Очищение

Лена поравнялась с приближающимся парнем, заглянула ему в глаза и покачала головой, а потом скрылась за деревьями. Тайнова смотрела на рыжего кучерявого парня в спортивном костюме, его лицо источала уверенность и озадаченность:

– Здравствуйте, меня Гена зовут, а вы про Олесю спрашиваете, да? Я хочу, чтобы вы её начали искать. Я говорил этим уродкам, – чуть тише произнес парень последнее слово, – Но они только рукой махали, мол сама вернётся.

– Гена, меня зовут Ева Александровна, я следователь из полиции.

– И?

– Ты крепкий парень? Мне сказали, что да.

– И?

Ева села на мокрый пенёк, посмотрела на молодого человека и усилием воли произнесла:

– Олеся мертва.

Несколько секунд парень молчал. Он в полном недоумении смотрел на следователя, не находя слов, чтобы продолжит разговор. Ева достала фотографию и протянула ему:

– Это она?

– Кто этот ублюдок? Кто это сделал? – он держал фотографию трясущимися руками не решаясь поднять глаза.

– Этого я, пока, не знаю, но очень надеюсь, что ты мне поможешь. – Тайнова подошла поближе к мальчику, – Давай сделаем кружок вокруг дома, стоять на мокрой земле слишком холодно, составишь мне компанию?

– Это точно она? Может вы ошибаетесь? – вопрошающе смотрел говорящий на следователя, стараясь найти хоть каплю сомнения в её глазах, но сомнения не было, – Вы не ошибаетесь. Хорошо, что я могу сделать? – Он отвернулся, сдерживая слезы.

– Ты можешь ответить на мои вопросы, но самое главное, чем ты можешь помочь – это ни в коем случае не сбегать из детдома, и не пытаться выяснять всё самостоятельно. Ты меня понял? – парень кивнул в знак согласия. – Вы давно с Олесей встречаетесь?

– Официально полгода, а так с раннего детства общались, дружили. У нас планы были, вместе потом жить. Я… Она нравилась мне очень, – Ева чувствовала, как нарастал ком отчаяния и горя у него в горле, чувствовала, что он из последних сил держался. Она осознавала, что у этого молодого человека сейчас отняли его последние мечты, – Олеся хорошая… Была. А это точно, точно она? Может вы ошиблись? Такое бывает, я слышал…

– Не в этот раз. Скажи, почему она так часто сбегала?

– Нравилось чувствовать свободу. Так она говорила. Тут все сбегали хоть раз, но если есть мозги, то возвращались.

– Почему она сбежала последний раз, почему тебя с собой не позвала?

– Она сказала, что на два дня сбежит, побродит и вернётся. Сказала, чтобы я не волновался и что всё будет хорошо. Я и не волновался два дня, а потом тревогу забил, но разве этих, – он махнул головой в сторону здания, – Переубедишь?

– А ты не замечал изменений в её поведение в последнее время?

– Нет, она всегда была немного веселая, немного грустная. Ну, может последний год чуть грустнее. Хорошая девчонка, даже в церковь как-то ходила.

– В церковь? – словно электрическим током пронзили эти слова Тайнову. – А в какую именно церковь она не говорила? Православная или католическая?

– Нет. Она просто разок упомянула, что в церковь особую заходила, куда всех пускают, что там все добрые и понимающие. Кормили. Но это раз всего было, а потом она больше об этом не говорила.

– Может, замечал около неё кого-то подозрительного?

– Нет, её никто никогда не навещал, да, и она об этом мне не рассказывала.

– Может, ей угрожали? Или у местных ребят зуб был?

– Нет, у ребят точно нет, а вот воспитатели… Хотя… Нет. Здесь все бабы в основном. Она тихая в этом плане была, никого не доставала, поэтому её тоже никто не трогал.

– Мне Лена казала, что она стихи писала. Ты покажешь мне, где её кровать или тумбочка для личных вещей?

– Да, конечно, – они изменили свой маршрут и направились в сторону входа в детский дом. Мальчик некоторое время молчал, а потом посмотрела Еве в глаза и сказал, – Найдете его, пожалуйста. Она не заслужила этого.

Ева никогда не давала обещаний, тем более, когда не могла их выполнить, поэтому нашла наиболее подходящие в этой ситуации слова:

– Я постараюсь.

У входа их ждал конвой, состоящий из уже знакомой воспитательницы и директора Веры Ивановны. Женщины уже успели переодеться в теплую верхнюю одежду, как нельзя лучше подходящей для такой весны:

– Следователь Тайнова, мы можем чем-нибудь ещё вам помочь?

– Конечно, я конфискую все личные вещи Ивановой Олеси для дальнейшего расследования. Вы должны проследовать со мной в качестве понятых.

***

На момент её возвращения домой часы показывали одиннадцать вечера. От мучащей боли и усталости она почти не могла дышать. Есть не хотелось, хотя за весь день она так и не успела перекусить. На автомате Тайнова прошла на кухню и щелкнула включатель электрического чайника. Кофе единственное, что сейчас помогло бы расслабиться и собрать мысли в более или менее упорядоченную кучу.

С горячим кофе в полумраке квартиры Ева сидела за столом и смотрела на лежащие там фотографию и дешёвенький блокнот, который можно было купить в любом канцелярском магазине города. Тайнова сделал глоток обжигающего напитка, закинула нагие ноги на подлокотник кресла и открыла блокнот. В нём она нашла написанные от руки стихи, посвященные природе, друзьям, любимому. Она бегло просматривала наивные строки, пока взгляд не наткнулся на что-то странное и более интересное, а именно – два последних четверостишия. Они явно отличались от других: во-первых, несколько страниц перед этими стихами были пустыми, как будто специально для чего-то оставленные; во-вторых, сами четверостишия были несколько раз обведены фломастером розового цвета, изображая, своего рода, импровизированную рамку. Автор явно хотел их выделить. Тайнова попыталась вчитаться в стихи.

Первое:

«Он мягкий и чистый,

В глаза мне посмотрит.

И нежной ладонью,

Грехи мои смоет»

И второе:

«В глазах его,

Я вижу свет.

Иисус придёт,

Спасенье есть!»

«Спасенье есть? Он? Кто он? Спасенье. Не спас он тебя, – вслух произнесла Ева. Не отдавая себе отчета, она встала с кресла и, словно хищник запертый в клетке, принялась ходить взад-вперед по гостиной, – Он? Кто же тот мужчина, в глазах которого ты свет видела? Это не Гена, это не про него ты писала. Иисус? Нет. Нежной ладонью… Он мягкий… Это человек из плоти и крови. Так кто он? Ну, дай же мне зацепку. Почему ты имя его не записала? Куда ты меня ведешь? Что ты говоришь мне своими стихами? Я не понимаю! Это ты одержима или он одержим? Ты один раз сходила в эту церковь? Сколько раз ты была там? Или это не церковь вовсе? Ты побывала в этой церкви и через год после этого написала стихи, наполненные религиозным смыслом, стала грустнее и, наконец, твое тело находят недалеко от католической церкви. Это связь? Это подсказка? Это тот священник с проповедями про огонь в глазах? Возможно. Тогда причём здесь «Чёрный георгин», «Хирург»? Не доказано, что в этих делах была религиозная подоплека, да и зачем так заморачиваться и имитировать убийства из прошлого? Здесь что-то другое, но что? А вторая жертва? Она ходила в церковь? Была религиозна? – Ева взглянула на часы, время было глубоко за полночь, – Звонить Громову уже поздно. Они знают? Они спрашивали? А вдруг дела не связанны? Вдруг, я неправа?»

Ева открыла дверь в спальню и посмотрела на доску расследования своей жизни, доску расследования той ночи. Она смотрела на фотографию своей мамы в центре паутины красных и зеленых лент, ведущих от одной фотографии к другой, от одного куска газетной вырезки к другому. В такие моменты эта стена помогала ей найти уверенность в себе. Она смотрела на нераскрытое, на самое странное дело своей жизни и убеждалась, что больше не допустит нераскрытых убийств, больше не позволит себе что-то упустить, что-то забыть.

«Нет. Я права, – она смотрела на фотографию улыбающейся красивой женщины, – Ведь, я права, мама?»