Вкус жизни

И все же через месяц после операции я ожила, повеселела. Уже не хотелось думать о пережитом. И вдруг в комнате для свиданий встретила знакомого. Он с ненавистью посмотрел в мою сторону. Его глаза говорили: «Почему ты выжила, а не моя жена». Я тут же простила ему этот взгляд. Для меня в этом человеке было главное – он любил жену.

Слышала о химии много, но пока не ощутила на себе ее жуткого доводящего до полного изнурения действия, не могла доподлинно представить чувств больных, получавших это «зелье».

Привезли стойку с четырьмя пузырьками. Сколько в них яда, оцениваю я – два литра? «Ну и болтушка будет у меня в крови», – шучу я. Медсестра трижды не находит вену. Я чувствую жгучую боль. Лекарство снова и снова разливается под кожу, оставляя огромные синяки. Они меня не волнуют. Закрываю на такие мелочи глаза. Это не смертельно. Знаю, что поболят-поболят, да и рассосутся через месяц-два-три… У кого как. Я держу себя в руках и спокойно предлагаю запястье… потом ладонь. Медсестра снова пытается вставить иглу. Получилось!

Я уже в курсе дела: лежать надо час, наблюдая за процессом истечения лекарства, и вовремя менять сосуды. Соседки по палате, если они рядом, тоже зорко следят за скоростью проведения процедуры, за моим состоянием. Некоторые из них сами осторожно переставляют пузырьки, другие, страшась ответственности, торопливо и испуганно зовут медсестру, но все равно старательно изучают все ее движения. Наслышались о болях и видели долговременные последствия неудачных вливаний. А вдруг понадобится самим? А вдруг некому будет пережать шланг, и воздух попадет в вену? Это же реальная смерть!

Мне уже один раз пригодилось понимание принципа работы вытяжного аппарата, и я правильно прикрепила гофрированную коробочку, соскочившую ночью от неловкого движения. А соседка по койке не поверила мне, не сжала кровесборник перед тем как, сунуть в него трубку и к понедельнику лежала с температурой сорок. Ее потом неделю отхаживали.

Вновь подходит медсестра. В руках у нее три ампулы с красной жидкостью. Знаю, сейчас будет очень горячо в области таза. Медсестра предупреждает: «Потерпи, не дергайся». Я терплю. Меня на самом деле подбрасывает на койке, но усилием воли я гашу напряжение в мышцах, стараюсь быть послушной больной в надежде, что это облегчит мои страдания.

Не прошло после вливания и двух часов, как начала подступать тошнота. Она стремительно нарастала, и я уже думала только о том, чтобы добежать до туалета, не испачкав пол в коридоре. Рвотная масса поднималась к горлу. Зажала рот полой халата. Меня всю корежит, но я успеваю. Душу выворачивает долго и мучительно, до боли в желудке и в горле. Льется из глаз, носа, отовсюду, откуда происходит естественное выделение влаги. По спине бегут ручейки. Ночная рубашка от напряжения уже мокрая. Я опустошена и измотана. Но тошнота пропала. Надолго ли?

Умылась и только тут заметила, что рядом корячится совсем молоденькая худенькая девушка. Она то скручивалась, то раскручивалась. Было впечатление, что кто-то выжимает ее, как тряпку. На дрожащих ногах добралась до палаты, переоделась, легла. Стало чуть-чуть легче, но тошнотворное состояние осталось. Задумалась, оценивая только что прочувствованное. При беременности тошнота была другая, чем от химии. В ней не было уничтожающего зудящего страха смерти. Там я сознательно терпела, понимая, что создаю новую жизнь, а тут дико, по-звериному борюсь за свою жизнь.

Прислушиваюсь к себе, чтобы не упустить момент, когда надо снова бежать в туалет. Опять нарастает тошнота, желудок сводят судороги. Резко воспринимаются любые запахи, особенно гадкие из столовой. Ох уж этот вареный хек, век бы его не есть! И почему он здесь такой противный? Запах бередит весь организм, заставляет остро и нервно реагировать на малейшую мелочь. Но я терплю. А тошнота все нарастает. Я пытаюсь беззвучно подавить жуткие позывы. Нельзя терроризировать людей, которые лежат рядом, вызывая ответную реакцию в их организмах. Надолго меня не хватает, зажимаю рот руками. Давлюсь, все прыскает сквозь пальцы на халат. Снова мчусь извергать фонтаны.

Сотрясаемая спазмами, я перегибаюсь пополам. Мои кишки что-то закручивает морскими узлами. В горле саднит. Я оглашаю туалет то надрывным рваным, то захлебывающимся кашлем. Он отдается в мочевом пузыре болью и коликами. Прострелы по всему телу то короткие, то длинные, то единичные, то веерообразные. Странные, раньше о таких в себе не знала. Они на что-то похожи… Пью воду из крана и снова извергаю в унитаз из желудка зеленоватую жижу. Меня выматывает до основания… И так до часу ночи. Теперь чувствую себя не в пример лучше, только очень слабо. Дрожу всем телом. Упираюсь лбом в белый кафель, держусь за холодную водопроводную трубу, чтобы не свалиться на плиточный пол, залитый мочой и брызгами изверженной пищи… Я вдыхаю холод из форточки с разбитым стеклом, выдыхаю жар… Теперь тело в судорогах – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Сердце то трепещет, то останавливается… Пришла в себя. Постояла, немощно поникнув. Голова как пустой самовар, по которому колотят… Шваброй помусолила пол и вернулась в палату, но ненадолго…

Опять надрывный кашель. Такой, что электрические разряды как ножом разрезают и разрывают мышцы рук, острой болью прошивают грудь и то место, где она еще совсем недавно находилась. Болезненные импульсы бегут по сторонам равнобедренного треугольника – по постоянному, будто по давно выверенному пути – от груди проскакивают вниз и смыкаются в области мочевого пузыря или чуть ниже, а дальше мелкими коликами разбредаются по всему телу… Ощущения какие-то знакомые. Ах, да… Не раз в своей жизни попадала под двести двадцать. Случалось и за оголенный провод подержаться после безграмотного визита электрика в одну из моих лабораторий. (И он еще пытался меня, физика, учить уму-разуму.)

…Я худо-бедно пока передвигаю ноги самостоятельно, а моя подруга по несчастью уже не может идти сама. Сначала еще пыталась держаться за стену, потом ноги у нее подкосились, и она обратила на меня глаза раненой козочки. «Обопрись на меня», – прошу ее. Вместе мы добредаем до палаты. Там ее подхватывают другие женщины. Это истязание организма еще не страшное, потому что кратковременное и дает какое-то облегчение.

…Потом я начинаю ощущать странную потребность уйти от себя, убежать. Гонит не боль, а состояние организма, когда ни минуты не можешь ни сидеть, ни стоять, ни лежать, когда не знаешь, что предпринять, чтобы загасить, ослабить ужасно неприятное, тревожное ощущение постепенной гибели твоей плоти. Страх зарождается в самой сердцевине моего существа, начинает угрожающе нарастать, охватывая все большие участки моего тела. Вибрирующие волны темного ужаса и боли накатывают на меня и уже не покидают… Ни с чем не сравнимые ощущения.

Это не кратковременная знакомая острая боль, это необъяснимое словами состояние угасания жизни, когда каждая клеточка моего тела борется – и неизвестно, победит или отомрет… И я все это чувствую. Неясно, что происходит, чем закончится. Внимаю каждому своему вздоху, потому что дыхание теряется. То кажется, что душа вот-вот отлетит или сойду с ума, то боюсь, сомлев, свалиться на пол и умереть, не приходя в сознание. Прослушиваю весь организм, улавливаю малейшие изменения. Отчаяние, страх и усталость сковывают тело и разум.

Мечусь, как медведь в клетке, не находя покоя. Кажется, если остановлюсь, то упаду и не встану, так и буду корчиться, пока не погибну. Как тень я брожу по коридору и шепчу: «Господи, дай мне осилить… еще, еще дай сил… Боже, когда это закончится, когда!?.. Господи, дай выжить, помоги…» В голове никаких мыслей, кроме одной: как выдержать это жуткое зомбирование. Я уже не человек. Я просто комок нервов, стремящийся пережить страшно длительное мучение. Страх нависает над моей койкой, спешит за мной в туалет, в тупик коридора, где я хожу туда-сюда в мокрой от холодного пота «ночнушке» и в халате «внакидку».

Не хочется выставлять на общее обозрение свои страдания. У всех своих хватает. Опять ухожу в глухой коридор и там мечусь от стены к стене, кручусь на месте, сжав локти, меряю шагами ненавистный, но спасительный «отросток». Больно дрожит каждая клеточка моего тела, особенно болезненно чувствую умирание клеток рук… От лекарства должны гибнуть только клетки опухоли. Почему я чувствую боль по всему телу? Боже мой! Они заполонили меня целиком?!..

Я машинально растираю предплечья, словно пытаясь их согреть. Я понимаю, в однообразии, в монотонности и бесконечной длительности саднящей боли – самое трудное, угнетающее. Кажется, что короткую, но сильную боль пережить легче, а эта медленно, но все равно уничтожает… На меня словно навалилась непосильная ноша, которую я обязана нести, не имея возможности бросить, ослабить. Сознание неизбежного гибельного конца убивает. Нервная боль не отступает, накапливается и истязает с неподвластной мне постоянностью. В голове никаких мыслей. Я – никто. Я – сгусток страха.

Невыносимо давит зловещая, угрюмая тишина ночного коридора. Подхожу к молельной комнате. Порога не переступаю. Через стеклянную перегородку вижу и слышу молящихся женщин. Поражаюсь страстности, истовости их молитв, коленопреклоненному смирению. Одна так вовсе в состоянии молитвенного экстаза. Насколько сокровенно здесь выражение собственного «я», подражать ему невозможно…

Говорят, перед лицом смерти человек меняется. В его душе появляются трагедийные интонации. Рвутся нити жизни, связывающие его с Космосом. Он вспоминает наиболее яркие или тяжелые страницы своей биографии… Вряд ли. Выжить он пытается, а не вспоминать.

Понимаю, что многие в молельной комнате уверовали в Бога только после операции. Они из заново родившихся, вернувшихся к новой жизни, не торопившихся ни в рай, ни в ад. Кощунственно прозвучали в голове знакомые с детства слова: «Лучше убедить, чем принудить». Пытаюсь вникнуть в смысл слов молитв. Он не доходит. Улавливаю только отдельные слова. Вошел мужчина. Он единственный среди женщин. Узнаю его. Заядлый курильщик. У него рак гортани. Он из числа безнадежных. Тихий и смиренный. Встал на колени. Покаянно целует крест. Последняя надежда… Каким он был до этого… упрямым, безвольным? Мелькает короткая мысль: «Женщины сюда попадают в основном по причине несчастливой жизни, а мужчины – по глупости и слабости характера. Из-за курения. И все равно его жалко…

Пытаюсь читать надписи у входа в молельню. Строчки плывут перед глазами, мозг не воспринимает смысла слов. Я не могу сосредоточиться, не могу стоять на одном месте. Меня снова мотает по коридору. К маленькому алтарю подходит священник, говорит что-то религиозное, очень доброе. Но слова современные. Слышу: «смерть – момент примирения… спасения».

Спасения от самого себя? От земной жизни? От причудливой или жестокой судьбы? «Самоотверженная любовь к ближнему – цель жизни человека…», – вяло текут в мою голову слова священника. Смысл их не доходит до сознания и не развивается… Я разуверилась в красивых идеях… У меня перед глазами сливаются ряды молящихся, колеблется волнами людская толпа. Их отдельные слова еще вспыхивают в моем сознании с остаточной силой, потом опять затухают.

«Хорошо ли знать срок смерти? Если тяжело болен, то – да. Всё какая-то надежда. А можно ли верить в предсказания? Хочется верить. Особенно если принять во внимание…» – мелькнули в момент ослабления боли неоконченные мысли и не оставили следа.

Дядя Володя вспомнился. Его обозленный на весь мир взгляд. День ото дня он терял человеческий образ, но ему было все равно. Скорбь и страх переходили в злобу. В исключительных случаях мы ведем себя иначе, чем в обычных… Ему не верилось: молодой, здоровый и вдруг – рак, страшные боли. И сроку врачи дали три месяца… Не мог он думать о спасении души, о ее сохранении и приумножении в таких нечеловеческих условиях. Не мог он в последние дни научиться ценить самое простое, самое истинное, о чем всегда толковала ему жена-учительница. И ссорился из-за мелочей, и на мат не скупился, и руку на нее и детей поднимал по пьяной лавочке. Все случалось… И набожная старушка-мать не ко времени горько бубнила о возмездии божьем… Мерзкое чувство стыда и позора не возникало. Только страх, жуткий животный страх смерти и обида на кого-то незнаемого… и на всех, кому досталось прожить дольше… А кто-то на краю гибели, ценя каждую минуту, стремится максимально успеть закончить задуманное… Это великое простодушие верующего или могучая вера в себя?.. Вот и сосед, ветеран войны, пытался донести до него, что если уж неотвратимо суждено умереть, так уж лучше достойно.

…Пальцы, вцепившиеся в кресло, побелели, но они не могут удержать моего стремления бежать, бежать… Сил нет, меня заносит, мотает из стороны в сторону, ударяюсь об одну, о другую стену. А в голове одно – когда же, когда же наконец станет легче? Первая ночь такая длинная, такая бесконечная… Измоталась, прилегла, но и минуты не удалось полежать спокойно. То в одну сторону повернусь, то в другую. Предательски скрипит койка. Чувствую молчаливый ропот соседок. Мертвой хваткой вцепляюсь в спинку кровати. Замираю, терплю, терплю. Считаю про себя: один, два, три… минута. Один, два, три, четыре… еще одна… Время – оно как боль, течет по-разному… Тишина оглушает…

Ночью болезненное сознание заполняет тьму фантомами, неосязаемыми расплывчатыми злыми видениями. Одни проносятся мимо, другие все по кругу, по кругу… Хочется чего-то по-детски теплого, уютного, надежного. Хочется, чтобы сознание ласково погружалось в счастливый мир грез. Хочется…

Опять подпирает тошнота. Мчусь, отовсюду льет. На бегу обтыкаю себя длинными полами толстого махрового домашнего халата. В туалете из разбитой форточки свистит ледяной воздух. Я прячу за перегородку свое мокрое, измученное тело, высовываю только голову и дышу. Холод пробирает до желудка, но дыхание восстанавливается. Знакомая мне худенькая девушка с синими трясущимися губами советует мне:

– Больше пейте теплой воды, легче будет. Вы же одной желчью… вам же нечем… У меня опыт, я уже дважды по шесть химий вынесла… Рак уже в кости проник. Скоро мне его с ребер соскребать будут. Может, и выживу. Надо бы. Дочке только два годика.

Я с уважением и страхом смотрю на еле живую женщину. Ей много хуже, чем мне. Боже! Какое стоическое мужество перед лицом смерти!

– Мне тоже на полную катушку приписали, но сделали только первую, – лепечу я испуганно, пытаясь представить себе, что будет со мной дальше.

– Не переживайте, три дня отмучаетесь, а там легче станет. Тошнота, конечно, совсем не уйдет, но человеком себя почувствуете. Верьте мне. Мы обе, как я вижу, одинаково плохо переносим лекарство. Вынесете все, только сердце подсадите. Побочное явление. Зато всю гадость убьете в организме. У многих получается. Это я такая невезучая. Нам бы заполучить американское лекарство, наше лечит, но глушит наповал. Главное, лечит…

– Тебя после химии мучает страх? – смущенно заискивающе спрашиваю я, очень надеясь на положительный ответ.

– Конечно. Страх не исчезает, он гнездится в сердце, в мозгу, в каждой клеточке больного тела. Это нормально.

Синие губы на серо-желтом лице скривились в жалкую гримасу. И вдруг потухшие глаза вскинулись, в них промелькнула слабая упрямая искорка.

– Доктор сказал, что двадцать пять процентов людей вылечиваются за счет своей веры в исцеление. Они верят в силу, в способность своего организма противостоять болезни. Я двужильная и ради дочки смогу побороть болезнь, – пробормотала она угасающим голосом.

Господи, как я желала ей выздоровления! Я задыхалась от избытка нахлынувших на меня чувств, но мне не хватало сил сказать ей слова поддержки.

Почему-то вспомнились из детства пионерские наивные лозунги. «Боевая готовность ко всему, что встретится в жизни». «Встречай со спокойным достоинством любую беду, ничему не удивляйся. Воля и труд – все перетрут». «Остерегайся делать необдуманные поступки, за которые будет стыдно»… А как остеречься ?.. Потом удивительный год всплыл в памяти: цветущие в ноябре каштаны и распустившиеся в конце января веточки сирени среди гор снега… А это из дошкольного детства. Надо бы остановиться, а я поднимаюсь все выше и выше. Ветви становятся все тоньше, хрустят под ногами. Знаю, что опасно, но лезу… падаю молча, сосредоточенно, успеваю хвататься за мелькающие ветки, обламываю их, сдирая листья, но чуть притормаживаю. Не разбилась… Знать, судьба моя такая.

Лицо отчима всплыло. Вздрогнула… Приехала проведать больного. Подставила щеку для традиционного поцелуя. Он вцепился в мое лицо, из последних сил развернул к себе и поцеловал меня в губы. Почему-то мороз пробежал по спине. А через час он попросил осмотреть с фонариком его рот. Я посветила, заглянула… Чуть дурно не сделалось. Страшная картина: все внутри изъедено болезнью… На ватных ногах в полуобморочном состоянии выбралась на крыльцо. Села… «Сам заканчивает жизнь, познав все ужасы этой болезни, и мне того же желает? В это невозможно поверить… За что? В детстве не упускал случая больно зацепить меня за живое, и даже в последние дни своей жизни торопится свершить злое дело…» Мелькнула мысль: «Через семь лет заболею». Подсчитала: прошло семь лет…

Бабушку вспомнила, ее человечность, ее любовь… Сплю, брежу? Жаль ускользающего наяву чувства уверенности…

– Сморило ее, – шепчет надо мной молодая женщина. – Что с человеком болезнь делает!

Очнулась. Сижу на полу. Перебралась в кресло. Снова бегаю. Жду утра… Опять бабушка вспомнилась, ее грустные, покорные судьбе глаза, слова ее: «Уйти из жизни при этой болезни – благо. Не жалей меня»…

В детстве каждое утро прекрасно ожиданием чего-то совсем нового, необычного, неожиданного… а тут – только бы выжить, только бы снова увидеть солнце… Какая-то мысль пробивается сквозь затуманенное сознание, я пытаюсь ее выцарапать… Да, ну конечно же!.. Ушла…

Громче обычного хлопнула дверь. Потому что ночь… Окончательно пришла в чувство. Опять тошнит, опять страшное напряжение во всем теле, опять рвота забирает последние силы… Утро. Слава тебе, Господи! Тошнит, но жизнь вновь стала желанной. Знать, линия судьбы не прервалась еще, тянется тонкой нитью, еще маячит что-то вдали…

Прошло три недели. Врач проверил мои показатели крови и счел возможным назначить следующую химию. На этот раз медсестра, намаявшись – по ее словам – с моими венами, разнервничалась, плохо отрегулировала скорость истечения лекарства, и оно вытекало три часа. К концу процесса психоз достиг такого уровня, что я готова была сорвать с себя бинты, пластыри и зашвырнуть иголку куда подальше. Меня трясло, руки и ноги непроизвольно двигались, нервы были на исходе.

– Нет сил больше терпеть, – застонала я. – Девушки, помогите!

Все повскакивали с коек, забегали. Одна больная помчалась за медсестрой и, не найдя ее, хотела уже сама поработать над капельницей. Но я, испугавшись непредсказуемого результата, не позволила ей. Тут в палату заглянула шустрая черноглазая молоденькая медсестра, которая иногда делала нам вечерние уколы. Я позвала ее, и она вмиг отладила систему. Через десять минут мои мучения под капельницей закончились. А в следующий раз, когда ответственная за капельницу медсестра приболела, медсестричка вставила всем больным иголки, как волшебница: быстро, безболезненно, не жалуясь на плохие вены. Ни у кого из больных не образовалось синяков.

– Рука у девушки легкая, – радовались женщины.

– Не выгонят нашу медсестру. Блатная, – тут же доложила нам всезнающая Полина. – Она тут посоветовала одной больной чем-то смазывать синяки, а у той руку разнесло, так заведующий сам лечил пострадавшую, а ходу делу так и не дал.

– Да бог с ней, с этой медсестрой. Что нам эти синяки? Мы и большее терпели. Я гляжу, как она мучается, бедная, вставляя в вену иголку, аж вспотеет вся, так мне жалко ее становится. Немолодая уже. Ошиблась, видно, выбирая профессию, а теперь менять или не хочет, или не может.

После второй химии я полностью облысела, но меня это нисколько не обеспокоило. Пусть даже на всю жизнь останусь без волос, невелика потеря. Мозги бы не испортить ядовитыми лекарствами. Мне еще работать надо, сына растить… Как бы там ни было, через полгода мучения закончились, и доктор весело сказал: