Курочкиным. Надежный, основательный, с дальним прицелом молодой человек. Он, как и Пищалин, из категории особых людей, для которых служение Родине – первично. Вот кто наши герои. Вот на кого должна равняться наша молодежь. Побольше бы нам таких честных деловых молодых людей – скорее подняли бы страну.

– А то в Думе черт-те кто заседает… – вздохнув, произнесла Лиля.

– Так не все же, – сказала Мила.

– Еще бы тебе все, – усмехнулась Инна.

– Без критики никак?

– Никак!