Вкус жизни

– Раньше у нас в деревне все больше естественной смертью умирали, а теперь то рак, то инсульт. Разве это не повод задуматься об экологии окружающей среды?

– И об экологии человеческих отношений. Это куда важней. Мои старики ушли из жизни в девяносто, родители – в восемьдесят, а родня из моего поколения не переступает границы семидесяти лет. Что ждет наших детей и внуков в таком моральном климате?.. Что же мы делаем… съедаем друг друга, будто нелюди…

«Счастливые, наверное, сюда не попадают», – подумала я.

– Мы не знаем, насколько велики наши силы. Иногда мы, женщины, думаем, что все можем преодолеть, но природа сама ограничивает нас. Вот и ты сочла, что одна вынесешь беду. Духом ты сильна, да организм не выдержал, сломался. У него тоже пределы есть. Недаром Бог создал каждой твари по паре: чтобы тяготы жизни вместе делили, в одной упряжке ходили, вместе воз забот тащили… А раз хорошего мужика не досталось, приходится терпеть болячки, коль не сумела от него вовремя уйти. Доктор говорил, что унижения и неудовлетворенность у женщин ведет к онкологии или шизофрении. Или к тому и другому, вместе взятым. А у мужчин – к инфарктам или к алкоголизму.

Маленькая сухонькая женщина, зашедшая к нам из соседней палаты, обреченно заговорила:

– Бабушка моя от рака умерла – муж погиб в гражданскую, оставив ее с четырьмя детьми, мать моя на почве загулов супруга заработала шизофрению, я лежу в онкологии по причине постоянных обид, дочь моя рассталась с мужем, жутко нервная… Страшно подумать, что ждет мою внучку?.. Где выход?

«Ну, прямо-таки династии несчастливых», – разволновалась я, продолжая вслушиваться в разговоры.

– Где выход? Не выходить замуж.

– Шутишь?

– Сомнительная шутка…

– Почему люди не берегут друг друга?!

– …Облучение не назначили? – спрашивает у кого-то Анна Ивановна.

– Как же, читала, – тут же отвечает она другой больной. – Я люблю его злую хлесткую иронию. Мужчина должен уметь достойно осадить противника. Автор хорош в политических дебатах. Но когда он начинает восторженно заливаться соловьем, наивно расхваливая своего главного героя – врача широкого профиля, мое мнение о нем падает. «Самоуверенный фантазер, – думаю я о нем. Стоило бы получше изучить предмет своих разглагольствований. И всего-то надо было на часок заглянуть в нашу больницу».

Анна Ивановна – бывшая учительница литературы, может, поэтому общительна и говорлива.

– Ох! О чем я только что говорила? – вдруг судорожно заметалась она в мучительном напряжении, стремясь поймать мысль, уже вырвавшуюся из головы или отыскать другую, застрявшую там. – После второй серии химий совсем плохо с памятью стало, все трудней вспоминать имена, недавние события, и прошлые как в тумане. Память, раскручиваясь и уплывая в прошлое, застревает на каком-то незначительном моменте и уводит в сторону от основного события… Но ведь живу. После третьей серии химий доктор обещает еще пять лет жизни. Я ему верю. Десять лет он мне уже подарил. Может, Бог даст, внучку успею доучить и замуж выдать. Большего счастья мне не надо.

– А врачи говорят, что проблемы с памятью начинаются именно тогда, когда человек хочет что-то забыть. Вот моя тетя очень хотела забыть о настырной любовнице своего мужа, она даже проводила ритуал сожжения нити, соединяющей их. Так ведь и правда у нее плохо с памятью стало, – заторопилась Галина выставить напоказ свои бытовые познания. – Тёте соседка доложила про ее мужа. Узнав такое, женщина или прозревает или погибает. Тетя заболела.

У некоторых людей болезни, старея вместе с ними, тоже дряхлеют, прекращают развиваться и даже каким-то образом консервируются. Вот и моя тетя выздоровела. А у соседки, напротив, болезнь активизировалась. Вот и пойми, почему такое случается? Может, Бог так решил. А у вас, Анна Ивановна, бывает неожиданное утреннее чудо хорошего настроения, когда ничего не болит, не тревожат беспокойные мысли, когда, как ребенку, хочется улыбаться, петь, ликовать, глупо восторгаться? – спросила Нина.

– Подставлять голову под дождь, скакать на одной ноге в классики? – усмехнулась та и будто застыла в оцепенении утраты всех своих сил.

А через минуту сказала:

– Думала, что бородавка под коленкой – мелочь, ерунда… То ли ослабление иммунитета вызвало появление бородавки, то ли появление бородавки явилось причиной ослабления организма…

Потом о другом заговорила:

– Первую ночь после химии я на всю жизнь запомнила. Мучительно долго тянулась. Не чаяла, как ее скоротать. Глаз ни на минуту не смогла сомкнуть. Химия для меня страшнее операции во сто крат оказалась… Я здесь пять лет назад уже лечилась, не удалось без операции обойтись. Зря тянула. Боялась. Надо было сразу решиться, а я, глупая, доктора не послушала… Ну, так вот всю ночь тоска и страх перед непонятным паутину боли в сердце вили. Кто бы предсказал, как мой организм отреагирует на лекарство?..

Лежу, ловлю изменчивые мгновения, томительно прислушиваюсь к малейшим отклонениям в себе, боясь подтверждений страшным догадкам. В голове причудливые сюжеты роятся. Больше всего боялась трансформации личности, раздвоенности сознания или еще какой пакости вроде временного помутнения рассудка, а может, даже и постоянного. При мне было тут у двух… Уж лучше тупое равнодушие, чем излишняя чувствительность. Страшилась поднять завесу, скрывающую тайну завтрашнего дня. Будет ли он для меня? В смятении встречала каждую неожидаемую реакцию организма. Как оказалось, они во благо были.

Труднее всего было, когда ощущения вошли в застойную монотонную фазу. Проходил час, другой, пятый, десятый… Мне казалось, что я медленно умираю и тому умиранию не видно конца. Болела и страдала каждая клеточка моего тела, сопротивляясь действию лекарства, которое должно было убить раковые клетки и дать жизнь всему организму в целом. Мне представлялось, я чувствую гибель каждой из них, они дрожали, извивались от боли, медленно угасая. Все мое тело гудело, мелко вибрировало, жутко болело. Я не знала, насколько хватит у меня сил терпеть адское наказание, смогу ли дотянуть до утра и не свихнуться.

Почему-то в первую очередь эти ощущения чувствовали руки по локоть. Потом все тело выводилось из нормального состояния. Сначала горела кожа, следом губительное воздействие проникало вглубь до костей. Странное сочетание всепроникающего холода и одновременно охватывающего всю тебя огня. Это не укладывалось в голове. Такое невозможно описать.

Вот так и шли один за другим дни, проживаемые в тягостной тоске, в борьбе с собой и болезнью, перемежаемые депрессией и тошнотой… Но ведь что-то заставляло надеяться и терпеть эту борьбу жизни и смерти, оставляющую малый процент надежды выжить? Может, внучка?

– …Правду говорят, что есть такое лекарство, чтобы после химии сильно не колбасило? Я бы заранее купила, – прерывает ее Ася.

– Есть. Немного облегчает состояние. Утром доктор двумя таблетками из личных запасов вызволил одну больную из ада и еще на две ближайшие ночи дал спасительного препарата. Сказал, что не ожидал от нее подобной патологической чувствительности. На вид она – железная женщина. (Значит, железной была только ее сила воли.) Потом пошутил: «Меньше знаешь – лучше спишь. Вон деревенской бабусе семьдесят четыре года, а она после очередной химии помолится и спит себе. Ни на секунду не допускает мысли, что Бог покинет ее в трудный час. Тебе бы так.

А ты вся исполнена глубокого трагического чувства. Соприкоснулась с болью соседки по койке, совершенно очевидно, что вобрала в себя всю ее горечь, на себя примерила и не оставила себе никаких оснований сомневаться в том, что и тебе так же плохо будет. Таков был твой вердикт? А ведь мы все разные. Может статься, у тебя все иначе пошло бы, не накрути ты себя до истерического состояния. Выбрось из головы предвзятое мнение. Рассей свои сомнения и страхи. Верь в свою звезду».

А я днем замечала горюющие глаза и скорбно поджатые губы у этой старушки. Не так все просто, как говорил доктор, успокаивая ту больную. Видно, здоровье у деревенской бабушки было еще крепкое.

– Может, и прав юморист Жванецкий, когда шутил, что не обремененные знаниями страдают меньше? – влезает со своим мнением Полина.

– Глупости. Переносимость лекарств зависит от исходного физического состояния организма на тот момент.

– И морального. Я одноклассницу Лариску вспомнила. Она рассказывала, что их в детдоме не запугивали и она выросла бесшабашно храброй, – вздохнула Нина и продолжила рассказывать о своих подругах по несчастью.

– …Я доктору говорила, что мысли мои неподвластны моей воле, что мгновенно погружаюсь в пучину отчаяния. Жизнь дала трещину, и я сразу потеряла надежду. Моя сила оказалась мыльным пузырем. В повседневной жизни я редко задумывалась о смерти, а тут… сюда бы того, по чьей вине я здесь маюсь… зараза чертов, – снова жалуется Ася.

– Ради всего святого, прекрати! Изводят такие разговоры, – не выдерживает Анна Ивановна.

Смотрю, в палату энергично и шумно входит красивая измученная женщина.

– На какой почве спор вышел? Побойтесь Бога, девочки, – громогласно заявляет она, – будете скулить, вся жизнь рухнет, как карточный домик. Как бы ни повернулась судьба, надо до конца жить весело. Мне тоже раньше чужой смех ухо резал. Но завидовать чужому счастью не в моих правилах. Так уж жизнь устроена: на Земле грехи не наказываются, добродетель не вознаграждается. Не пойми что творится. На том свете каждый за свои грехи будет расплачиваться. Не стану я брать на себя бремя чужих, а за свои отвечу. И вам того желаю. Кому слишком плохо, пойдемте в нашу палату. У нас весело: вино, карты, анекдоты, песни.

Запомните, бабоньки – вредно держать в себе обиды, расслабляться надо, сбрасывать эмоции. Все болячки не от жратвы, а от нервов. В концлагерях люди погибали с голода, а в их кровеносных сосудах обнаруживали бляшки, какие теперь находят при ожирении. При спокойной жизни организм сам справляется с проблемами, созданными небольшим перееданием, но стоит распсиховаться – вся стабильность катится к чертям собачьим. Это я вам как медик говорю.

Она обвела затуманенным взглядом слушательниц и вдруг осеклась. Будто в чувство пришла… Лихо поправила соскользнувший на лоб парик и, вскинув голову, разухабистой походкой направилась к выходу.

Ее развязность и странная веселость сейчас были не ко двору. Все женщины вздрогнули, пораженные неадекватностью ее поведения. Нас испугал ее странный оптимизм. Я знала, чего стоила ей эта легкость в общении с нами. Не далее как вчера она жаловалась кому-то в туалете:

– Чувствую, не предотвратить мне гибель семьи. Такая в душе глухая обида поднимается! Мама, папа, теперь вот я. Что сына ждет? Ему, как, впрочем, и всем нам…

Она говорила так, словно призывала кого-то очень доброго и надежного в свидетели своих несчастий. Хотелось ее если не утешить, то хотя бы ободрить. И вдруг она залилась слезами. Я не выдержала и выскользнула плакать в глухую часть коридора, в «аппендикс», как в шутку называют его нянечки…

…– Но я никогда не видела, чтобы женщины злились, кричали на родственников, когда они встречались в приемном покое. Даже на мужей, которые, как я уже знала, могли быть виновниками их мучений. Только тоска в глазах. И слезы прячут. А с мужчинами случалось всякое, – донеслось из коридора.

В назначенное время пришел врач. Выдвинул стул, сел. Мертвея от ужаса, боясь окончательно потерять самообладание, присаживаюсь на койку. Руки конвульсивно сжимаются и разжимаются. Спина деревенеет. У подруг по несчастью в глазах напряженная молчаливая мука, в стиснутых губах молитва… Я знаю: у многих дома маленькие дети. Это и определяет степень их отчаяния. И мой внутренний голос молчит, ничего не подсказывает. Очевидной катастрофы я не чувствовала. Не говорило сердце ничего определенного, будто на грани колебалось решение моей судьбы. Но, что хуже всего, мое слишком образное воображение все равно беспрерывно порождало страшные фантомы. «Может, мне тоже на Бога уповать, как многие здесь, чтобы успокоиться?» – думала я.

Вижу, доктор в отличном расположении духа. Значит, никому не принес смертный приговор. (Тех двоих уже выписали домой.) Он извлекает из кармана халата список. Читает фамилии и каждой больной обстоятельно объясняет ее ситуацию. Начал с тех, у кого опухоль оказалась доброкачественной. Они прячут счастливые глаза – я вижу их лучистое ликование – и, плача от радости, выскакивают в коридор. Доктор вслед им весело кричит: «Отделались легким испугом. Госпожа удача посетила вас. Отлегло от сердца? Волнение улеглось? Живите дальше спокойно».

У Нины тоже блеснули глаза, будто какая-то детская запретная радость шевельнулась в ней, будто годами нетронутая добрая тайна напомнила о себе. Сразу появилась потребность выплеснуть накопившееся напряжение. Мне не повезло попасть в когорту счастливчиков. Собственно, я и не очень-то надеялась. Реально оценивала свое состояние. Я во власти острого чувства сострадания к себе. Но почему-то стало немного легче. Появилась определенность и ясный путь дальнейшей борьбы за жизнь. А пока обессиленно опустилась на постель и в изнеможении откинулась на плоскую твердую подушку.

– Что? Стала рабой своих переживаний, хочется рвать на себе волосы? Не стесняйся, плачь, разряжайся, расслабляйся. Не пытайся выступать не в своей роли… Приступ малодушия миновал? Не мешало бы поспать. Понадоблюсь – зови.

Это доктор говорил мне, но его слова до сознания как-то не доходили. Поняла, что скрылся за дверью, когда услышала характерный скрип. Он-то и вывел меня из оцепенения.

Пытаюсь заснуть, ловлю тонкий момент погружения в тяжелую дрему. Кто-то рядом кашлянул. Все, сорвалось, упустила сон. Прислушиваюсь к себе, стараюсь подавить нервную внутреннюю дрожь. Она верный спутник бессонницы. Вновь и вновь пытаюсь… иногда и до утра. Спать по ночам у меня получалось неважно. Кто-то воровал мои таблетки из ящика медсестры. Я ни на кого не грешила, но соседки по палате удивлялись тому, что в соседней комнате одна черноволосая, полная больная просыпается в течение суток только для принятия пищи.

– Может, у нее натура сурка, – отшутилась я, надеясь уговорить медсестру раздавать лекарства персонально, как я видела в других больницах. Но она отказалась затруднять себя, мол, вы тут все ходячие.