Блудный Сын

– Мои сердечные поздравления, господа художники, – расплылся в улыбке ван Эйленбюрх, – такие лестные заказы и завидные предложения сделали бы честь самым именитым художникам Голландии, – повторил он вслух мысль Рембрандта. – Однако, позвольте продолжить. Моё предложение скромнее и теперь оно коснётся только вас, господин ван Рейн. Видите-ли, я хотел бы расширить свое дело. Не просто купить большую лавку или галерею, а организовать мастерскую, которая займется производством картин, эстампов и их продажей. Я буду брать заказы на портреты, картины, копии с известных мастеров. Мне нужны дельные художники, которые возглавят мастерскую, я уже назвал её Академией. Я приехал предложить это вам обоим, господа художники, но после таких приятных новостей о господине Ливенсе, я предлагаю позицию только господину ван Рейну. Если вы согласитесь, господин ван Рейн, вам придётся переселиться ко мне, в Амстердам и мы наберём вам ассистентов и учеников. Ваша работа – производство картин и эстампов, моя – поставка заказов и продажа.

Хендрик ван Эйленбюрх перевёл дыхание. Рембрандт и Ян слушали его не прерывая. Организация Академии казалась перспективным делом, сулящим в будущем приличный заработок. Ян, в мечтах своих уже живущий в Лондоне, едва не подпрыгнул от радости за нежданно-негаданно пришедшую к Рембрандту удачу. Что до Рембрандта, он не верил своим ушам. Ему предлагают переезд в Амстердам, куда он мечтал перебраться несколько лет. Так просто!

– Но всё не так просто, господин ван Рейн, – многозначительно продолжал ван Эйленбюрх, – я ищу финансовые вложения, чтобы начать Академию. Меня бы устроило вложение, скажем, в тысячу гульденов.

Рембрандт молчал. Сумма солидная, но он собрал бы тысячу гульденов ради перспектив в будущем. Заказов у него теперь хватает, он не бедствует – купил недавно небольшой земельный усасток, и отец не лишил младшего сына доли в наследстве, несмотря на его заработки. Молчание его касалось не гульденов. Изначальный эмоциональный всплеск радости улёгся и сменился мыслями: как он оставит семью сразу после смерти отца и брата? Что скажет матери? Одно дело – писать для принца Оранского в Лейдене, в кругу семьи, и совсем другое – уехать в Амстердам, покинув домочадцев в столь горестное время.

Улыбка застыла на лице Яна, грозя вскоре превратиться в маску, он вдруг догадался какие чувства владели Рембрандтом. Рембрандт замешкался и вместо того, чтобы с ходу согласиться, он, после затянувшегося на вечность, как показалось Яну, молчания обратиля к торговцу:

– Ваше предложение звучит заманчиво, господин ван Эйленбюрх. Я подумаю над ним.

Застывшая улыбка на лице Яна сменилась удивлением. Неужели Рембрандт собирается отказаться?

– Подумайте, только не думайте слишком долго, господин ван Рейн. Время дорого и для меня и для вас.

– Я напишу свой ответ в ближайшие два-три дня.

– Я буду ждать.

Хендрик ван Эйленбюрх взял в руки свой берет, показывая, что разговор закончен и он готов уйти:

– Не буду больше задерживать вас, господа художники.

Он прошёл к двери, провожаемый приятелями, сам открыл двери, чтобы выйти, но перед этим обернулся:

– Мы нужны друг другу, Рембрандт ван Рейн. Дело, которое я начинаю, выгодно нам обоим. В Амстердаме гораздо больше возможностей для художника, вы это должны прекрасно знать.

И он закрыл за собой дверь. Когда они остались одни, Ян вознаградил себя за долгое молчание эмоциональной тирадой:

– Рембрандт, какое-такое «подумаю»? Над чем, скажи на милость, ты собираешься думать? Нужно было сразу и определённо соглашаться. Предложение недурное и даже интригующее, стоит попробовать. Это хороший шанс развернуться и сделать себе имя, – трещал Ян без умолку, размахивая руками, – мы столько лет мечтали перебраться в Амстердам, искали возможности и не находили. И вот он, шанс. Ты обязательно должен ехать. А заказы штатгальтера ты можешь выполнять и в Амстердаме, и в Гаагу можешь ездить оттуда.

Ян замолчал. «Кого ты убеждаешь? Рембрандта или себя?», – мысленно спросил себя Ян. Он знал что ему ответит Рембрандт. Рембрандт закрыл лицо ладонями, тяжко вздохнул:

– Я непременно поеду. Я подумал, что ван Эйленбюрх пришёл, как всегда, посмотреть работы или заказать что-нибудь. Его предложение было неожиданным, – оправдывался Рембрандт, – я должен поговорить с матерью, она опечалится. Затем, тысяча гульденов – немалые деньги даже для Амстердама, не говоря уже о Лейдене, их не достанешь сразу из кармана, чтобы выложить на стол.

– Твоя мать не станет противиться твоему явному продвижению.

– Не станет, но предстоит горький разговор.

Дома Рембрандт не решился поведать семье за ужином о визите ван Эйленбюрха, его предложении, сначала он должен поговорить с матерью. Он дождался момента, когда после ужина все ушли отдыхать, а в одной из комнат внизу остались только Нелтье и Адриан: Адриан делился с матерью планами на завтра. Рембрандт объявил, что ему необходимо сообщить им нечто важное и рассазал о долгожданном предложении переехать в Амстердам:

– Мне жаль, что приходиться уезжать в такое нелёгкое для нас время, но господин ван Эйленбюрх торопит с ответом. Такие предложения делают нечасто.

Он увидел как опечалилось лицо матери, плечи поникли, руки бессильно опустились на колени. После молчания, которое потребовалось ей, чтобы освоиться с внезапно свалившейся новостью и которое, Рембрандту казалось, никогда не закончится, Нелтье посмотрела на сына с любовью:

– Ты знаешь как тяжело мне будет расстаться с тобой, Рембрандт. Но мы с Харменом так мечтали о твоём успехе. В Амстердам сейчас стремятся не только художники. Когда ты планируешь уехать?

– Через две-три недели.

– Так скоро?

– Господин ван Эйленбюрх торопит меня с ответом и с переездом, если я соглашусь.

Нелтье не нашлась что сказать, она молча кивнула. Слёзы градом катились из её глаз.

– Мама, я буду вас часто навещать, – Рембрандт обнял мать.

– Надеюсь, что будешь, – всхлипнула Нелтье в объятиях сына.

– Тебе надо отдохнуть, мама, ты устала.

– Не смогу теперь заснуть.

Новость оказалась неожиданной и для Адриана, хотя желание младшего брата уехать из Лейдена не являлось для него тайной. За всё время разговора с Нелтье Адриан не проронил ни слова – ни одобрения, ни осуждения. Но по сумрачному, суровому выражению лица не трудно было догадаться об отношении брата к сообщению. Рембрандт вышел из дома на воздух, подставил горящее лицо летнему вечерне-прохладному ветерку. Адриан последовал за ним:

– Ты мог бы повременить с отъездом, Рембрандт, ты разбиваешь матери сердце.

Мы ещё не можем опомниться от смерти отца и Геррита.

– Мне не по себе, что приходится уезжать в это горькое время, но я только что объяснил почему я не могу долго ждать.

Адриан не понимал Рембрандта, злился на него и не собирался это скрывать. Он ради семьи закрыл своё вполне успешное башмачное дело, переселился в отчий дом и снова взялся за семейное ремесло мельника. А Рембрандт не желал даже повременить с отьездом. Решение брата Адриан считал крайне эгоистичным.

– А как же ученики? У тебя обязательства перед ними, ты должен их доучить. Ты ни о ком и ни о чём не подумал кроме себя, – выложил он последний козырь.

– Герриту и Исааку я все объявлю завтра. Они учились достаточное время и уже вполне подготовлены для самостоятельной работы.

Рембрандт не сказал Адриану о том, что он подумал, это сделало бы обстановку более накалённой. А подумал он о том, что ученики прекрасно поймут его, если даже известие их не обрадует, поймут какое важное значение имеет переезд в Амстердам для художника Рембрандта ван Рейна. Это следующий шаг, семимильный шаг, после признания Константином Хейгенсом и заказа штатгальтера. Адриан покачал головой и молча ушёл в дом.

На следующее утро сообщение о предстоящем отъезде в Амстердам не вызвало у учеников бурной радости, но они поздравили учителя, пожелали удачи и побольше заказов на новом месте. Геррит и Исаак видели в этом отъезде в более процветающее место, чем их Лейден, вполне логическое продолжение возвышения их мастера, начавшееся в тот памятный день когда он и Ян Ливенс были восхвалены господином Константином Хейгенсом. Обучение Геррита Доу подходило к завершению и он собирался вскоре начать работать. Рембрандт и, в особенности, сам Геррит считали, что он уже вполне готовый художник. Будущее сироты Исаака де Йодервиля не казалось столь же определённым и Рембрандту предстоял основательный диалог со строгими опекунами юноши. Исаак сам прояснил положение, обратившись к Рембрандту:

– Учитель, я надеялся учиться ещё год, поэтому хотел бы поехать с вами в Амстердам, если это возможно и если мои опекуны не будут возражать. Мне нет смысла идти на один год к другому мастеру. Вы ведь будете принимать учеников в Амстердаме?

Рембрандт обсудил с опекунами судьбу юноши, и всё удачно образовалось. Опекуны не возражали против отъезда Исаака в Амстердам – завершение обучения было в его интересах. Учитель и ученик спешно собрались отплыть, ван Эйленбюрх ждал Рембрандта чем скорее тем лучше.

Вечером в таверне друзья прощались бурно, радостно. Молодые художники захмелели не только от выпитого пива, но и от захватывающего дух, пъянящего чувства ожидания нового начала. Рембрандт почти не пил, Ян же, напротив, частенько прикладывался к кружке.

– Желаю тебе удачи в Лондоне и произвести впечатление на ван Дейка, если тебе придётся с ним работать.

– Желаю тебе стать первым художником Амстердама.

Могли ли они предположить, что их пожелания друг другу в точности сбудутся.

Нелтье и Лизбет пошли на пристань проводить Рембрандта и Исаака, посадить на пассажирское судно. Братья распрoщались с ним ранним утром и ушли на мельницу. На пристани ждал Ян Ливенс. Он вручил Рембрандту завернутый в бумагу большой трубчатый сверток.

– Это тебе подарок, Рембрандт.

– Что это? Картина?