Позывной «Хоттабыч»

Позывной «Хоттабыч»
Lanpirot

Он стар. Очень стар. Сто два года – тяжелый груз! Особенно для одинокого пенсионера-ветерана. Все, чего он еще хотел в этой жизни – это спокойно уйти. Но неумолимая судьба распорядилась иначе: он ушел с боем, погибнув в неравной схватке. Но ушел победителем, прихватив с собою на тот свет и своих врагов.

Но жестокосердной судьбе и этого оказалось недостаточно! Он возродился в прошлом, на алтаре горнила минувшей войны под острым ножом жреца Черного Ордена СС. Но он выжил и вновь встал на защиту Отечества. Несмотря на то, что это даже и не его мир. И не его страна. И не его война. Но свобода и справедливость любого мира дорогого стоят, их не грех и кровушкой окропить…

Lanpirot

Позывной "Хоттабыч"

Глава 1

1943 г. СССР.

Свердловск.

УКР НКО «СМЕРШ»

по СибВО[1]

– Ты это, милай, в зенки-то мне своим прожектором не сверкай! – с трудом просипел я, надсадно кашляя в кулак и закрывая глаза, обожженные ярким светом настольной лампы, ладонью свободной руки.

Допрос длился вот уже третий час, и в моем горле, застуженном в заснеженных Уральских отрогах, стоял огромный болезненный ком, который я все никак не мог сглотнуть. Распухшие гланды продирало, словно по ним ежесекундно елозили крупным наждаком. Ну, оно и понятно, в моем-то возрасте в минус тридцать босиком по закорженевшему насту двое суток шлепать – дело совсем неблагодарное. Я бросил мимолетный взгляд под стол на свои почерневшие и раздутые ступни, торчавшие из-под растрепанных в махру кальсон. Страшно, сука, аж зубы заломило, словно воды ледяной из глубокого колодца хватанул! Хотя сколько у меня тех зубов осталось? Родных, а не пластмассовых, что на присосках? Где ты, как говорится? Нету! Нечему там ломить! Не осталось ничего – фикция одна. Фантомные ощущения, как умники в белых халатах любят говорить.

Я попробовал шевельнуть изуродованными пальцами: визуально работают. И это радует! Но, сука, ведь не чувствую же их ни черта! Отморозил напрочь! Как бы вообще без копыт не остаться!

Напротив меня за дубовым конторским столом, посверкивая блестящими звездочками на новеньких погонах, сидели двое: совсем молоденький рыжий младлей с лицом, усыпанным крупными веснушками и нездоровым детским румянцем на щеках, и потрепанный временем, а также, похоже, тяжелой службой и судьбой, нелюдимого вида капитан с землистого цвета лицом, побитым оспой. Младлей что-то усердно выводил перьевой ручкой на сером листке бумаги, время от времени роняя кляксы на протертое до дыр зеленое сукно, которым была покрыта массивная столешница.

– Капитан, будь человеком – не свети! – еще раз попросил я, хотя каждое слово отдавалось в горле острой болью. Но бьющий в глаза свет причинял не меньшие страдания.

Но сучий потрох даже и ухом не повел, продолжая усиленно терроризировать мое и без того слабое зрение.

– У меня хоть и катаракта на весь левый глаз, но правый еще мал-мала фунциклирует! – Я сделал над собой усилие и выдавил еще пару фраз. – А то окончательно ослепну к чертям, и будешь тогда со своим вялым хером, как гребаный лозоходец, над картой елозить в поисках возможной дислокации противника…

– А почему вялым? – Неожиданно проявил интерес младлей, оторвав голову от своей писанины.

– А потому, – горло ожгло совсем уж непереносимой болью, но я продолжил насмешливо выхаркивать слова, – если начальство узнает, что вы, дуболомы, слили в сортир такую ценную информацию – поимеет вас обоих в извращенной форме! – Нарываться на неприятности абсолютно не хотелось. Но если нарываться, так уж по-крупному – а то мы совсем никуда не двигаемся. – Капитана, стал быть, первого оприходуют – как старшего по званию, ну, а тебя, красавчик – на сладкое оставят! После такого надругательства над вашими девственными задницами…

– А ну, прекратить балаган! – Неожиданно заорал капитан, нервно дернув ноздреватой щекой и засадив со всей дури ладонью по столешнице.

Подпрыгнувшая от удара чернильница не устояла и перевернулась, заливая и без того замызганное сукно очередной порцией черной краски.

– Товарищ капитан… – Младлей поспешно поставил чернильницу обратно и принялся промакивать пятно большим деревянным пресс-бюваром[2]. Но протокол допроса, залитый разлившимися чернилами, был безвозвратно испорчен. – Вся работа насмарку!

– Перепишешь! – небрежно бросил подчиненному капитан. – Не отсохнут ручонки-то! А еще раз вякнешь – на передовую отправлю! Первым же эшелоном! Понял?

– Так точно, товарищ капитан! – испуганно отозвался младлей, вновь утыкаясь глазами в чистый лист бумаги, поспешно выдернутый из толстой стопки на подоконнике.

– Итак, дед, – угрожающе произнес капитан, тяжело навалившись на стол локтями и демонстративно поигрывая желваками, – даю тебе еще один шанс! Последний! Будешь и дальше запираться – поставлю к стенке! Что ты, сука, делал на заброшенной узкоколейке в селе Филькино? Диверсию замышлял? Какую? Кто готовил к заброске в наш тыл? Кто разрабатывал операцию? В какой диверсионной школе Абвера проходил обучение? Кто командир…

– Дурилка ты картонная, капитан, – устало произнес я, едва сдерживая внезапно навалившийся горячечный озноб. Уже все мое тело горело, словно в адском огне, а голова нехило так кружилась. Похоже, температура зашкаливает. И боюсь, что долго мой изношенный старческий организм такого издевательства над собой не перенесет. Да и то странно, что столько продержался…

– Говори, сволочь! – Капитан размахнулся и оторвал задницу от стула, видимо, намереваясь отвесить мне тяжелую затрещину.

– СИДЕТЬ!!! – неожиданно рявкнул я громовым голосом. И откуда только силы взялись?

От меня словно бы отошла какая-то волна, невидимая глазу и неуловимая обычными органами чувств. Она стремительно распространялась в окружающем пространстве. Попавшаяся ей на пути электрическая лампа, продолжающая нещадно резать мне глаза, отчего-то разгорелась во стократ ярче. Раскалившаяся вольфрамовая спираль вспыхнула, словно маленькое солнце, а после стеклянная колба лопнула с глухим чпоком, окатив меня острым стеклянным крошевом. Столкнувшись с волной, заискрила электропроводка, добавив в кабинет вони от спекшейся и задымившей изоляции. Но у дверей кабинета волна застопорилась и дальше не пошла, и я это отчетливо почувствовал. Не знаю, каким таким местом, возможно, своей тощей старческой задницей.

Капитан, застыв с поднятой вверх рукой, с размаху хлопнулся копчиком о твердое сиденье стула и завозился на нем, пытаясь вновь подняться на ноги. Несмотря на все его ужимки, у него это не слишком удачно получалось – капитан словно приклеился к стулу, а тот в свою очередь как будто прирос к полу. А младлей и вовсе застыл, словно соляной столб, только испуганно пучил лупоглазые зенки и разевал рот, как рыба, выброшенная из родной водной стихии на прибрежный песок.

– Сенька[3]! – наконец выдохнул малец, и его глаза буквально побелели от сковавшего его ужаса. – Всамделишный! Нам всем писец!

– Блокиратор! – Капитан дернулся было к расположенному рядом сейфу, но я успел быстрее.

– Замерзни, утырок! – бросил я в гневе, желая лишь одного, чтобы капитан не добрался до неизвестного мне «блокиратора». Осознание, что эта штука не прибавит здоровья, пришло как-то само собой.

Очередная волна, отделившаяся от моего тела, оказалась менее мощной, но не столь рассеянной в пространстве – узконаправленной. Однако её последствия меня попросту шокировали: искривление пространства, вызванное не иначе как моей волей, соприкоснулось с капитаном, и он замер неподвижной статуей в нелепой попытке дотянуться до приоткрытого сейфа. Его землистое лицо неожиданно приобрело оттенок дорогой мелованной бумаги и принялось стремительно покрываться шершаво-колючей изморозью!

«Мать моя женщина! Он чего, действительно замерз? Я ведь хотел, чтобы он просто замер, остановился…». Неожиданно нахлынувшая слабость прервала и без того путаные мысли. Потолок и стены закружились в стремительном хороводе. Я почувствовал, что теряю сознание.

По ушам неожиданно резанул истошный крик пришедшего в себя лейтенанта, но прозвучал он отчего-то низко и тягуче, словно залип в застывающем расплавленном гудроне:

– Тре-е-е-во-о-га-а! Ма-а-а-ги-и-и-и!

– Вот же, мля, бульонный кубик магги, твою медь… – мысли текли странно, медленно и вяло. Время как будто замедлило свой бег. Потеряв равновесие, я грохнулся со стула, но до встречи моего лба с полом, казалось, прошла целая вечность. – Ну вот, наконец-то! – подумалось мне, когда глаза начала застилать непроницаемая серая пелена. – Надеюсь, что хоть в этот раз сдохну окончательно и без дешевых фокусов. Слишком стар я для такой вота суеты… И не мой это мир. И не моя это страна. И не моя эта война… не моя… не моя… не моя…»

***

Из уничтоженного

протокола допроса

Зовут меня Илья Данилыч Резников. Пенсионер. Ветеран. Имею ранения и государственные награды. В общем, старая и никому не нужная развалина. Думал ли я, что доживу до такого… кхм… почтенного возраста? Сто два года… Это вам не хер в стакане! В стакане, между прочим, я храню вставные челюсти-присоски, ибо от остатков зубов еще в семидесятник избавился насовсем… Поэтому никакому херу там не место!

Супружница моя, Глафира Степанна, царствие ей небесное, уж лет сорок как преставилась… Скучаю по ней, что и не передать словами! Красавица была, хохотушка… Тридцать лет и три года мы с ней, как в сказке, душа в душу… Только вот не померли в один день, как в сказке. И бабу я себе после так и не нашел. Не нужен был мне никто, кроме нее. Так и прожил остаток дней одиноким бобылем, как сыч. Детей пережил. А внуки и правнуки забыли. Разъехались кто куда, разлетелись… Так и доживал, ждал, когда Смертушка к себе приберет. Но и она, видимо, позабыла за давностию лет. Чай, тоже не девка молодая.

Последние два года из дома почти не выходил, хоть и не боялся заразы новомодной. А чего мне бояться – отбоялся давно. И вот выперся как-то за хлебушком… Хлебушка свежего прям до смерти захотелось. Хрустящего… с корочкой… Чтобы только-только из печи. Есть у меня рядом булочная, где такой вот хлеб выпекают. Если к определенному времени подойти – всегда горячей буханочкой разжиться можно. Покряхтел по-стариковски, вооружился тростью – штормит меня без нее. Ноги совсем слабые стали, не держат. И пошаркал себе потихоньку. Раз шажок, два шажок – вот и хлебушка свежего раздобыл! Но идти в свою опостылевшую одинокую нору совсем не хотелось. Весна, лето почти. Теплынь. Люди спешат по своим делам…

Решил на реку сходить, благо недалеко. А то глядишь, в последний раз на эту красоту гляну. Кто его знает, куда меня после смерти распределят? На райские кущи никакой надежды нет – не праведник я, совсем не праведник. Хоть и за правое дело, а людишек в свое время немало положил… Хотя какие они люди? Нелюди! Но на скидку у апостола Петра все равно не рассчитываю – не тот я для небес контингент. А других в СМЕРШе и не держали. Да и после войны гнид всяких, по щелям забившихся, да по лесам схоронившихся, выискивать и пачками давить приходилось на службе в МГБ СССР.

Разморило в тепле, да тишине и не заметил, как просидел на берегу до самой темноты. Хлебушком свежим угостился, птичек-рыбок тоже покормил, да и домой, не торопясь, потащился. Уж не знаю, когда в следующий раз сподоблюсь.

Чуть-чуть до дома не дошел, когда из темной подворотни крик девичий донесся: спасите-помогите! Постоял, прислушиваясь: мало ли? А то показалось, мож? Много чего в последнее время кажется… Но нет, действительно какая-то возня в подворотне. Нехорошая такая возня. Еще раз вскрик из темноты донесся, а потом глухое мычание и низкий голос, угрожающий. И прохожих на улице, как назло, нет совсем. А куда мне-то встревать? Просто плюнь в меня – и нету деда! Был, да весь вышел, даже растирать не нужно. Но деваться-то некуда – не привык я вот так, потихоньку, от опасности сваливать! Глядишь, и сумею чем бедной пособить.

– Эй, кто тут безобразит? – проскрипел я, входя под мрачную арку, откуда доносилось тяжелое дыхание и мышиная возня.

– Спаси… те… – вновь донеся до меня девичий вскрик, а после грязное ругательство и звук тяжелой оплеухи.

– Укусила, млять! – злобно прошипел невидимый истязатель. – Давай быстрее, Сява!